Запах разума

Почему-то меня успокоил этот "нормалёк". Если бы его заставили заучить текст наизусть, он бы, уж наверное, сказал другое слово. Не такое идиотское.

Так что — не мы тут первые, не мы последние.

После парня свет включился — и нам велели идти за сопровождающим. Тренироваться.

* * *

Один парень, который прыгал с парашютом, рассказывал, что страшно только первый раз. Потом, мол, входишь во вкус, учишься кайфовать от чувства свободного падения, не только привыкаешь, но и привязываешься к этому делу. Многие десантники и парашютисты — как на наркоте, на прыжках сидят.

Круто. Но, по-моему, либо это гон, либо фиг так привыкнешь к ТПорталу.

Первый раз туда ещё более-менее легко входишь. Когда не знаешь, какие от него ощущения.

Оно очень захватывающе в первый раз. Громадный зал, ТП-реактор — безумная штуковина, вроде светящейся мясорубки размером с маленький садовый домик, сам портал — арка из белого металла с двумя стеклянными панелями по краям, датчики радиоактивности, датчики напряжения ТПоля, ещё какие-то датчики... Как в том кино, в общем. Кругом — лаборанты в белом, главный, инженеры, генеральный конструктор Анатолий Иванович в тёмных очках, оператор ТПортала в тёмных очках — глаза у них больные, всё время же смотрят в портал, а там свечение, говорят, ярче, чем искры от электросварки...

Очень интересно.

Сам ТПортал, пока обесточен — скучный, как металлодетектор на вокзале. Арка — и арка. А вот когда пускают ток...

Он тогда светится, да. Но это уж никакое кино не передаст, вживую надо видеть. Я бы сказал, светящаяся пелена его заволакивает, цветная, и оттенки всё время меняются, с сиреневого до синего и опять к сиреневому, волнами, волнами... и пахнет озоном с той самой синтетической дыней. Издали смотреть — очень красиво, но совершенно отстранённо красиво. Как молния или огонь — никакой дурак руку, к примеру, в такое совать не станет. Всем телом чувствуется, что опасно. Ты — голенький, а там — жуть, какое напряжение всего, энергия бушует, аж волосинки на руках дыбом встают.

Чем ближе подходишь, тем это чувство сильнее. Понимаешь, что тебе надо туда войти — и тело сопротивляется изо всех сил, будто в кипяток собираешься нырнуть.

Наверное, если бы скафандр какой-нибудь полагался, было бы чуток полегче морально. Но на тебе-то — только белый комбез, ничто тебя не защищает. И лицо ничем не защищено, вот. Это почему-то хуже всего.

А карманы теперь не проверяют. Генеральный обмолвился, что раньше проверяли, потому что металл не проходил через портал. Но они уже что-то настроили, поправили — и с металлом можно. Как же без этого? Как солдату десантироваться без металла? Получается, даже нож не пронесёшь? Тут у них было приоритетное направление — и теперь можно хоть с автоматом, хоть с чем. Но мы проходили без ничего: только то, что на нас, а форма без металла абсолютно. Только ткань и пластик.

Теперь-то можно бы и поменять форму, но бережёного бог бережёт.

Так вот, стоишь перед порталом — и перед тобой сияние колышется, волнами, волнами, и инстинкт подсказывает, что соваться туда нельзя ни в коем случае.

Но тебе приказывают, ты идёшь. Я не стал туда пальцы совать или что — рывком проскочил. Каким-то краем мысли подумал: плёночка этого свечения тонюсенькая, я её сейчас — рраз! — и на другой стороне...

Ага. Уже.

Тело, по идее, не должно чувствовать этот момент, когда уже. Слишком быстро, вроде бы. Но оно чувствует.

Описать тому, кто не пробовал — невозможно. Оно очень быстро проходит, это ощущение, почти сразу, но каждый его переживает по полной. Чувствуешь, как всё растягивается, я бы сказал. Всё тело, каждая клетка, каждая чуть ли не молекула — растягивается с ужасной силой. Ту самую микро-милли-как-там-её секунду — ты размазан между пунктами нуль-ТП, на километр или больше, и почему-то успеваешь это понять. И на той стороне — дезориентирован, вышвырнут, голова кругом, стоишь ошалелый и пытаешься себя собрать. Чувствуешь себя, как старые тренировочные штаны, которые так растянулись, что сваливаются с любой задницы, даже с толстой.

А вокруг лес. Вернее, забетонированный островок посреди леса, "расчётная точка Ч", одна из десятка. Вокруг толпа: медики, инженер, охрана, пара с видеокамерами, вспышки, щелчки, тебя хватают, облепляют датчиками, меряют давление, пульс, температуру, светят маленьким фонариком в зрачки — а ты тупишь и не сопротивляешься, потому что ты ещё растянут.

А тебя пристёгивают к носилкам и суют их в вертолёт вместе с тобой. Никому из нас не давали пройти эти два-три километра своим ходом. А в вертолёте что-то там надевают на башку и прилепляют к груди — и смотрят на мониторы озабоченно. А у тебя ощущение полной ненормальности происходящего — но и нереальности, будто это всё во сне снится.

В процессе выяснилось, кстати, что я хорошо переношу ТП. Даже очень. Конечно, пульс зашкаливает, давление — тоже, сердце просто в горло выскакивает, но это, сравнительно, ерунда. Большая часть испытателей после перехода блюёт, не переставая. Артик, к примеру, говорил, что после первого раза полчаса не мог проблеваться, просто наизнанку выворачивало. Серёга минут пять не мог сообразить, где находится, тормозил. С некоторыми случаются истерики с воплями — об этом мне уже потом, в казарме, рассказывали. Иногда вышибает память — обычно ненадолго, но бывает и насовсем.

В таком виде ТПортал, конечно, для военных целей не очень годится. Поэтому его всё время совершенствуют и смотрят, лучше стало испытателям или хуже. Нормально же!

Руководство изо всех сил старается сделать так, чтобы испытатели поменьше болтали между собой. Наше дело — психологам рассказывать, что да как, а не боевым товарищам. Дух должен быть высок. Но нам же очень хочется разговаривать. Ничем не заткнёшь — стоит на пару минут оставить нас без присмотра, как тут же пробирает словесный понос. Несёт и несёт.

Времени на трындёж — очень мало. Весь наш день нас дёргали то на обследования, то на тренажёры, то на психологические какие-нибудь тесты. Психологи с каждым из нас разговаривали по три часа, и я в жизни не нарисовал столько дурацких картинок, как за эти часы. На "Игле", да. Все испытатели поголовно говорили "на "Игле"" и "сидеть на "Игле"", да и начальство, по-моему, тоже.

Профессиональная хохма.

То ещё ширево. С глюками. Ни одного торчка у нас тут не было, оценить некому.

Твёрдая норма на это дело тут установилась — один переход в неделю. Но всем, как я понимаю, хватало по самые гланды. Грех сказать, что о нас не заботились, нет — очень беспокоились. Состояние здоровья проверяли самым тщательным образом, расспрашивали, кормили, как в ресторане, на убой прямо-таки... Положение нам определили "сутки за трое", как в горячей точке; несколько месяцев — и домой, ефрейторами и вообще героями. Только мне кажется, что всего этого маловато за это наше ширево, за то, что мы проходили портал.

Даже одного раза — слишком много. Артик рассказывал, как на гражданке читал книжку, где всяким неудобным чувакам в психушке делали электрошок, чтобы они стали смирные. Электрошок, мол, это не больно, но второй раз никто не хочет. Так вот, ТПортал — это тоже не больно, но нестерпимо.

И тоже второй раз никто не хочет.

* * *

Тем же вечером я поговорил с ребятами, которые проходили раз десять-пятнадцать — улучил момент. Очень впечатляло.

Место, где жили испытатели, не больше напоминало казарму, чем здешний кафетерий — солдатскую столовую. Две больших комнаты, светлых, с койками вовсе не казённого образца; в каждой комнате, на той стене, которая против окон — громадное зеркало, на потолке — матовые светильники в два ряда: один ряд обычный, второй — ультрафиолетовый. Над койками — какие-то штуки, типа мониторов, а около каждой койки, вместо тумбочки — тот самый дезинфектор для одежды, тоже с ультрафиолетовыми лампами. И чувство такое, что всё вокруг стерильно. Не знаю, кто поддерживает чистоту, но не испытатели.

Артик посмотрел и сказал: "Дортуар". Точно, что будуар.

К отбою другие испытатели стали возвращаться, мы познакомились.

Витя Кудинов, жилистый, остроносый, с физиономией, как у начинающего вора в законе, который тут уже дослуживал, нам с Серёгой и Артиком много чего рассказал.

— Щас тут уже всё модернизировано, пацаны, — говорил он и губы кривил. — Фигня уже, а не служба. Мутит чуток, а так — отлично. Вот раньше... Со мной пятеро пришли — и где они? У Бурки случился припадок, вы бы видали, как он закидывался. Домой поехал, считай, повезло. Кеша с ума сошёл — не шучу, в натуре. После первого же перехода, ночью — как подскочит на кровати: "Ангелы горят! — орёт. — Чёрные ангелы горят!" А потом катался тут по полу, хватался за всех и вопил: "Склейте меня! Склейте!" Увезли, так мы и не знаем, очухался или нет. Жека умер. Вышел в расчётную точку — и с копыт. Сердце. У Фили рука отнялась. Говорят, это нервное, пройдёт потом — но всё-таки...

— То есть, — сказал Артик, — ТПортал совершенствуется?

Витя дёрнул щекой.

— Ещё как. Вам же уже рассказали, небось, про наших с пуговицами в позвоночнике? Нет ещё? Да ладно... Сначала ТП только голышом пропускал вообще, ткань с кожей мешалась. Но это почти сразу поправили. Потом что-то там наладили, и портал начал отделять твоё мясо от железяк: когда это дело настраивали, я пару раз проходил с железными трубками в руках. Проверяли, врастёт железо в меня или нет. Если что — легче же трубки от ладоней отодрать, чем пуговицы из позвоночника выковыривать, да?

По идее, от этих разговоров нас должно было совсем позамыкать, да и здешнее руководство думало, что мы перепугаемся до усрачки, если будем слушать, как тут кого до нас ушибло порталом. Но почему-то, против всех этих психологических расчётов, мы, скорее, укреплялись духом.

Вообще-то любой из нас мог подать рапорт о переводе обратно, в обычную часть. Если будет совсем уж невозможно. Но никто и не подумал, хотя моментами просто жить не хотелось. Витя говорил, что и до нас никто не сбежал — а такой рапорт однозначно воспринимался, как бегство.

Мы слушали ребят, которые видели тут побольше, чем мы, и понимали, что сбежать — это всё равно, что с передовой в тыл сбежать. Как-то так.

Я, например, думал, что Артик тут не останется. Он ТП переносил намного тяжелее, чем мы с Серёгой, его каждый раз рвало, и весь остаток дня он ходил зеленоватый, будто отравился чем-то. Но когда я его спросил, он сказал задумчиво:

— Валить отсюда? Но зачем, Денис? Допустим, я считаю, что шагистика и чистка сортиров плюс обыденные мордобои — устаревший способ превратить человека в машину для выполнения приказов. Меня это бесит. И вот судьба мне посылает — другое. То, в чём, по крайней мере, есть смысл. Возможно, они сумеют довести ТП до настоящей безопасности. Ради этого стоит слегка потерпеть, правда?

— И ребята хорошие, — сказал я.

— Да, — согласился Артик. — Ребята хорошие.

Святая правда: ребята тут подобрались — зашибись. В той части, откуда нас с Серёгой и Артиком забрали, было всякого разного... ясное дело. А тут — на подбор. Либо спортсмены, либо просто серьёзные парни — не та порода, которая водяру по подворотням жрёт. Не подходят другие.

И я твёрдо решил, что останусь тут, несмотря ни на что. Потому что это — настоящая мужская работа. Испытатель — это настоящая мужская работа.

Испытатель N25

...Но я с малых лет не умею стоять в строю,

Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг...

Александр Башлачёв

Я довольно быстро понял, что к тошноте можно привыкнуть. Вероятно, можно заставить себя привыкнуть и к этому отвратительному ощущению: что-то внутри тянется, рвётся, но не разрывается до конца. Каждый раз вспоминается "масло, размазанное по хлебу" — вот такая Магия Всевластья, судороги по хребту... Но человек ко всему привыкает. Я был готов заставлять себя, тренировать своё малопригодное для экспериментов с телепортом тело — лишь бы остаться здесь.

Да, я осознал, как невероятно важно для науки то, что мы делаем. Но это не главное. Мне было интересно. Мне никогда в жизни не было так интересно. Я наблюдал за собой — и сам себе поражался.

На первых же собеседованиях психолог, желавший называться "доктором Кириллом", сказал:

— Вы — очень любопытный случай, Разумовский. Такого мы ещё не наблюдали. Хорошо бы вам рассказывать о своих ощущениях как можно подробнее

Я рассказывал подробно. Даже рисовал, хотя рисую вполне неважно.

Я ощутил перемены в себе после первого же нуль-ТП. Тогда это воспринималось, как déjà vu — в ускользающем сознании мелькали обрывки зрительных образов, которые вдруг воплощались в образы реальные. В вертолёте мне с чего-то представилось веснушчатое лицо с удивлёнными серыми глазами — и спустя минуту после приземления я увидел его: на меня удивлённо и слегка испуганно смотрел солдат из здешней вооружённой охраны. Кажется, я мог бы предсказать количество его веснушек. Весь следующий день меня преследовали крошечные пророчества, ничтожные, но цепляющие за нервы. Я увидел солянку с парой сосисочных кружков в своей тарелке за минуту до того, как мне её налили — с этими двумя кружками. Потом я даже крикнул лаборантке: "Осторожно!" — но она вздрогнула и всё равно сбросила со стола сосуд с какой-то вонючей зеленоватой жидкостью, зацепив его локтем. Я увидел пятно йода на щеке парня из службы сопровождения раньше, чем он обернулся. Тянущие, нелепые, ни для чего не нужные мелочи... Всё это выглядело, как наваждение, и я был рад рассказать об этих микрогаллюцинациях "доку Кириллу" — будучи вытащенными из подсознания и произнесёнными вслух, они сразу поменяли статус, превратившись в обычный экспериментальный материал.

— Старайтесь как можно внимательнее наблюдать за собой, Разумовский, — сказал док Кирилл. — У вас необыкновенная реакция. Возможно, мы выходим на очень любопытный побочный эффект нуль-ТП.

Предсказание будущего, подумал я, и мне стало смешно.

Допустим, ТПортал и вправду сделал меня пророком — тогда Ришка приобретёт тему для подначек на долгие времена. Если я проговорюсь ей на гражданке, а я проговорюсь, или она угадает: мне не удаётся скрыть от Ришки ничего более или менее значимого. Она — единственный человек на свете, который знает меня хорошо.

И я её знаю хорошо. Так уж вышло.

Я подумал даже, что моя странная реакция на нуль-ТП каким-то образом связана с Ришкой. В моей жизни вообще многое связано с Ришкой. Мы — близнецы.

Сколько себя помню, я всегда отличался от других. Видимо, мою душу грешную изрядно-таки изменило — не знаю, улучшило или испортило — то, что я целых девять месяцев делил с девочкой очень и очень тесное помещение, а потом мне пришлось с ней ладить. Я никак не вписывался в правильную схему "настоящего пацана", а потом — "настоящего мужика": я был не просто братом девочки, я был абсолютным другом девочки. Мы не умели ссориться. Ришка была моей партнёршей в клубе латиноамериканского танца, Ришка была моим зеркальным отражением, Ришка была моей партнёршей по нашим личным играм и тайнам, а для парней из моего класса я был то ли "пидор", то ли "бабник", то ли, странным образом, и то, и другое сразу. Я был Артик для Ришки. Она никогда не называла меня Артёмом, я её — Ириной. Я даже имел неосторожность ляпнуть эту детскую кличку в автобусе по дороге в нашу зону, зная, как она обычно действует на посторонних, в здешних палестинах — в особенности. Но имя, придуманное Ришкой, всегда казалось мне чем-то вроде талисмана, тем более что у меня не было больше ничего от неё теперь.