Хрен знат. Глава 16. Ведовство по кубански

Я ёжился, злился, недоумевал.

— Нет, Сашка, — наконец, произнесла бабушка Катя, — чужие мысли читать — этого не может никто. А вот то, что написано на твоем лбу... — она опять тоненько захихикала. — Вот скажи, какого ляда ты набрехал, что Степан Александрович и Елена Акимовна с деревьями разговаривают?

— Зачем мне брехать? — сам видел.

— Ну, раз видел, тогда расскажи. Как дело то было?

— Да как? — настроение было изрядно подпорчено, рассказ вышел скомканным и сухим. — Груша у нас в огороде растет. Ну до того поганючая! Цветёт по весне вроде богато и пчёлы над ней вьются. А пару недель спустя завязи осыпаются. Останется с десяток плодов — и те она до осени не доносит. Роняет зелёными. Ну дед, ближе к зиме, взял топор, постоял возле неё и у бабушки спрашивает: "Срубить её что ли, чтобы солнце не загораживала?" А та отвечает: "Да нехай ещё год постоит. За ум не возьмётся, тогда срубим".

— Так это ж они промеж собой разговаривали!

— Ну и что? Дерево-то услышало! Наварили тазик повидла и так ещё... ели от пуза.

— Конечно! — возмутилась бабушка Катя. — К тебе тоже с топором подойди, так к утру весь учебник выучишь! А нет бы с ласковым словом...

— А как это "с ласковым"? — Я снова ударил в ту же самую точку, хоть в душе сомневался, что Пимовна поведётся на этот дешевый трюк.

— Вот пристал! Как, всё одно, банный лист, — устало сказала она. — И надо оно тебе? Люди этому делу всю жизнь посвящают, а ему вынь, да положь! Всё равно ведь не поймёшь ничего. По наследству это передается. Ну, кто у тебя в роду исподволь травы знал?

— Дедушка Коля знал. Он, хоть и фельдшером был, лечил народными средствами. Люди звали его "лысым доктором" и ехали на приём только к нему. Он умер давно и только один рецепт через мамку мою успел передать. И книжки "Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне", все тридцать пять томов.

— Что хоть там за рецепт? — поинтересовалась бабушка Катя.

— От зубов. Чтобы они никогда не болели, нужно каждое утро вставать с левой ноги. Только об этом нельзя никому рассказывать. Вместе со знанием, передается и сила.

— А ты зачем рассказал?

Я вздохнул и пожал плечами. Не говорить же Пимовне, что этот рецепт мне не пошел впрок. Зубы без боли благополучно сгнили во рту.

— Почему именно с левой? — снова спросила бабушка Катя.

— Не знаю, — признался я. — Сам размышлял об этом. Есть поговорка "Не с той ноги встал", в армии старшина команду даёт "Левой!" Может быть есть какая-то связь?

— Может и есть. А я по старинке всё к березке лечиться хожу.

Она у меня как доченька младшая, всегда помогает. За веточку подержусь, за листочек, тайное слово скажу. Этот твой дед не из наших, наверное, мест?

— С Алтая он. Село Усть-Козлуха.

— У-у-у! — первый раз за сегодняшний день, Екатерина Пимовна взглянула на меня с нескрываемым уважением. — Так вот откуда твои вещие сны! На Алтае сильные ведуны. И трава, не чета нашей. Ладно, Сашка, присмотрюсь я к тебе. Может, что-нибудь и покажу...

Не доезжая до стана второй бригады, кони повернули направо.

Телега перевалила через дорожный кювет и послушно затарахтела по бездорожью, вдоль посадки, по самому краю пшеничного поля, к тутовой балке.

— Заглянем на всякий случай, — подтвердила мои наблюдения бабушка Катя. — Бог даст, флягу шелковицы соберём. А оттуда по полям, напрямки. Всё солнце так не будет слепить...

Она называла тутовник по-старому, по-казачьи, как Любка когда-то. Мы с ней добирались сюда на велосипедах. Выезжали утром, по холодку, а пока докрутишь педали, все равно изойдешь потом. Тутовник здесь разного цвета и сладости. Мы брали на самогон исключительно белый, чтобы меньше сахара добавлять.

Сколько ей, интересно, сейчас? В школу, наверное, скоро пойдёт. А в моей прошлой жизни Любка года четыре как умерла. Рак доконал. Сестра её младшая приходила, рассказывала, как она таяла, губы кусала от боли, да всё меня перед глазами видела.

Я, понятное дело, вздыхал. Делал вид, что безутешно скорблю, хоть было мне, по большому счёту, глубоко фиолетово. Хоть бы из вежливости спросил, в какой части кладбища и на каком участке её закопали.

— Любила она тебя, — сказала на прощание Танька и тут же поправилась, чтобы ударить как можно больней. — И больше никого, за всю свою жизнь, не любила.

Женщины. Кто их поймёт? Когда вспоминаю последнюю ссору, меня до сих пор гложет обида и, в то же время, такое чувство, будто бы это я кругом виноват.

— По отцу, говоришь, дед Николай? — переспросила вдруг Пимовна. — Это хорошо. По материнской линии ты вообще ничего бы не получил. Но и он, если силу какую в наследство и передал, то разве что наполовину. А с другой стороны, книжки свои оставил. Значит, что-то такое увидел в тебе, или слово нужное знал. Я ж говорю, там ведуны, не чета нашим.

В понятие "слово" бабушка Катя вкладывала иной, известный только ей, смысл. Я примерно уже догадывался, какой. "Отче наш" в её исполнении, отличался от общепризнанного, не одним только "хлебом надсущным". Это был набор сложных ритмических фраз, наполненных светом и какой-то пронзительной силой. Даже я, человек с музыкальным слухом, не раз и не два повторивший следом за ней эту молитву (жить-то, падла, охота!), и не просто так повторивший, а слово в слово, интонация в интонацию, может быть и добился какого-то результата (онкологии как ни бывало), но не постиг сути. Когда бабушка Катя произносила последнюю фразу, в воздухе повисал и долго ещё раздавался едва различимый, вибрирующий звук. Настолько тонкий, что даже ноту не назовёшь.

Тутовник ещё не поспел. Если что-то с деревьев и падало на попону, то не больше пригоршни зрелых ягод. За неполные полчаса мы с Пимовной наковыряли где-то с четверть молочной фляги, а их было в телеге не меньше пяти. Только она всё равно радовалась:

— Ничего, Сашка, на обратном пути доберём до полна!

Я уже сомневался, что он когда-нибудь будет, этот обратный путь. Время подбиралось к обеду, а мы ещё не проехали и половину.

Наверное, эта мысль тоже, каким-то образом, отпечаталась на моем лбу. Бабушка Катя легко прочитала её. Хотела, наверное, успокоить, но только нагнала тоски.

— Если к шести вечера в Ерёминскую попадем, будет самое то. Успокойся, там есть у кого столоваться, заночевать. А как ты хотел? — предвосхитила она все мои последующие вопросы. — Большие дела с наскока, да кондачка, не решаются.

От балки дорога пошла в гору, по некошеному лугу, наискосок. Судя по линии ЛЭП, которая здесь обрывалась, и "кэтэпушке" на конечной опоре, это летние выпаса одного из ближайших колхозов. Скотину ещё не выгнали, но вот-вот и сподобятся.

Несмотря на палево с неба, пот, комаров и прочие неудобства, я успокоился. Впервые за этот день, Пимовна намекнула, что клубника, за которой мы якобы едем, черт его знает куда, только лишь повод. А на самом деле... нет, лучше об этом даже не думать. Слова... они ведь, бывают не только нужными, но и лишними. Как Большинство моих сверстников, я в детстве не верил в заговоры, наведенные порчи и прочие родовые проклятия. Не верил, пока не столкнулся со всем этим во взрослой жизни. Против вялотекущей шизофрении официальная медицина бессильна, ибо, как говорил Булгаков устами Воланда, "подобное излечивается подобным". Чёрное слово можно побороть только словом, вложив в него силу, направленную на добро.

Найдёт ли такую силу бабушка Катя? Нужно верить. Что ещё остается? Эх, точно бы знать, сколько дней мне отпущено в этой реальности. Упал бы на четыре кости, да попросился бы к ней в ученики. Глядишь, дедовы гены и не пропали бы зря...

— Ты посмотри, какая красавица! — воскликнула Пимовна, торопливо осаживая коней. — Ну-ка, Сашка, пошли!

Не люблю это слово, а как скажешь иначе, если она и правда воскликнула, спрыгнула наземь с телеги и чуть ли ни побежада по этому зеленому морю, увлекая меня за собой. Она ведь, росточком махонькая была. Вот только в общении с ней, я всегда почему-то робел, и чувствовал себя несмышлёнышем.

— Маленькая моя! И как же тебя угораздило вырасти здесь? Стадо пройдет — веточки оборвут и затопчут!

Я сначала даже не понял, что Пимовна беседует с деревцем, неизвестно каким образом, выросшим у края наезженной колеи. Это была берёзка, очень большая редкость в здешних краях. На нашей окраинной улице, их было всего две, и обе на пустыре, чуть дальше двора Раздабариных. Не знаю, у которой из них лечила она зубы, но там всегда многолюдно, из-за мостика через речку. Ночью наверное, приходилось ходить.

— А я себе думаю, с чего бы это кроты делянку вскопали около островка? Так это они тебя ждут! — сказала бабушка Катя, присев на одно колено и трогая пальцами крошечные листочки. — Ну что, милая, будешь у меня жить?

И, чёрт бы меня подрал, если хоть капелюшечку вру. Деревце дрогнуло и зашелестело листвой. Ну, точно, как наша груша после того, как я досыта напоил её тёплой водой из шланга.