Черный, черным, по-черному

И нет нужды, что тесть за глаза называл меня "Женька-трактор", — умный был мужчина, Царство Небесное, никогда особо не зависел от мнения общества, если имел свое, правильное. Оно произошло от впечатления, которое произвела на него моя эффективность на всякого рода хозяйственных работах по дому: выкопать, разгрузить, загрузить, снести старый сарай, сложить из кирпича новый, — и так далее.

И то, что искренне считал перерывы на отдых в тяжелой работе этакой данью традиции, не имеющей реальной причины. Думаю, что лет аж до сорока я просто не успевал устать от подъема и до отхода ко сну. Чем бы весь этот день ни занимался.

Почему именно до двадцати восьми? Да потому что именно в двадцать восемь с интервалом в две недели страшно набил морду двум здоровенным лбам, каждый из которых был крупнее меня и тяжелее килограммов на десять — пятнадцать. Набил от безысходности, поскольку как-либо договориться, претерпеть ритуальное унижение, удовлетворить какие-нибудь хамские требования не выходило никак. Вот как нарочно, в обоих случаях. Классическое проявление закона парности случаев: лет семь-восемь ничего подобного, даже за памятные двадцать месяцев в Афгане, а потом два урода подряд. Вот не хочу верить в мистику, а, все-таки, сдается мне, это жизнь, потеряв терпение, как нашкодившего щенка насовала меня носом в то, что я с таким упорством не желал видеть.

Чем ребята заслужили такое обращение, рассказывать не буду: до сих пор противно вспоминать собственное поведение до того. Только наступал момент, когда я ловил себя на мысли, что уже не думаю, что мне за это будет, а только прикидываю наилучший вариант удара или захвата. Что и как делал с первым — не помню. Снова осознал себя с того момента, когда сжав кулаки, все никак не мог восстановить дыхание, — это я-то! — а он, весь ободранный, в одежке, превращенной в окровавленные лоскуты, копошился на полу, пытаясь встать, но все время падал снова. Пока не отчаялся и не лег окончательно.

О ходе второй баталии мне рассказали свидетели. Если бы я знал, что подмога так близко, то, скорее всего, никакой баталии и не было бы. А тут ребята появились на том клятом складе как раз в тот момент, когда я взялся за партнера вплотную, — и не стали вмешиваться. Говорят, не было нужды, да и мешать не хотели. Стояли, сволочи, и аплодировали. Ядовитый, как кобра, и едкий, как каустическая сода, Виталик описывал это так: "Ты вдруг подпрыгнул на месте, просто так, никуда, потом взмахнул обеими руками, тоже по воздуху, никуда не целясь, и только потом схватил его своими грубыми лапами прямо за голову. Потом подпрыгнул опять, продолжая держаться за его башку, согнул пополам, а потом как-то боком разогнал его и воткнул теменем в угол. После этого он больше не шевелился, даже не пробовал, но ты все равно достал его из угла и минуты две трепал, как фокстерьер — крысу. Относительно стиля скажу следующее: множество лишних движений, но с такой скоростью, что он даже чирикнуть не успел. Шансов среагировать там не было, отвечаю. Вот если б ты его еще и укусил, то был бы это "стиль Павиана", однозначно, а так даже ума не приложу...".

С этим надо было что-то делать, и я потихоньку придумал для себя что-то вроде комплекса, этакую помесь ката и разминки. Ничего особенного, да и заточено именно под меня, но, может быть, потом расскажу поподробнее. Скажу только, что основной темой является то, что я назвал "фазными движениями": фазные удары, прыжки и пальцевые захваты с разворотом "на правах удара". Без замаха, без подготовки движением, без стандартных стоек, от центра — к периферии, на манер бича что угодно — рука, нога или все тело (в последнем случае так называемая "большая диагональ"). Занимался лет двадцать, почти каждый день по нескольку раз, но без фанатизма, по десять — двадцать минут. Стоит ли говорить, что драк в моей жизни больше никогда не случалось.

Так я о рефлексах: неторопливость, нерасторопность и даже медлительность вовсе не обозначают медленной реакции. Вот и у меня она при ближайшем рассмотрении оказалась, мягко говоря, выше среднего.

И, наконец, последнее. На четвертом курсе с полгода занимался вольной борьбой. Тренер говорил, — подходящее телосложение: длинные руки, недлинные, очень мощные ноги, хорошая мышечная масса. Но... Ни амбиций, ни пресловутой "спортивной злости", ни жажды победить во что бы то ни стало. Как раз то, что называется "не боец". Такие тренерам не нужны.

... Он с сопением толкнул меня, но я уже разворачивал туловище вправо, одновременно подбивая его руки левым предплечьем и подшагивая тоже левой ногой. При этом "проваливаются" и не такие, как он. И их горло точно так же удобно ложится в захват правого локтевого сгиба. Тело сработало, как отменно смазанный автомат, само по себе выбрав вовсе не самопальный комплекс, а режим старой, доброй вольной борьбы. Только, соответственно, с небольшой ремаркой. Вариант для улицы, непонятно, откуда взявшийся. Как известно, при страшном удушающем захвате существуют три варианта контратаки: локтем под дых, каблуком — по ступне, и расслабленной кистью, с размаха, — по яйцам. Чтобы все эти номера не прошли, нужно, соответственно, развернуться к захваченному боком, напрячь все мышцы, подогнуть ноги и завалить противника на себя. Я тут говорил о своем борцовском опыте, так вот шея Топа буквально ничем не походила на шею даже самого паршивого борца.

Когда я, в завершение единого, слитного, плавного движения начал заваливать его на себя и только не успел еще поджать ноги, раздался тихий, почти неслышный звук.

Хруп. Его можно приблизительно охарактеризовать, как влажный хруст, едва различимый, слышимый даже не столько ухом, сколько всем телом. Почти несуществующий звук, — и возбуждающе хрупкое, как у мышки в кулаке, тельце Топа обвисло, как будто из него разом вынули все косточки.

На самом деле обмякнуть можно очень по-разному, но этот вариант я не спутал бы ни с чем другим даже при всем желании. Перелом шейного отдела позвоночника по механизму тракция-экстензия, то есть когда шею переразгибают, одновременно вытягивая. Перелом — и разрыв спинного мозга не знаю где точно, но очень, очень высоко, не ниже "це-три", а вялый паралич сменится децеребрационной ригидностью только спустя какое-то время. Сердце пропустило очередной удар, я воровато оглянулся по сторонам и убедился: все, как в прошлый раз. На тихой, невзирая на близость к центру города, густо засаженной желтеющими тополями, сиренью и жимолостью улице Парижской Коммуны не было видно ни одной живой души, а раз не вижу я, то не видят и меня. Скорее всего, он и так никому, ничего уже не скажет, но, раз уж так вышло, следовало подстраховаться, и я пхнул его голову ботинком. Понятно, не врезал с размаха, как по футбольному мячу, потому что могут остаться следы, а, скорее, грубо катнул в сторону. А потом перешел на другую сторону. Все. Меня тут не было. Я шел домой очень неторопливо, классической походкой первоклассника, то есть мотая головой со стороны в сторону и, время от времени, дрыгая ногами прямо на ходу. Когда еще имелась тень сомнения, я живо вспомнил, что в СССР гражданин до двенадцати лет не подлежит вообще никакой уголовной ответственности. Нет, случившееся нельзя афишировать ни в коем случае, черная метка на всю жизнь, все самое паршивое и в последнюю очередь, слухи, очень возможный переезд в другое место. Но если попасться на чем-нибудь менее серьезном, это не будет иметь фатальных последствий в виде регистрации в ДКМ, суда, колонии и несмываемого пятна в биографии. Хоть один плюс среди непроглядно-черного поля сплошных минусов.

Я уже говорил о себе, как о человеке не религиозном, равно как и о том, что мне не чуждо суеверие. Как хотите, но убийство в первый же день моей новой жизни... ладно, непреднамеренное, только с очень большим трудом можно счесть случайностью. Что-то тут присутствовало, какой-то невыразимый словами намек, причем намек от силы не вполне человеческой. А, откровенно говоря, скорее всего совсем нечеловеческой или даже надчеловеческой. Впрочем, я и прежде впадал иной раз в нечто вроде мистической паники, имел такую особенность. Хорошо только, состояние это никогда не длилось долго, минуты, край — час-полтора. Мучила ли так называемая "совесть"? Я вообще не уверен, что она у меня есть или когда-нибудь была. Стыд за некрасивый, не стильный поступок — имелся. Жалость, сочувствие, вроде бы имелись. Иррациональный страх перед ответственностью — порой еще как. Чувство долга, даже так называемые моральные обязательства, — сколько угодно, хотя, понятно, носили ограниченный характер. А совесть? Не знаю. Не исключено, что я просто не понимаю, что это такое. На войне мне, порой, приходилось стрелять, не исключено, что при этом были убитые, хотя точно не уверен. Но, если и были, то по этому поводу я никаких терзаний не испытывал и не испытываю, это точно. То ли от природы, то ли в силу профессии нет у меня отношения к человеческой жизни, как к святыне. Как ни крути, а — смотря какой человек и какие обстоятельства.

Говорят еще, преступника тянет на место преступления, так вот на своем опыте я не могу подтвердить и эту расхожую истину. Лично меня совершенно явственно тянуло куда подальше. С одной стороны, убедиться в том, что Топ больше никому, ничего не скажет, казалось полезным для здоровья, но я хорошо знал наших простых, хороших советских людей, крепко в них верил и оттого представлял себе его ближайшую судьбу так ясно, как будто видел это воочию. Рано или поздно его найдет какой-нибудь сердобольный прохожий: средних лет тетенька, у которой "внуки такие", или неравнодушный пролетарий лет сорока. Сначала они присядут рядом с ним на корточки, похлопают по щекам или потрясут за плечи, приговаривая что-нибудь вроде: "Пацан, пацан, ты чего?". А потом не преминут поднять обоссанную тушку на руки, — ну как же, ребенок же! — доломав ему шею, дорвав спинной мозг и перегнув гортань. Если заметят, что обоссанная, дело хуже, могут и не поднять, потому что так далеко их альтруизм не зайдет, но сразу не заметят, потому что молодой человек был одет в куцее серое пальтишко. Наши простые сердобольные люди с инстинктивной безошибочностью в подобных случаях делают прямо противоположное тому, что нужно: поднимают на руки семилетних джентльменов со свернутой шеей и оставляют лежать на спине тех, кто принял граммов восемьсот и залакировал это пивом. Я одно время подрабатывал на скорой и знаю: это правило почти не знает исключений.

А, кроме того, на момент этой встречи Топ просто еще не знал, кто я и где живу.

Скажете, — и это все? Да преимуществ — видимо-невидимо! Сколько можно сделать упущенного, скольких ошибок можно избежать. Это так, но смотря что считать преимуществом. Да, можно сделать то-то, или не делать того-то, — но прибавит ли это тебе счастья? Удовлетворенности жизнью? И в мою взбаламученную голову пришла очередная гипотеза, — как я ни гнал от себя эти мысли, они время от времени возвращались. Собственно говоря, она была вариацией прежней, но отличия имелись: на самом-то деле я хотел многого, но струсил, сдался, не проявил необходимого напора, и теперь жизнь моя скатилась на исходные позиции, как вниз, к самому подножью скатывается скалолаз, не сумевший одолеть Перевал. Главное отличие этого варианта в том, что он, как ни странно, более конструктивен. Во-первых, — открывает веселенькую перспективу, а во-вторых — заставляет самым серьезным образом задуматься, чего я на самом деле хочу. На полном серьезе, — это значит без малейших попыток самообмана, если я не желаю смотреть то же слишком длинное кино в третий, четвертый и все последующие разы.

Без самообмана? Думаете, это так легко? Злодеи, наслаждающиеся злодеяниями ради злодеяний, зная, что это злодеяния, и без всякой выгоды для себя, — все-таки редкость. Может быть, таких людей нет и вовсе. Злодеем может быть человек, в душе которого зазубренным наконечником на долгие годы застряло слишком сильное чувство: ненависть или, наоборот, любовь того сорта, что сродни болезненному пристрастию и не лучше никакой ненависти. В таких случаях месть или мотивация типа "не доставайся же ты никому", или комбинация того и другого, очень часто сопровождается садизмом.

Маньяки, существа, по сути, двойственной природы, когда в одном мозгу умещается личность, очень часто удивительно бесцветная и неинтересная, — и дьявол, время от времени захватывающий управление. Когда эксперты пишут, что они "вменяемы", это только половина правды, потому что вменяемость их не носит постоянного характера.

Повыше сортом и, зачастую, поопаснее будут те, чью натуру целиком подчинила большая, может быть, слишком большая для человека идея. Она иссушает душу, делает человека черствым и равнодушным, и он идет к своему миражу напролом, не щадя попавшихся под ноги.

И все они склонны себя оправдывать. Те, кого посадили на пожизненное, заслужившие расстрел десятки раз, — они для себя хорошие. Они склонны себя оправдывать. Даже раскаявшись, даже, вроде бы, искренне, они ставят себе в заслугу хотя бы это раскаяние, делают из него внутреннюю опору. Есть еще дьяволопоклонники: казалось бы, — куда дальше? Однако же изворотливая человеческая психика находит лазейку и здесь: на самом-то деле, Сатана хороший, гордый, умный, несущий людям знание и могущество, это сторонники Адонаи (сатанисты по какой-то причине предпочитают называть Господа именно этим именем) оболгали его в своих писаниях и проповедях.

Ты черней черного, ведешь себя соответственно, каждое слово твое отравляет, само присутствие твое оскверняет, ты не скрываешь своей растленности, всячески ее подчеркиваешь, постоянно ищешь новых грехов и кощунств, поскольку существующих тебе не хватает, — и все-таки, на самом дне, под всеми завесами покровами, глухими палубами и фальшивыми полами неизменно лежит это: я хороший. Человек не может не быть последним, абсолютным для себя эталоном добра и зла, это противоречит природе. По-другому жить попросту невозможно.

Что уж говорить об остальных, людях средних и дюжинных, не очень хороших и не очень плохих, а просто слабых и оттого склонных придерживаться традиции. Они либо говорят себе правду о собственных побуждениях, как редкое, редкое исключение, либо вовсе о них не задумываются. Просто поступают, как принято в их окружении, а если что не так, то прощают любимых себя.

А вот теперь, выходит, все это не для меня. Теперь все это для меня запретно, и я должен всегда говорить себе правду? И действовать в соответствии с этой правдой? Тогда сделаем эксперимент, — начнем с малого и прямо сейчас, не откладывая, потому что это бесполезно: я свернул Топу шею, не имея с самого начала намерения убить, а потом вполне сознательно оставил его помирать и даже предпринял кое-что, чтобы он не выжил и меня не заложил. А переживания? Я прислушался к себе: злорадства, пожалуй... нет, пожалуй... правда, но есть ощущение примерно как от хорошо выполненной работы. Я поступил так, как, скрывая это от себя самой, жаждала моя душа, как она, в глубине своей, считала правильным. Убить человека, которого боялся и ненавидел, обидчика и агрессора, — что может быть естественнее? На протяжении всей своей истории люди хотели этого и поступали соответственно, у мужчин это вообще являлось прямой их обязанностью, пока Иисус из Назарета не посеял в душах некоторые сомнения по этому поводу. Молодец, Женя, а теперь сформулируй то же, только для общего случая. Можно своими словами? Можно, потому что формулируешь тоже для себя. Хорошо, совсем хорошо, это когда можешь поступать так, как тебе хочется, и плевать при этом на мнение прочих, по отдельности и взятых разом. Цель любой карьеры, — это максимум возможностей для произвола. Оговорюсь, что, в принципе, по своей воле можно заниматься благотворительностью либо же попытками осчастливить всех. Вот как Ленин, например. Молодец, Женя, хороший мальчик, правдивый. Как Маленький Ленин. Почти. А теперь сделай следующий шаг, и признайся, что мыслишка о благотворительности и всеобщем счастье у тебя возникла только для того, чтобы навести тень на плетень, даже сейчас, и когда никого, кроме тебя самого, тут нету.