Отстрел экзотических птиц

— Очень глупо, — сказал друг Эрика (пора бы открыть его имя: его звали Леннарт). — Так можно черт знает чем заразиться.

— Может быть, я хочу заразиться черт знает чем.

— У Эрика был СПИД?

— Я не знаю. Какая разница? По-моему, он не проверялся. Он знал, что умрет не от СПИДа.

— Ты рискуешь. Если он все-таки был инфицирован...

— Значит, я заразился уже давно, — раздраженно ответил Константин. — Мы не предохранялись.

— Извини. Я думал, вы давно уже не спите вместе.

— Да, десять лет. Все так думали, я уверен. И ждали, когда Эрик меня бросит.

— Вот он и бросил.

— Да. Ну что, ты доволен?

Леннарт покачал головой: цена слишком высока, нечему радоваться, лучше бы он бросил тебя, а сам остался жить, лучше бы он бросил тебя, а ты умер. Между вами что-то химическое, уверял Эрик, забавляясь их тихой враждою, что-то метахимическое, как метафизическое, негативное притяжение, которое хуже оттолкновения. Теперь они были близки из-за любви к Эрику — и чего бы они не отдали за то, чтоб отменить это сближение, аннулировать безвозвратно, чтоб вновь сторониться друг друга, соглашаясь спокойно: да, между нами что-то метаквазифизихимическое, неорганическое, несовместимое, и я не понимаю, Эрик, как ты можешь с ним спать, а я не понимаю, как ты можешь с ним дружить, но впрочем, это не мое дело, спи с ним, дружи с ним, мне все равно. Теперь все равно было Эрику, он устранялся и отстранялся, вытянув стывшие руки: это не мое дело, разбирайтесь сами, неужели вы не способны обойтись без меня, ведь я прекрасно обхожусь без вас, ваше отсутствие не тревожит меня и не оживляет, а мое отсутствие не сделает большой дыры в пейзаже, вернее, в вашем существовании, чтобы не цитировать дословно, и со временем мох затянет эту пробоину, эту промоину, рана закроется, вы оба меня забудете, вам придется меня забыть.

За дверью звучали шаги и голоса, тишина отступала — или тишины вовсе никогда не было, но Константину, завороженному агонией, казалось, что мир молчит, что сквозь стены не пробивается ни слова, ни вздоха. Или это дыхание Эрика заглушало все, превращаясь вдруг в музыку, во что-то поразительное и прекрасное, что-то живое посреди умирания? Неужели их так и оставили вдвоем: одного — отходить, второго — отпускать; неужели никто не поспешил к ним, когда "началось", хоть нечем и нечему было помочь, и даже страдания не стоило уменьшать — потому что он уже не страдал, он уже ничего не чувствовал. Ему позволили умереть без посторонних, потому что — смотрите выше, там все объяснили — расставание с телом есть занятие интимное, при любовнике можно прекращаться, уничтожаться, не испытывая стыда, а при враче неудобно, неловко. Как у себя дома, как в Гентофте, как на Ибице, пятнадцать лет подряд в любом году с семьдесят первого по восемьдесят шестой, в гостиницах, в арендованных квартирах, в холодных спальнях, в аэропортовских залах ожидания, они сидели вдвоем, держась за руки, и рейс задерживали, но не отменяли, а они попрощались заранее и молчали, не зная, что еще сказать, чем заполнить расширяющуюся пустоту. Но без четверти три Эрик ушел, бросив Константина и свою скорлупу: ничего внутри, стереть бы ее, как кривую карандашную линию, потому что Эрика больше нет, и бессмысленно прикасаться к тому, что когда-то Эриком было, прикосновения его не вернут, сколько ни вталкивай дыхание в раскрытые губы, он не вздохнет в ответ, не шевельнется.

— Как жаль, что мы не выносим друг друга. Я хотел бы любить тебя ради Эрика, но я не могу.

— Тем лучше, еще чего не хватало — любить меня ради Эрика. Ему было все равно, что ты обо мне думаешь. Что вы все обо мне думаете.

— Мне кажется, теперь тебя будут больше уважать. Ты окружен чем-то... чем-то черным, вдовьей вуалью, и эта вуаль вызывает почтение.

— Еще хуже, уважать меня за то, что я овдовел. А если я посмею снять траур, меня опять возненавидят, и посильнее, чем раньше.

— А ты захочешь снять траур?

— Я хочу уехать отсюда, Леннарт, — просто сказал Константин. — Я не знаю, как я выдержу все это: кремацию, нотариусов, наследство, жизнь потом. Лучше всего уехать или наглотаться таблеток, и вернуться, когда все пройдет. Хотя я не знаю, можно ли вернуться после таблеток.

— Хочешь, я выпишу тебе успокоительное? И пусть кто-нибудь поживет с тобой несколько дней, тебе нельзя в таком состоянии оставаться одному.

— Как жаль, что ты не сказал этого раньше Эрику, — что мне нельзя в таком состоянии оставаться одному. Наверно, он бы тебя послушал и не умер.

— Перестань, — попросил Леннарт. — Мне тоже, знаешь ли, очень больно.

Они вышли вдвоем из палаты, по белой лестнице спустились вниз и глотнули согретого воздуха, шагнули на траву. Как быстро наступила весна, что-то было в ней от смерти, не отменить ее, не отогнать: в тепле неуютно, а трава зеленеет чересчур ярко, убавить бы этот зеленый цвет. Но деревья, фонари и дома дрожали и размывались, как в акварели, мир вокруг утрачивал неподвижность, сдвигался прочь, нарушая собственные границы. Новый год начинался сегодня, первого апреля, а не первого января, обещая какое-то продолжение, "как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево", но не стоило верить ему и загадывать надолго. Константин оглянулся, надеясь ли увидеть Эрика в окне, за раздвинутыми занавесками, с черным небом у него за спиною, внутри стен, а не снаружи, и подумал, что тоже умрет в этой больнице, в озлоблении и одиночестве, но без сожалений, никого не узнавая, притворяясь, что никого не узнает. И очень хорошо, и совсем не страшно, пусть это случится скорее, он выжат досуха, обескровлен; землю рыли проснувшиеся дождевые черви, маленькие навзикаи играли в мяч, мой Телемак, троянская война окончена, кто победил — не помню. Как быстро отдалялся, отчуждался город, словно один Эрик приближал его и смирял; теперь надо было идти наугад по незнакомым улицам и спрашивать: где я и где живу? Это потрясение, это сотрясение земли и души, завтра вы все вспомните — и кто вы такой, и где живете, и кто победил в троянской войне, но мы, не зная, предположим, что все-таки тогда победили греки, вы тоже грек, и часть победы принадлежит вам по праву, хоть с тех пор минули века. Нет никакого утешения, и не может быть, чтобы утешиться — надо верить в новую встречу, в аид, чистилище, ад, газельи райские парки с подстриженными кустами, с фонтанами, с гротами и лабиринтами; надо верить в любое продолжение, в неизвестно какие берега за рекой, в перевозчика, в ангела с длинною дудкой. А он если и верил — то в ничто (это лучше, чем ни во что), в обрыв связей: ты больше меня никогда не увидишь, голоса моего не услышишь, все кончено между нами; в любовную ссору без примирения: что случилось с вами, у вас? ничего не случилось, просто мы поссорились насмерть.

Константин на ходу достал сигареты из кармана, закурил и почувствовал запах Эрика, и протянул руку, прикасаясь к теплой тени, к тени Эрика, следующей за ним, закрывающей его собственную тень. Еще вчера он шел по этой улице, по этому пути — от больницы домой, чтобы принять душ и переодеться, и хоть несколько часов отдохнуть (но с чего ему отдыхать, он не уставал, он всего лишь сидел рядом с умирающим — легкая работа, умирать гораздо тяжелее, поменяйтесь местами и узнаете сами); еще вчера он шел мимо тех же деревьев, фонарей, светофоров и знал, что скоро вернется к живому Эрику — не сомневаясь ни на секунду, что Эрик дождется его, будет жив, сколько бы ни твердили врачи: это безнадежно, необратимо, больше ничего нельзя сделать, поспешите, он скоро умрет. Какой вздор, думал Константин — не сегодня, а сутки назад, — разве они не понимают, что Эрик не может умереть без меня, и тем более не может умереть — со мной, он попросту никогда не умрет, о нем еще напишут статьи — в кои-то веки не в балетных, а в медицинских журналах. Восхитительный пример исцеления или даже бессмертия: пчелы не улетели, всадник не ускакал, поврежденные ткани восстановились сами собою, зарубцевались, как рубцуются каверны; восхитительный пример исключения из общих правил: потому что мир мыслим без всех, кроме Эрика, и в интересах этого мира — добиться отсрочки или отмены, как-нибудь все уладить и устроить так, чтобы Эрик жил. Неужели это так сложно, неужели врачи говорят правду: "безнадежно, необратимо, больше ничего нельзя сделать", — пусть у кого-то другого это и вправду последняя стадия, последние дни и часы, но с Эриком этого не может быть, Эрик не способен умереть, смешно и оскорбительно предполагать, что он на это способен. Но сутки спустя Константин шел от больницы домой, вместе с Леннартом и с двумя тенями вместо привычной одной, а Эрик, наверно, уже лежал в морге, на столе, а не в гробу, под длинною простыней, которая совсем не грела, не могла его согреть. Да что же это такое, нельзя его там оставлять, он замерзнет, у него и так слабые легкие. Ну, полно вам, Константин, что вы беспокоитесь, у него не слабые легкие, у него теперь вовсе нет легких, и не о чем волноваться.

Эрик умер, и эти два слова передавали по телефонам, телетайпам и факсам, вписывали в телеграммы, вставляли в заголовки грядущих газет — с прибавлением третьего слова, уточняющей фамилии, потому что даже с элиминацией этого Эрика на свете оставались другие Эрики, еще живые, нечего их раньше времени хоронить; вы слышали, повторяли в королевском датском, американском балетном, нью-йоркском городском, шведском, лондонском, австралийском, парижском, во всех театрах, где он когда-то танцевал, репетировал, давал классы, во всех театрах, где он никогда не бывал, но проезжал мимо, заглядывал случайно, дружил с кем-то "оттуда", с кем-то, кто вырывался или не вырывался из-за противопожарного занавеса; вы слышали, повторяли теперь здесь и там, на двух полюсах биполярного расстроенного мира, что случилось сегодня? А что же сегодня случилось, что? Нет, не война, и до взрыва на четвертом энергоблоке еще три недели, чуть больше, двадцать пять дней, если говорить точно, и танки не въехали снова ни в Чехословакию, ни в Афганистан, ни в океан, чтобы пройти по дну, все спокойно, как показывает барометр, великая тишь и великая гладь. Нет, ничего страшного, не бойтесь, не хватайтесь за сердце и за стену, полно вам, все в порядке, сегодня ничего не случилось. Все в порядке, но Эрик умер.

Стремительно, безмятежно, скоропостижно, много наречий можно прицепить к этому "умер", но что ни напиши, все сгодится, и никто не потребует опровержения в следующем номере. Константин и Леннарт двигались по городской карте, измеряя расстояние между пунктами а и б, а сияние смерти Эрика опережало их, разрастаясь, как купол или атомный гриб. Все свершалось помимо них, без усилий, не нужно было куда-то звонить, кому-то рассказывать, кого-то с прискорбием извещать, все уже знали или узнавали сейчас, пока Константин и Леннарт пересекали улицу за улицей, все понимали, что это значит, и одни начинали плакать, а другие спрашивали деловито: что с похоронами? что с наследниками? кто займет его место? кто получит его переписку и книги? кому направлять соболезнования — сестрам, друзьям, партнеру, в Копенгаген, в Париж или в Торонто, Элмер-авеню девяносто девять? и самое главное, господа, как сказать в некрологе о тех, кто остался после него, и о ком сказать, если нет ни жены, ни детей, разве что перечислить всех племянников и племянниц, вспомнить сестер или хоть одну сестру (а сколько их всего, кстати, и все ли они еще живы?), назвать кого-нибудь, а то решат, что после него никого не осталось. Хорошо бы написать попросту: "He is survived by his long-time partner, Constantin Patsalas", приличная формула — и прекрасно звучит по-английски, а другие языки нас не интересуют; но вот беда — он поспешил умереть, ему бы протянуть лет десять — и он получил бы некролог по новому образцу, без умолчаний и купюр, но он не дотянул, умер, а нам теперь изворачиваться и выдумывать, кто его пережил (в буквальном переводе): да все пережили, их не сосчитать.

На перекрестке они распрощались — или, вернее, стали прощаться, отдаляя завершение действия: еще несколько минут постоять вместе, утешаясь неодиночеством — хотя им и нельзя утешиться, они были слишком несчастны. И нельзя идти так, будто им по пути; они поворачивали в разные стороны, удаляясь друг от друга: не провожай меня, я справлюсь сам, не волнуйся обо мне, я не заблужусь, я возьму такси. Пешком не добраться до Элмер-авеню девяносто девять, до гостиницы, впрочем, тоже, легче сразу взять такси, назвать адрес и закрыть глаза: везите куда хотите и сколько хотите, мне все равно, мне кажется, я еду в аэропорт, в шесть часов рейс на Мадрид, и я успеваю, я прилечу в Мадрид и пересяду на самолет до Ибицы, и на Ибице меня встретит Эрик, как всегда встречал, мой друг Эрик, мой любовник Эрик, посмуглевший от солнца, с выгоревшими добела волосами; докурив одну сигарету, он вытащит другую и протянет мне пачку, и спросит, хорошо ли я долетел, а потом добавит: "Представь себе, я слышал сегодня по радио, будто я умер. И даже подумал, что раз я умер, то не стоит тебя встречать, но потом все-таки решил приехать. Может быть, это вообще ошибка, и я еще жив". А если и не ошибка — это ничего, это неважно, даже лучше, не придется выступать с опровержением: умер и умер, оставьте его в покое, оставьте нас в покое, мы очень устали, нам обоим — и мне, и ему — надо отдохнуть.

Леннарт протянул ему руку; вот и все, никакой Ибицы, она погрузилась в море, лишь верхушки олив торчат из воды, и туда не вернуться, как и в минувший день к живому Эрику, остров — то же вчера, и сладко вздыхать о его недостижимости: хотел бы я оказаться там снова, чтобы Эрик встретил меня! Леннарт протянул руку: как сказано выше, им в разные стороны, не стоять же до сумерек посреди тротуара, пока прохожие огибают их справа и слева, как зараженных — может быть, они правы, и Константин уже заражен, беззащитен в своей болезни. Но через рукопожатия СПИД не передается, никогда не передавался; Леннарт шагнул к нему ближе, но не посмел обнять, есть же какие-то границы, и очень глупо обниматься на улице, у всех на виду.

— Мне хочется сказать тебе, как чужому: мне очень жаль, мои соболезнования.

— Скажи это, — отозвался Константин, — я чужой, и в этом нет ничего особенного. Мы оба чужие, хочешь, я скажу первым? Мне очень жаль, Леннарт, мои соболезнования.

— По-моему, ты сейчас заплачешь.

— По-моему, нет. Если заплачу, предположим, что это аллергия на раннюю весну. Или насморк. Такой же бронхит, как у Эрика, знаешь, он всем говорил зимой, что у него просто бронхит.

— Хочешь, я провожу тебя домой? — спросил Леннарт. — Ты ведь не станешь в самом деле глотать таблетки, правда?

— Не стану, не беспокойся. Да у меня и нет никаких таблеток, я просто лягу спать. Хочешь со мной?

— Предлагаешь мне секс?

— Нет, только сон. Наверно, я бы мог предложить тебе секс, но не сейчас, а после похорон. Знаю, что ты не интересуешься, и я тоже не интересуюсь тобой, но мне кажется, тогда я захотел бы с тобой переспать.

— Почему именно со мной? Потому что я знал Эрика?

— Нет, не поэтому, не могу же я спать со всеми, кто его знал. Ты был тут, с ним, и мне кажется, если б я лег с тобой в постель, я бы сумел... почувствовать Эрика. Попрощаться с ним.