Лесс Таллер - выродок

По унылому лицу Рюго я понял, что попал в цель.

— Да не сопи, толстяк, башки из-за скаредности своей лишиться можешь.

— Гныза от ищеек утаит. — Насупился Рюго.

— А если шмотье 'меченое'? В лучшем случае ненадолго задержит, к утру 'полуночники' здесь будут. Сжигай.

Я толкнул дверь в соседнюю комнатушку. В нос ударила резкая прогорклая вонь подгоревшего жира. На стене одиноко чадила глиняная масляная лампа. Заметалось чахлое пламя, вспугнутое сквозняком, закружились потревоженные тени. Я с сомнением глянул сначала на уемистую бадью, что покоилась на низенькой скамейке, рядом с исполинским, похожим на саркофаг, сундуком, затем на серую обвисшую тряпку, вяло покачивающуюся на единственном крюке, вколоченном в стену.

— И не сомневайся, — Рюго успокаивающе похлопал меня по плечу, — вода чиста, как слеза младенца. Хотя в твоем случае привередничать — великий грех.

— А тряпка как что младенца?

— Сам же знаешь, сколько прачка за малую корзину белья дерет! — огрызнулся Рюго, протягивая мне чистый рушник, — Нешто тебе, не околеешь. Всё чище, чем ты.

Когда я вернулся, Рюго колдовал у камина. Веселое пламя жадно облизывало тряпье, ничуть не гнушаясь его запахом. Чистую одежду я обнаружил на прикрытой плетеной крышкой корзине. Быстро оделся и подошел к столу. Рюго без слов занял место за столом, откинул рушник и принялся считать золотые монеты, бережно сооружая из них аккуратные столбики.

— Три сотни — твоя доля. — Рюго покопался под столом, вытащил пустой кожаный кошель и ловко смахнул в него деньги. Один столбик, правда, он оставил. — Вода, поди, смердит теперь страшно? Ума не приложу, где бы для себя воды за полночь достать? И одёжа на тебе такая славная: справная, чистая. Вон, даже сапоги выискал — загляденье! Впору на блядки бегать! Как для себя старался. Нравишься ты мне, Лесс, вот что. Сколько вас у меня было, а ты больше всех показался!

Рюго осторожно снял со столбика золотой и отложил в сторону. Я забрал у него кошель, смахнул в него оставшийся столбик и следом оправил ту монету, что отложил Рюго.

— Ценю щедрость твою, а паче откровенность.

Я потрепал Рюго по плечу. Вид толстяка меня позабавил. Выражением лица мой 'бомли' смахивал сейчас на проповедника, которому вернули корзину для сбора податей совершенно пустой.

— Ну... какие могут быть разговоры? — Рюго, кряхтя, поднялся. — Уже уходишь?

— Не провожай — дорогу найду.

Я вернулся в комнату с бадьей. Приблизился к светильнику на стене и с силой потянул его вниз. Часть стены с тихим скрежетом скользнула в сторону, открывая узкий проход.

Глава 5

Стена с легким щелчком стала на свое место, скрыв потайной вход и недовольное лицо Рюго, который поковылял-таки следом, в надежде то ли уязвить мою совесть, то ли просто удостовериться, что я действительно убрался и более не помешаю его трепетному уединению с золотом. Я остался в одиночестве посреди небольшой комнаты.

Мне выпала редкая удача занимать одни из лучших апартаментов 'Озорного вдовца', во всяком случае, Рюго при самой первой нашей встрече отрекомендовал этот клоповник именно так. Маленькое кособокое оконце с наглухо забранным в деревянную оправу мутным стеклом, сквозь которое и в погожий-то день едва удавалось протиснуться паре солнечных лучей. Огромный, чуть ли не в полстены, камин, облицованный гранитными плитками и сработанный 'для вида', поскольку единственным дымоходом в комнате была узкая — в палец шириной — щель в стене под низким прокопченным потолком. Крохотная монашеская кровать с тощим волосяником, исправно служившая лишь одной цели — 'умерщвлению позывов плоти грешной'. Низенькая раскоряченная скамья подле обшарпанной входной двери. Довершал картину массивный стол у окна с наспех зачищенной от подозрительных бурых пятен и глубоких зарубин толстой столешницей. Рюго клятвенно уверял, будто стол этот, собственность вождя одного из влиятельных сиургских племен, был доставлен по окончании Сиургской компании в Затужу аж с окраин Плашских пустошей и перекуплен за немалые деньги. Однако я полагал, что свое единственное увлекательное путешествие этот стол для разделки мяса проделал в мои 'хоромы' из кухни, что на нижнем этаже корчмы.

На абы как выбеленной щербатой стене, справа и слева от бесполезного камина, мирно потрескивали масляные светильники. Сквозняк лениво поглаживал чахлые лепестки янтарных огоньков. Рюго зажигал их самолично — обозначал тем самым обитаемость комнаты, я же старался оставаться в 'светелке' не дольше, чем того требовали обстоятельства. Комната служила удобной ширмой, скрывающей порочные деловые связи хозяина 'Озорного вдовца' с отряженными Тар-Караджем убийцами. Большее время она пустовала. Скаморам не воспрещалось находить себе жилище самостоятельно, чем с готовностью пользовался прижимистый торгаш, как всегда смекнувший себе в прок: чего ради глумиться над собственным кошелем, обустраивая бесприбыльную собственность? Это можно было понять: денег в уплату за комнату ни от Совета, ни от навязанных им жильцов Рюго не получал. Полтора года назад, выслушивая хвалебную песнь своему новому пристанищу и поневоле сравнивая ее с замызганной реальностью, я как всегда решил подыскать себе жилье поприличнее, о чем и сообщил новоиспеченному 'бомли'. На мое решение Рюго тогда лишь утвердительно кивнул, будто ждал именно такого ответа.

Я закрыл глаза. Заказ выполнен. Леди Агата благополучно остывает в своей опочивальне. Покупатель, правда, требовал отрезать ей уши и нос, так магистрат неизменно поступал со всеми отпетыми душегубами перед публичной казнью, только я не мясник. Я допускаю право на ответную жестокость лишь напрямую, без посредников. Не достает мужества и силы, чтобы отомстить самому — милости просим довольствоваться тем, что могу предложить я. Садовник... мне его смерть была ни к чему. Я решаю как, когда и где умрет оплаченная жертва — остальными водит судьба. Стало быть, насолил ей старик, раз она его тропку с моей свела. По всему выходит, одно у нас с ней ремесло, общее. 'Мы... у нас...' себе-то зачем врешь, скамор? Ты и сам порой отплясываешь под ее дуду, как миленький, где там угнаться за тобой вертлявому балаганному плясуну. И тобой она вензеля выделывает, а что живой пока, так, поди, разберись, что у нее на уме? Судьба — бабенка с причудами.

На отдаленный — приглушенный стенами — гул посетителей корчмы незваная память услужливо наложила голодный вой вьюги, снежным языком вылизывающей разбросанные по деревне трупы. Сухой треск догорающих хижин. Тоненькую фигурку ребенка, притулившегося у каменного колодца, подле припорошенного снегом обезглавленного тела женщины. Худенькими ручонками он что-то прижимал к груди. Крепко-крепко, словно сокровище. Бережно кутал в рваную, бурую от крови холстину. Время от времени ветер набрасывался на него. Трепал лоскутья ткани, точно пытался вырвать сверток из рук. Но ребенок только крепче прижимал сверток к себе, раскачивался и что-то тихо-тихо напевал ему, успокаивая. Ласково гладил ладошкой выбившиеся из-под холстины длинные слипшиеся пряди темных волос.

Такие у судьбы причуды, куда уж там сиятельному ублюдку Стржеле. Я прислушивался к себе — пусто и гулко в душе, словно в глиняном кувшине пропойцы, разве что на самом донышке, совсем-совсем немного... да нет, ничего там нет.

Я открыл глаза. Память не имела надо мной власти. Больше не имела. Скорее по привычке она все еще подкидывала мне этот обрывок воспоминания, но он давно уже утратил краски, стал тусклым. Я не помнил ни лиц, ни имен людей, которые в далеком прошлом должны были что-то значить для меня. В Тар-Карадже у нас были хорошие учителя. Накрепко проросли в меня — не вырвать — слова Старшего отца: 'Отправляясь в путь, отбросьте бремя воспоминаний. Идите налегке, не оглядываясь. Прошлое — за спиной, будущее — дым, живите здесь и сейчас'.

Я посмотрел на 'разделочный' стол и усмехнулся. Возле оплывшего в медной плошке свечного огарка стоял небольшой пузатый кувшин с широкой горловиной, в каких обычно водовозы продавали воду рассеянным девицам, позабывшим свои кувшины дома, лежал чистый рушник и оструганная буковая палочка, аккуратно обернутая мягкой тканью. Чудеса заботливости Рюго стал проявлять после того, как однажды приступ выдыхающегося 'перевертыша' застиг меня в его комнате. Я не имел удовольствия видеть, что происходит с моим лицом в момент трансформации, а Рюго 'посчастливилось'. Когда я очнулся после приступа, он сидел, забившись в дальний угол комнаты, и целил в меня из огромного арбалета. Оказалось, что Рюго никогда раньше не присутствовал при трансформации. Скаморы редко прибегают к услугам 'перевертыша' — слишком сильна боль — предпочитают грим. К тому же это снадобье слыло, едва ли не самым капризным средством в арсенале наемного убийцы. Потом Рюго рассказывал, чего ему стоило не начинить меня арбалетными болтами. Ничего жутче, по его словам, ему до того видеть не приводилось, и дай святой Кларий не приведется впредь. 'Ей-ей, Лесс — рассказывал он, — как только ты на пол осел, да как рожа у тебя забугрилась, так я и заподозрил грешным делом: всё, попался Лесс за грехи нечистому и меня с собой утянуть явился. Я уж все молитвы, какие знал, выдал, а какие не знал, сам измыслил. А ты на полу корчишься, рожа, точно глина под руками гончара, и лепит, и лепит он из нее лица всякие, иные незнакомые, а иные будто и видал где. Ну, думаю, как на отце моем покойном остановится бесовское отродье, так я в глаз ему болт арбалетный и вправлю! А как твое лицо увидел — решил погодить'. С тех самых пор Рюго исправно осведомлялся перед очередным заказом, буду ли я пользоваться оборотным зельем и, получив утвердительный ответ, заранее подготавливал все необходимое.

Но сегодня мне его 'подношения' не понадобятся. Я обогнул стол и подошел к камину. Из искусного тайника вытянул длинный узкий сундучок. Под деревянной крышкой, каждый в собственном гнезде из соломы, мутно блестели закупоренные сургучом флаконы разноцветного опалового стекла. Я выбрал самый тоненький синего цвета. За полтора года в Затуже я успел примелькаться в определенных кругах, обзавестись связями. В присутственном зале корчмы я мог повстречать знакомую компанию, к этому времени уже хорошо набравшуюся. Меня не преминут пригласить за стол. И придется 'дружище Лессу' заодно с хмельной братией скабрезно шутить, нестройным хором подпевать заезжим музыкантам, в такт стучать огромными деревянными кружками о стол и хлопать вертихвосток-подавальщиц по упругим задам. В обычный день я мог позволить себе немного расслабиться, но не теперь, когда заказ только-только исполнен. Голову следовало сохранить трезвой — непременное условие для того, кто хочет сберечь ее на плечах.

Откупорив флакон, я одним махом выпил его содержимое и шагнул к выходу.

Глава 6

Час ранний по меркам нижней Затужи — забитая посетителями до отказа, корчма гудела потревоженным ульем. Зловоние давно немытых тел соперничало с запахом дешевого табака. Тусклые светильники на каменных колоннах, поддерживающих низкий покрытый копотью потолок, истосковались по ветоши фонарщика. Не помогал разогнать сумрак и беззаботный огонь, жадно облизывающий почерневшие поленья за чугунной каминной решеткой. Сумрачно в 'Озорном вдовце', впрочем, были бы недовольные: яркий свет местное общество не особенно жаловало. Потрепанный дневной суетой и обжигающим солнцем трудовой люд, промочив горло, успел разбрестись по лачугам, чтобы забыться беспокойным сном в ожидании очередного маетного дня. На смену приспела иная публика: непростая, с двойным донцем.

Вот за один из дощатых столов с молчаливой компанией из пяти мужичков вертлявая подавальщица принесла толстую восковую свечу и пузатый графин из горного хрусталя с прозрачной рубиновой влагой. Славная свеча — копоти и вони от нее нет, а огонек чистый, яркий — цены немалой. И вино — не прокисшее пойло в щербатой глиняной посудине. По всему видать торговцы, из удачливых. Сразу понятно — о делах собрались поговорить, деньги посчитать. Махнул один девке рукой, мол, проваливай, и та, наученная, проворно растворилась в сумраке. А торговцы, запалив свечу, низко склонились над столом и, вроде, чинно беседуют, прихлебывая из небольших медных стаканчиков. Только почему-то словам все больше предпочитают знаки на пальцах выделывать. Мудреный 'разговор' такой ведом лишь затужским 'лихим', и не жулью мелкому, а людям серьезным. И все дела таких 'торговцев' — купца пожирнее на ножи поставить, суму его денежную выпотрошить.

А вон за столом, что подальше и от камина, и от колонны с фонарем, в густом полумраке, троица путешественников с жадностью мнет прелести местных потаскух. Изголодались, видать, бедолаги в дороге по ласкам женским. Так изголодались, что посреди духоты плащи дорожные позабыли скинуть, капюшоны с голов стянуть. Вот только нет-нет, да и повертят тревожно головами по сторонам: не смотрит, мол, кто со вниманием, не приглядывается ли. Уже в который раз порывались разошедшихся шлюх наверх увлечь — в комнаты. Только девки-то местные — не дуры: свой интерес разумели, вертели похотливыми толстосумами из верхней Затужи — дорогие напитки, снедь заказывали. Не дешево обойдется 'путешествие' почтенным сластолюбцам.

А вот и положенная суматоха ко времени. Схватились двое дородных монахов — и их не миновало мирское оживление. С кряхтением таскали друг друга за серые пыльные рясы по столу, расшвыривая грязную посуду. 'Ай да монахи! Огонь! Давай, давай, святые отцы, его святейшество брезгует заглядывать сюда, а мы молчок! Да не тяни, не тяни на себя, язва твою, скидай его со стола-то!' — гоготали, подзуживали их охочие до зрелищ миряне. Вот и пойми, что за 'божьи слуги' такие — заполночь в непотребном месте разговляются да собачатся, неотличимы от грешной черни? А более всего интересно, что там за юркий малый промеж распалившихся свалкой зевак шныряет, пока 'монахи' на себя внимание сманивают?

Мутный народец. С пытливым, алчным интересом шарящие взгляды. Разговоры чудные — половины слов не разобрать. А разберешь, так нипочем не понять, если не сведущий.

— Лесс дружище, двигай к нам!

А вот и компания. Ожидаемо, но все же некстати. Тот, который лапищу приветственно поднял — Кирим. По пояс голый, кряжистый, до бычьей шеи густо заросший черным курчавым волосом. Башка бритая бугристая и морда подстать — шрам на шраме шрамом перечеркнут, будто кто изжевал ее да выплюнул. По правую руку от него Шамир — братец его кровный, младший. Рожа за молодостью лет у него поглаже, ворс на мускулистом теле пореже и в отличие от старшего брата зубов во рту побольше. Напротив братьев, рассыпав по столу нечесаные сальные патлы, головой в пустой тарелке дрых мосластый Селеван. Левой рукой он крепко прижимал к себе облезшую бобровую шапку. Давно пора ту шапку с мусорной кучей свести, только было обещано Селевану какой-то выжившей из ума старухой, что пока эта дрянь с ним, и удача не отвертится. С тех пор он и чудотворная шапка неразлучны. Рядом с Селеваном, обернувшись ко мне, радостно щерился Нестор. Его густая рыжая борода, украшенная водорослями квашеной капусты, была заплетена в две толстые длинные косицы на манер своргов — воителей Норнхейма. Широкий приплюснутый нос поделен надвое уродливым глубоким рубцом.