Самые синие глаза

Фрида испустила презрительное "пфссс".

-Ладно, тогда можно пойти к той полуслепой леди и помочь ей вдеть нитку в иголку. Она даст нам пенни.

Фрида фыркнула.

-У нее в глазах как будто сопли. Не хочу я их видеть. А ты чего хочешь, Пекола?

-Мне все равно, — сказала она. — Что вы, то и я.

У меня возникла другая мысль.

-Можно пойти к концу аллеи и порыться в мусорных баках.

-Слишком холодно, — ответила Фрида. Она скучала и злилась.

-Знаю. Можно что-нибудь приготовить.

-Шутишь? Когда мама в таком настроении? Если она начинает говорить сама с собой, то это на целый день. Она нас даже на кухню не пустит.

-Тогда пошли к греческой гостинице, послушаем, как там ругаются.

-Да кому это нужно! Ничего нового ты там не услышишь.

Мои идеи иссякли, и я сосредоточилась на белых пятнышках на ногтях. Их общее количество означало, сколько приятелей у меня будет. Семь.

Тишину нарушил мамин монолог:

-В Библии сказано: голодного накорми. Это прекрасно. Это правильно. Но я не собираюсь кормить слонов... Тот, кому нужно зараз три кварты молока, пусть отсюда убирается. Он не туда пришел. Здесь не молочная ферма.

Вдруг Пекола вскочила, в глазах ее стоял ужас. Она захныкала от испуга.

-Что с тобой? — Фрида тоже поднялась.

Мы взглянули туда, куда уставилась Пекола. По ее ногам текла кровь. Несколько капель упало на ступеньки. Я вскочила.

-Ты поранилась? Посмотри, у тебя и платье испачкано.

Сзади на платье осталось коричнево-красное пятно. Пекола хныкала, расставив ноги пошире.

-О Боже! Я знаю. Я знаю, что это, — сказала Фрида.

-Что? — Пекола в страхе закрыла рот ладошкой.

-Это месячные.

-А что это?

-Ты знаешь, что.

-Я умру? — спросила она.

-Не-ет. Не умрешь. Это значит, что теперь у тебя может быть ребенок.

-Что?

-С чего ты взяла? — Всезнайство Фриды меня раздражало.

-Мне рассказывала Милдред. И мама тоже.

-Я тебе не верю.

-Об этом надо помалкивать. Значит, так. Жди здесь, Пекола. Садись. Прямо сюда. — Теперь Фрида была сама энергичность и властность. — А ты, — сказала она мне, — поди принеси воды.

-Воды?

-Да, глупая. Воды. И тихо там, а то мама тебя услышит.

Пекола села на крыльцо, и в ее глазах было уже меньше страха. Я отправилась на кухню.

-Чего тебе? — Мама полоскала в раковине занавески.

-Воды, мэм.

-Прямо сейчас, когда я работаю. Возьми стакан. Да не чистый. Возьми эту кружку.

Я взяла кружку и стала наливать туда воды из-под крана. Казалось, кружка не наполнится никогда.

-Никому ничего не надо, пока я к раковине не подойду. А как подойду — тут как тут пить воду...

Когда кружка наполнилась, я хотела уйти.

-Куда это ты собралась?

-На улицу.

-Пей прямо здесь.

-Я ничего не разобью.

-Почем ты знаешь?

-Нет, мэм. Я не разобью. Можно мне пойти? Я ни капли не пролью.

-Смотри мне.

Я вышла на крыльцо и встала там, держа в руках кружку с водой. Пекола плакала.

-Почему ты плачешь? Это больно?

Она помотала головой.

-Тогда хватит нюни распускать.

Фрида открыла заднюю дверь. Под блузкой у нее было что-то спрятано. Она с изумлением взглянула на меня и указала на кружку.

-Это еще зачем?

-Ты же сама сказала. Ты просила воды.

-Ну не эту же маленькую кружечку! Много воды. Чтобы отмыть ступеньки, тупица.

-Откуда я знала?

-Ну да, конечно. Откуда ты знала. Пошли, — она потянула Пеколу за руку. — Пошли туда. — Они направились за дом, где кусты были гуще.

-А я? Я тоже хочу.

-Заткнись! — прошипела Фрида. — Мама услышит. Ты ступеньки лучше отмывай.

Они исчезли за углом дома.

Мне снова придется что-то пропустить. Происходило нечто важное, а я должна была остаться тут и ничего не увидеть. Я вылила на крыльцо воду, размазала ее ногой и помчалась следом.

Фрида стояла на коленях; белая хлопчатобумажная салфетка лежала рядом на земле. Фрида стаскивала с Пеколы трусы.

-Давай снимай их совсем. — Она стянула испачканное белье и швырнула их мне. — Держи.

-И что мне с ними делать?

-Закопай, дура.

Фрида приказала Пеколе держать белый прямоугольник между ног.

-Как же она будет ходить? — спросила я.

Фрида промолчала. Она отколола от края юбки две английские булавки и стала прикалывать концы салфетки к одежде Пеколы.

Я взяла трусы двумя пальцами и огляделась в поисках инструмента, которым можно было бы выкопать яму. Вдруг в кустах послышался шорох; я испугалась, обернулась и увидела ошеломленные глаза на толстом белом лице. За нами подглядывала Розмари. Я потянулась к ее лицу и оцарапала ей нос. Она закричала и отпрыгнула.

-Миссис Мактир! Миссис Мактир! — завопила Розмари. — Фрида и Клодия занимаются гадостями! Миссис Мактир!

Мама открыла окно и взглянула на нас сверху.

-Что?

-Они занимаются гадостями, миссис Мактир! Посмотрите сами! А Клодия ударила меня, потому что я видела!

Мама захлопнула окно и выбежала из задней двери.

-Вы что это делаете? А! Так-так! Только посмотрите на это! — Она направилась к кустам и отломала прут. — Да я лучше буду свиней растить, чем таких дрянных девчонок. Тогда я по крайней мере смогу их зарезать!

Мы завизжали.

-Нет, мама, нет, мэм. Мы ничего не делали! Она врет! Нет, мэм, мама! Мама!

Мама схватила Фриду за плечо, развернула ее и три или четыре раза хлестнула по ногам. — Мерзостями всякими занимаешься? Теперь не будешь.

Фрида была уничтожена. Ее душили рыдания.

Мама посмотрела на Пеколу.

-И ты туда же! — сказала она. — Неважно, мой ты ребенок или нет! — Она схватила Пеколу и повернула спиной к себе. Булавка с одной стороны салфетки откололась, и мама увидела, как она вывалилась из-под платья. Прут застыл в воздухе. — Это еще что такое?

Фрида всхлипывала. Я, следующая на очереди, стала объяснять.

-У нее текла кровь. Мы пытались ее остановить.

Мама взглянула на Фриду, ища подтверждения. Фрида кивнула.

-У нее месячные. Мы просто хотели помочь.

Мама отпустила Пеколу и молча посмотрела на нее. Потом притянула обеих девочек к себе, прижав их головы к животу. Она выглядела виноватой.

-Ну ладно, ладно. Не плачьте. Я же не знала. Успокойтесь. Пойдем-ка в дом. Уходи, Розмари. Представление кончилось.

Мы направились к двери: Фрида тихо всхлипывала, Пекола несла белый платок, я — трусы девочки, которая стала женщиной.

Мама привела нас к ванной комнате. Она втолкнула Пеколу внутрь, забрав у меня ее нижнее белье, и сказала, чтобы мы ждали за дверью.

Послышался шум воды.

-Думаешь, она хочет ее утопить?

-Слушай, Клодия, какая же ты глупая! Она просто хочет постирать ее одежду и все такое.

-Может, побьем Розмари?

-Нет. Оставь ее в покое.

Вода лилась, и сквозь этот шум мы услышали смех нашей матери, который звучал точно музыка.

Тем вечером в постели все мы лежали тихо. Мы были полны благоговейного страха и трепета перед Пеколой. Лежать рядом с человеком, у которого начались настоящие месячные, — это казалось нам чем-то сверхъестественным. Она отличалась от нас, как все взрослые. Она и сама чувствовала разницу, но не желала отдаляться от нас.

Через некоторое время она спросила очень тихо:

-А правда, что теперь у меня может быть ребенок?

-Правда, — сонно ответила Фрида. — Теперь может.

-А... как? — В ее голосе слышалось любопытство.

-Ну, — ответила Фрида, — кто-нибудь тебя полюбит.

-Ясно.

В наступившей тишине мы с Пеколой обдумывали услышанное. Я полагала, что для этого нужен "мой парень", который, прежде чем бросить, будет меня любить. Но в песнях, которые пела мама, не было ни строчки о детях. Быть может, именно поэтому женщины и грустили: мужчины бросали их раньше, чем у них появлялся ребенок.

А потом Пекола задала вопрос, который никогда не приходил мне в голову.

-А как это сделать? Как сделать так, чтобы тебя кто-то полюбил?

Но Фрида уже спала. А я не знала.

ЭТОДОМДОМЗЕЛЕНЫЙИБЕЛЫЙУНЕГО

КРАСНАЯДВЕРЬДОМОЧЕНЬКРАСИВЫЙ

ДОМОЧЕНЬКРАСИВЫЙКРАСИВЫЙКРАС

В городке Лорейн, что в штате Огайо, на углу Бродвея и Тридцать пятой улицы, есть заброшенный магазин. Он не гармонирует ни со свинцовыми небесами, ни с серыми каркасными домами и черными телефонными столбами вокруг. Он бросается в глаза случайному прохожему, вызывая тоску и раздражение. Те, кто приезжает в этот маленький городок, удивляются, почему магазин не снесут, а те, кто живет по соседству, спешат мимо, стараясь не смотреть в его сторону.

Когда-то здесь была пиццерия, и на углу собирались медлительные подростки. Они встречались, чтобы покуражиться, выкурить по сигарете и изобрести очередную мелкую пакость. Они глубоко затягивались, стремясь наполнить дымом легкие, сердца, бедра, сдерживая дрожь, энергию юности. Они неспешно двигались, неспешно смеялись, только вот пепел с сигарет стряхивали слишком быстро и слишком часто, что для наблюдательного человека было признаком не устоявшейся еще привычки. Но еще задолго до их появления это здание взял в аренду венгр-хлебопек, известный в округе благодаря своим булочкам и рулетам с маком. До него там была контора по продаже недвижимости, а до нее в доме жили цыгане, избравшие его своей базой. Цыганская семья придала огромной зеркальной витрине такую выразительность, какой у нее никогда не было, ни раньше, ни потом. Сидя за стеклом среди длиннющих вельветовых занавесей и восточных ковров, девушки-цыганки иногда оборачивались, чтобы посмотреть на улицу. Они смотрели, улыбались, призывно подмигивали — но лишь иногда. В основном они просто смотрели, и их замысловатые одеяния с длинными рукавами скрывали наготу, стоящую в их глазах.

И так часто в этом районе менялись жители, что, возможно, никто уже и не помнит, что раньше, гораздо раньше, до цыган и до подростков, дом занимали Бридлоу, устроившие себе жилье в магазине. Гниющие заживо в утробе этой причуды торговца недвижимостью. Они выскальзывали из серой шелушащейся коробки и так же незаметно возвращались обратно, не общаясь с соседями, не появляясь среди рабочих и не привлекая внимания властей. Каждый член семьи пребывал в собственной скорлупе, каждый создавал собственную мозаику реальности, подбирая то тут, то там фрагменты опыта и обрывки информации. Из крошечных впечатлений, позаимствованных друг от друга, они создавали ощущение своей причастности к жизни и пытались довольствоваться тем, что обретали друг в друге.

План жилых помещений дома, созданный когда-то первым поколением греков-эмигрантов, был ужасно запутанным. "Торговый" зал был разделен на две части деревянными перегородками, не достававшими до потолка. Одна часть служила гостиной, которую называли "большая комната", а другая — спальней, где все в основном и жили. В гостиной стояли два дивана, пианино и крошечная, покрытая пылью искусственная елка, с которой не снимали игрушек вот уже два года. В спальне было три кровати: узкая железная — для Сэмми, еще одна для одиннадцатилетней Пеколы и третья, широкая, кровать Чолли и миссис Бридлоу. В центре комнаты, для равномерного обогрева, стояла печь. У стен выстроились сундуки, стулья, маленький стол, картонный платяной шкаф. Кухня была в отдельной комнатке, позади жилых помещений. Ванны не было — только туалет, невидимый, но шумный.

Об обстановке больше нечего сказать. Разномастная мебель не поддавалась описанию; она была изготовлена, доставлена из магазина и продана без души, с жадностью или безразличием. К этой мебели нельзя было привыкнуть. Люди обладали ею, но не знали ее. Никто не терял под подушками диванов монетку или брошь, никто не вспоминал место и время этой потери или находки. Никто не спохватывался и не говорил: "Но ведь еще минуту назад он у меня был! Я как раз сидел тут и разговаривал..." или "Вот она! Наверное, соскользнула, когда я кормила малыша!". Никто не появился на свет в этих кроватях, никто не вспоминал, с нежностью глядя на места с ободранной краской, как малыш учился вставать на ножки и ковырял стены. Запасливые дети не прилепляли под стол кусок жвачки. И веселый пьянчуга — друг семьи, с толстой шеей, неженатый, всегда готовый зайти в гости на ужин, не садился за пианино, чтобы сыграть "Ты мой солнечный свет". Юная девушка не смотрела задумчиво на маленькую елку, вспоминая, как она ее наряжала, размышляя, не упадет ли этот синий шарик, или ожидая, не придет ли он снова взглянуть на нее.

С этими вещами не были связаны воспоминания, которыми бы дорожили. Случалось, что какой-то предмет вызывал физическую реакцию: в желудке росло кислотное раздражение, а на шее появлялась легкая испарина, когда взгляд падал на мебель, с которой было связано что-то неприятное. Например, на диван. Его купили новым, но во время доставки ткань порвалась, прямо посередине, на спинке. Магазин не взял за это ответственность.

-Слушай, приятель. Когда я ставил его в грузовик, все было в порядке. Магазин ничего не может поделать, если это случилось в машине... — Запах мятных пастилок и "Лаки Страйк".

-Но мне не нужна драная кушетка, за которую я платил как за новую, — молящие глаза и холод в животе.

-Ерунда, приятель. Полная чушь.

Можно было ненавидеть диван, если, конечно, диваны можно ненавидеть. Но это не имело значения. Все равно нужно было собрать четыре доллара восемьдесят центов в месяц. Если приходилось платить столько денег за диван, который начинал разваливаться и постоянно напоминал о пережитом унижении, никакой радости от него не было. И уныние, как зловоние, проникало повсюду. Оно не давало покрасить стены, подобрать подходящую ткань для стула, даже зашить разрыв, превратившийся в глубокую рану, в бездну, обнажившую дешевую раму и еще более дешевую подбивку. Оно отравляло спящим на нем свежесть сна. Оно сковывало свободу любовных отношений. Словно больной зуб, которому мало пульсировать в одиночестве и который хочет распространить свою боль на все остальные части тела, затрудняя дыхание, ухудшая зрение и действуя на нервы, ненавистная мебель рассеивала по дому флюиды разрушения и не позволяла разглядеть прелесть тех вещей, которые к ней не относились.

Единственной живой вещью в доме Бридлоу была печь, существующая независимо от всех и вся; ее огонь "выскакивал", затихал или вспыхивал по собственным законам, независимо от действий семьи, которая якобы поддерживала его и знала все о том, как им управлять: как опрыскивать дрова, не сваливать их в кучу, не класть слишком много... Огонь казался живым, и он затихал или умирал согласно своему внутреннему распорядку. Однако по утрам он всегда еле теплился.

ЭТОСЕМЬЯМАМАПАПАДИКИ

ДЖЕЙНОНИЖИВУТВБЕЛОЗЕ

ЛЕНОМДОМЕОНИОЧЕНЬСЧА

Бридлоу жили в торговом зале не потому, что у них были временные трудности из-за сокращений на заводе. Они жили там потому, что были бедными и чернокожими, и оставались там потому, что считали себя безобразными. Хотя их нищета была традиционна и тупа, в ней не было ничего особенного. Необычной была их уродливость. Никто не смог бы убедить их в том, что они выглядят не хуже других. За исключением отца семейства, Чолли, чье уродство (результат отчаяния, распущенности и насилия по отношению к слабым) проявлялось в его поведении, все остальные члены семьи — миссис Бридлоу, Сэмми Бридлоу и Пекола Бридлоу — так сказать, надевали это уродство, носили его, хотя оно им не принадлежало. Маленькие глазки, близко посаженные под узким лбом. Низкая, неровная линия волос, казавшаяся еще более неровной по контрасту с густыми, прямыми бровями, почти смыкающимися над переносицей. Острый, но кривой нос с надменными ноздрями. Высокие скулы, оттопыренные уши. Правильно очерченный рот, приковывающий внимание не к себе, а ко всему лицу. Глядя на них, вы начинали гадать, почему же они столь некрасивы, но и присмотревшись, невозможно было обнаружить причину. А потом становилось ясно: причина в их собственной убежденности. Словно некий таинственный всемогущий властелин оделил каждого из них плащом уродства, и они приняли эти плащи без возражений. Властелин сказал: "Вы — безобразны". И они взглянули на себя и не нашли, что возразить; они видели подтверждение своей уродливости на каждом рекламном щите, в каждом фильме и в каждом взгляде на них. "Да, — ответили они, — ты прав". И они взяли это уродство в руки, накинули на себя, словно мантию, и отправились в мир, жить с ним так, как решит за себя каждый. Миссис Бридлоу обращалась со своим уродством как актер с реквизитом: чтобы подчеркнуть характер, чтобы сыграть ту роль, которую она для себя выбрала — роль мученицы. Сэмми использовал его в качестве орудия, чтобы причинять боль другим. Он и вел себя соответственно, выбирая друзей из тех, кого оно пугало или завораживало. Наконец, Пекола. Она пряталась за своим уродством. Скрывалась за ним, как за спасительным щитом, отсиживалась, и выглядывала из-под этой личины очень редко, чтобы тут же начать тосковать по своему убежищу.