Время тянулось на удивление медленно — не иначе, как из-за ожидания, словно увязло в трясине. Наконец, блудящие огни засверкали на кокардах и золочёных шнурах. Под однообразный бой барабана, колона браво маршировала и тянула какую-то весёлую и без сомнения похабную песенку, смысл которой понять совсем несложно. Унылая длинная змея, пытавшаяся себя развеселить. Весь их строй, облаченный в начищенную сталь, с плюмажами, покачивающимися над козырьками из чёрной кожи этишкетами, сверкал великолепием, с которым не сравнится никакой современный парад. Однако следовавшие сразу за авангардом основные силы уже заслуживали пристального взгляда внимательного наблюдателя, вследствие своего разительного отличия от товарищей по оружию, словно были слеплены из другого теста. Здесь не приветствовалось того однообразия, выставленного напоказ. Почти каждый солдат стремился выделить себя среди других хоть чем-то: начиная от вооружения и заканчивая мундиром. Будь то особо украшенным эфесом сабли или серебряной насечкой на пистолетах, бляхой по индивидуальному заказу или кокардой неправильных цветов и размеров, не говоря о боннетах. Походные мундиры, выцветшие, запылённые от долгого марша и попавшие под дождь, смотрелись хоть и пёстро, но всё-таки жалко: кое-где забрызганные грязью, кое-где заштопанные, а кое-где и с явным отсутствием всего положенного по регламенту, как пуговиц, так и более крупных деталей. И дело вовсе не в нарушениях, даже с первого взгляда было заметно, что неприятель недавно побывал в бою. Однако та бравада и агрессивность, которая ощущалась даже на таком расстоянии, говорила о высоком боевом духе и явной уверенности. Наделенные воинственным смыслом, массивным и непоколебимым, как гранитные блоки, скрепленные, словно стальными тисками, упрямством и целеустремленностью, они следовали своим приказам и изначальным планам, не придавая значения преградам.

А где-то к пушкам уже подносили пальники, и маленькие шарики были готовы вот-вот начать свой короткий жизненный путь. Девяносто четыре чугунные пули номер три, плотно прижатые друг к другу, словно пытаясь согреться, ждали лишь случая, когда им позволят впиться в тёплое живое тело, дабы отнять у него жизнь.

Авангард уже достиг середины елани и небольшой отряд, с бодрящими выкриками и посвистом вдруг бросил своих коней в намёт. Вот они, бесстыдные сыновья греха и жадности и все мысли и слова от них какое-то беснующееся, прыгающее и кривляющееся ужасной могильной богохульной радости. Спешите, спешите успеть.

Замыкавшая устремившихся к лесу обозу из пяти телег увешанная чемоданами с графским гербом на дверях, карета не просто указывала направление движения, она манила своим брошенным богатством, как мощный магнит притягивает кусок железа идущего в переплавку. Без всякой альтернативы: только так и не иначе, ибо любая война — это, прежде всего добыча. И французский карась заглотнул наживку.

Близкий, осязаемый, подавляющий раскат грома послышался в адской бездне: он был громок и грозен, как первые предвестники приближающейся бури, как шум сонмища фаланг, собравшихся под знамёна Ареса. Он затих, и после страшной секунды молчания раздался раздирающий звук, голос наказания и непрощения, подобный хлопку и удару в самый большой барабан, нисходивший все ниже и ниже, пока не затих и растаял. Вот они Эрида и Энио, собиратели смерти. Бессменные спутницы Бога войны — роковые, как создание ада. Каждая из них грустная, как мрак и смерть, быстрая, как ветер и разящая как молния, падшая с неба. Французские матери и жёны, доставайте траур. Плачьте и проклинайте. Да будет так и не иначе! И никто не подвинет нас с этой земли, сколько бы ни прислали вы своих сыновей и мужей. В следующую минуту лес словно ожил, но не той, свойственной самой Природой тёплой жизнью, а смертью, несущую огонь и свинец всему живому.

Вдруг на краю рва из-за павшей лошади выросла новая фигура. Чёрная опалённая рука поднялась на уровни груди, требуя внимания. И Семечкин напряжённо посмотрел в это молодое, бледное лицо, на котором чуть пробивались усики. Мундир, подранный ментик, оборвавшийся ремешок, капающая из дерзко вздёрнутого носа кровь не давали ничего характерного, если бы не глаза. Горящие с ненавистью и вспыхивающие как угольки. Всё же вольный хлебопашец не был псом войны и не сразу обратил внимание на стальное дуло пистоля, направленное прямо на него, однако весь его жизненный опыт подсказал, что эти глаза и полная сарказма улыбка несут смертельную опасность. Ремень карабина заскользил в потной ладони, потянув оружие на землю, а рука ополченца потянулась к висевшей через плечо сумке, и крепко обхватила деревянную рукоять. 'Раз-два', — произнёс про себя Семечкин, скручивая колпачок, но... Выстрел раздался неожиданно и все краски мира на мгновенье схлопнулись. А ещё через мгновенье, где-то внутри возникло глубокое чувство обиды, что вот так всё глупо, неправильно и как-то солоно во рту, и ещё чертовски хотелось вздохнуть. И именно эта жажда глотка свежего воздуха распахнула сознание. Мир вновь стал осязаем, виден и слышен. Семечкина изрядно потряхивало. Ещё бы, только что попрощался с жизнью и вроде бы кое-что уже увидел там, как вновь очутился на грешной земле. Тяжёлый и неудобный жилет остановил пулю. Облокотившись на колесо зарядного ящика картечницы, он сыпанул как из перечницы, поминая недобрыми словами французскую матушку стрелка, вместе с оставленным тут же завтраком, и подхватив в руку упавшую гранату, 'Три-четыре' дёрнул за верёвку, поджигая о тёрку инициирующий заряд. Громко сообщил, как на учениях: граната! и швырнул снаряд в ров, откуда стали выбираться выжившие гусары. Взрыв не заставил себя долго ждать. Облачко дыма взметнулось вверх, а скатившиеся на дно уже не посмели творить безобразия. Следом отправился ещё один подарок, и если бы у Семечкина их был с десяток, то в этот момент он использовал бы все. Наконец, посмотрев с сожалением на опустевшую гранатную сумку, он подхватил с земли карабин. Курок так и остался взведённым, и даже капсюль на брандтрубке присутствовал, а вот вспомнить, когда это он успел, уже бывший вольный хлебопашец не смог. Да и не столь важно это стало, ибо внутри крестьянина проснулся воин, которого и стены Берлина с Парижем не остановят. За эти мгновения, которые подарил пулемётчикам Семечкин, солдаты успели заложить заряды, и картечница закрутилась вновь, продолжая ту страшную пляску смерти. Выстроившись для атаки эскадрон, даже не успел начать разбег, как невидимая коса стала срывать всадников с лошадей. Десять, двадцать, строй на мгновенье дрогнул, вновь слился в монолит и рассыпался от дружного залпа из леса. За пару минут эскадрон перестал существовать.

Завидев, как буквально в считанные секунды я расстрелял четверых гусар, француз со свирепым оскалом устремил в мою сторону своего каурого жеребца и с кликом: 'Vive L'empereur!' — взмахнул саблей. Он так жаждал изрубить или стоптать меня, что боевой клич превратился в сплошной ор или даже звериное рычание. Огненный фонтан брызнул из ствола, и сабля врага задралась куда-то в небо. Испуганный конь кинулся в сторону, но всадник ещё секунду держался на нем. Качаясь на крупе, он промчался рядом со мной, задевая безвольными руками траву, и, когда до берёзы оставалось не более пяти шагов, окончательно выпал из седла, оставив сапог своему скакуну. Барбос в эту долю мгновения разинул клыкастую пасть, дёрнул нижней челюстью влево-вправо, словно проверяя работоспособность и совершенно позорно для всякого уважающего себя двухлетнего кобеля тонюсенько пискнул. Однако тут же собрался, ёрзнул хвостом и, взрывая прошлогоднюю листву, пошёл в угон за уходящим конём. Конечно, его собачья служба носить корреспонденцию, но всё равно приятно, что даже почтовый пёс участвует в сражении.

Засада, между тем, подходила к своему апогею. Лес извергал из себя огонь и дым и попавшие под свинцовый дождь даже представить себе не могли, сколько стволов по ним ведут стрельбу. Пули летели сотнями, словно за деревьями скрывались десятки шеренг, которые только и делали, что вставали на линию стрельбы, совершали выстрел и освобождали место своим товарищам. К слову, следовало отдать должное противнику. Несмотря на ужасающие потери, они не просили о пощаде и оказывали сопротивление. Скучковавшись под командой опытного сержанта с нашивками, свидетельствовавшими о десятилетней службе, противник собирался открыть огонь из полевых пушек, как из противоположной стороны леса выскочил офицер на лошади и ничего умнее не придумал, как вытащив саблю наголо, заорать: ура! За ним, с примкнутыми к ружьям штыками устремился с десяток, может чуть больше русских солдат. Ни один я задался вопросом: 'Откуда они взялись, и кто повёл их в атаку'? Французские канониры тут же, словно пушинку развернули орудие и провели выстрел. Картечью, практически в упор, не оставляя и призрачного шанса на спасение. За клубами дыма было не разглядеть, что стало с русским отрядом, как раздался непрерывный бах-бах-бах нашего цепного пулемёта, усовершенствованной 'кофемолки Эйджера'. Двумя-тремя б минутами раньше, но как точно выверить это время в горячности боя? Мерило тут только одно — успел вовремя или нет. Ответный залп противника болью в сердце пронёсся во мне. Слишком хорошо и слишком часто стреляли французы, а уж из пушки так вообще в пример можно было ставить. И тридцать два выстрела из пулемёта лишь потрепали противника, но эффект оказался достигнут. Даже при невысоком проценте попадания французы догадались, что стрелки за повозкой невероятно опасны и не меньше дюжины кавалеристов поспешило устранять угрозу, тем более что стрельба из леса временно прекратилась, так как что-либо разглядеть стало совершенно невозможно. Тем временем Клаус Иванович шустро заменил использованную цепь с гильзами на новую. И когда до скачущих в его сторону всадников с пиками наперевес оставались не более ста шагов, перестрелял их как уток. Грозное оружие продолжило собирать урожай смертей ещё раз, но такой жирной цели больше не предвиделось. Противник оказался рассеян и стал пятиться назад, вот только разглядеть этот манёвр не представлялось возможным: всю дорогу и ближайшее поле вновь затянуло пороховым дымом от пролетевших ракет. Три-четыре секунды спустя с неба раздались 'гром и молнии'. Словно от долгого свербения в носу рассерженный Зевс чихнул, и облака разрывов, щедро окропили землю сотнями осколков. Сколько мы выиграли времени для генерала Неверовского? Час, два? Сколько это в жизнях русских солдат? Не успел я об этом подумать, как в тылу отступающих французов прогремели новые взрывы. Пороховые заряды обвалили деревья, завалив узкое место дороги. Теперь любое подкрепление противника будет вынуждено продираться через лес, а не споро маршировать по тракту.

— Прекратить огонь! — крикнул я и протяжно дунул в свисток.

Всё время хотел узнать: отчего на поле битвы, когда горячность и запальчивость уже отошли вместе с опасностью, и не осталось сил смотреть в сторону врага, а негодование и жажда мести ещё не овладела душой, — начинается время невероятного спокойствия. Отчего, спрашиваю, видя растерзанные свинцом и железом трупы, в крови, в пыли, кусками разбросанные по земле, слыша стон безнадежно раненных и хрипение умирающих, — моя душа не содрогается? Смерть вокруг меня, в земле, с неба, везде! — кроме моих мыслей. Никто не отвечает на этот вопрос. Даже по себе могу сказать, есть страх в начале боя: хочется спасти свою жизнь, избежать шального осколка или прицельной пули, острой сабли или стремительного наконечника пики; не угасает он и после, но это уже страх за товарищей. А вот откуда это спокойствие, длящееся какой-то миг? Мне кажется, в этот момент душа представляет отчёт силам свыше. Другого объяснения у меня нет, и предположения о биохимических процессах в организме уже не устроят. Не устроят они ни одного солдата, пережившего смертельную битву.

Если боишься совершить поступок, в жизни надо на всё смотреть через замочную скважину. В этом броуновском стакане, в этом хаосе, в этой круговерти, где люди, подобно сорванным осенним листьям в этом безумном вихре мельтешат вокруг тебя надо найти самую главную дверь в своей судьбе и отверстие, через которое целеустремлённо созерцать самое важное — красоту, покой и достоинство. Самое важное в жизни, правда стоит добавить в никчёмной. Офицер, возглавлявший безумную атаку на французских канониров, явно не захотел смотреть на жизнь сквозь замочную скважину. Он широко распахнул свою дверь и на миг насладился всей полнотой бытия. Когда мы были заняты сбором трофеев, то столкнулись с горсткой солдат возле пушки. Рядом с ней лежал раненый.

(дописать про офицера и дочку графини)

Право же, здешние вечера возвышают душу, когда приходит осознание святости окружающей природы, и наши молитвы без слов устремляются к небесному Олимпу, словно были произнесены в самом возвышенном храме. Воспоминания всей прожитой жизни уходят куда-то далеко, за леса и поля, как забытая невзгода. Поистине, сидя у открытого огня, спиной к палатке, я явственно осознавал, что живу в дивном месте, где слово имеет силу, а честь невозможно потерять даже со смертью. Вот и стемнело: уже загорелись светляки на живых изгородях. Крошечная Венера блестела в чёрном небе, невзирая на бегущие облака. Посиделки заканчиваются неторопливо, спокойной беседой о мыслях, о прошедшем бое. Где-то неподалеку, перекрикивались часовые, а корнет наигрывал на гитаре романс, исполненный печали и горестных вздохов по прошедшей любви. Маруся смотрела на него широко раскрытыми глазами, а вместе с ней полосатый кот, не то чтобы тучный, но откормленный, холёный и явно довольный своей долей. А луна, спутница влюблённых, круглая и жёлтая, поднималась из-за темного леса и как будто слушала и заглядывала в глубину души...

— Алексей Николаевич, — обратился ко мне корнет, заканчивая перебор по струнам. — Я слышал, что Вы приехали из Калькутты.

— Если считать этот индийский город последним местом моего обитания, то да.

— А ещё я слышал, что тамошние местные жители сжигают своих умерших.

— Это правда. Между Дели и Калькуттой, на западном берегу Ганга стоит древнейший город на земле. Кто-то верит, что ему больше трёх тысяч лет и люди именуют его по разному: 'город храмов', 'город огней'. Паломники называют его Каши, а англичане Бенарес. На берегу постоянно горят костры, там всё и происходит. Многие приходят в этот город, чтобы встретить свою кончину. Для индуиста смерть — лишь один из этапов сансары, иными словами, бесконечной игры рождений и смертей. Но есть поверье, что умерший и сожжённый в Каши достигает мокши — завершения того самого цикла перерождений. Дай ка мне гитару.

Ветер ли старое имя развеял?

Нет мне дороги в мой брошенный край.

Если увидеть пытаешься издали,

не разглядишь меня, не разглядишь меня...

Друг мой, прощай!

Я уплываю, и время несет меня

с края на край,

с берега к берегу, с отмели к отмели...

Друг мой, прощай!

Знаю, когда-нибудь с дальнего берега

давнего, прошлого

ветер весенний ночной принесет тебе