Вдали от суеты

А еще можно созерцать старого Кули, нашего соседа. Не смотря на раннее утро, он ковыляет по своему саду, выдергивая сорняки то тут, то там, придирчиво осматривая клубнику и раннюю малину. Собака, которая скачет за ним, моя дорогая, это та самая, которая лаяла всю ночь. Мне следует поговорить с мистером Кули, не будет ли он так любезен, запирать ее на ночь в доме. В городе мы достаточно натерпелись от собак; не хотелось бы повторения подобной ситуации и здесь.

— Мне не нравятся Кули, — заметила миссис Аделер.

— Почему?

— Потому что они постоянно ссорятся друг с другом. Их прислуга рассказывала нашей прислуге, что они живут как кошка с собакой, и что мистер Кули постоянно срывает гнев на жене. Она говорила, что у них иногда доходит до рукоприкладства. Это ужасно.

— Это действительно ужасно. Кто-то должен сказать мистеру Кули об этом. Он должен кардинально изменить свои взгляды. Возможно, он слишком невежествен, и не знает правильного пути к собственному счастью. Но тебе, дорогая, конечно же, известен секрет истинного счастья в семейной жизни?

Она сказала, что никогда об этом не думала. Она счастлива, и это воспринималось ей как совершенно естественное. Ей представлялось чрезвычайно странным, что в семейной жизни мужчины и женщины может существовать иное положение вещей.

— Видишь ли, дорогая, секрет супружеского благополучия содержится в простой формуле: любовь и самопожертвование, не на словах, а на деле. Муж должен не просто любить свою жену, это само собой разумеется, он должен говорить ей об этом, и говорить постоянно. И каждый из супругов должен быть готов уступить, не раз и не два, а сколько потребуется. Муж, который никогда не занимается с ребенком, никогда не предлагает жене помощь в ведении домашнего хозяйства, который сидит, сложа руки, в то время как она заботится о детях или о чем-то еще, является негодяем средней руки, не заслуживающим того, чтобы иметь счастье в семейной жизни. Равно и жена, которая никогда не поддерживает мужа в его борьбе с внешними жизненными обстоятельствами, которая не проявляет никакого интереса к его занятиям и испытаниям, которым он подвергается, которая никогда не скажет ему доброго слова, когда он шатается под тяжким бременем выпавших на его долю забот, также не заслуживает того, чтобы называться женою. Эгоизм, дорогая, убивает любовь, и большинство пар, живущих без любви друг к другу, с холодными, омертвевшими сердцами, с золой там, где должен пылать чистый благодатный огонь, — они уничтожили свою семью сами, заботясь каждый прежде всего о себе, и слишком мало о другом, а потому и ничего не значащими друг для друга.

— Я думаю, — сказала миссис Аделер, — самое печальное в этой холодности и безразличии заключается в том, что мужчина и женщина должны, все-таки, хотя бы иногда, вспоминать о тех годах, когда они любили друг друга.

Но можно ли представить себе нечто иное, что принесло бы женщине большую боль, чем подобное воспоминание? Когда ее муж, возвращаясь домой, входит без улыбки, без слов приветствия? Когда он критикует поданный ужин, придирается к мелочам, делает замечания, после чего зарывается носом в газету и уже ни на что не отвлекается, разве чтобы прикрикнуть на детей, или когда удаляется провести вечер вне дома, оставляя жену в одиночестве? В таком случае картины из прошлого могут быть не очень приятными.

— Видишь ли, дорогая, сопоставление поведения мужчины до и после вступления в брак, может наполнить душу женщины исключительно болью и печалью. Ибо было время, когда она с радостью ожидала свидания с ним, а он, осыпал ее ласками и говорил нежные слова, когда он заглядывал ей в глаза и говорил, что любит ее, и что он не будет счастлив в этом мире, если она целиком, по-настоящему, не полюбит его. Мужчину в таком случае можно считать злодеем, и я беру на себя смелость усомниться в том, не следует ли его привлекать к ответственности за получение желаемого обманным путем, поскольку, склонив девушку к согласию на брак обещаниями относиться к ней подобным образом всю жизнь, он через некоторое время начинает нарушать принятые на себя обязательства, забывая об обещанном. На мой взгляд, это бесконечно хуже, чем обычное воровство.

Миссис Аделер высказала мнение, что в качестве самого достойного наказания для подобных преступников может рассматриваться смерть на костре.

— Однако, даже в этом печальном случае, имеется некая юмористическая сторона. Помнишь мистера Сойера, бывшего нашим соседом в городе? Моего близкого друга до его женитьбы? Когда они его жена вернулись из свадебного путешествия, я, разумеется, навестил их. Миссис Сойер оказалась дома одна, и, после короткого обсуждения погоды, разговор зашел о мистере Сойере. Я знал его в течение многих лет, и с удовольствием принялся рассказывать миссис Сойер о его добродетелях, количеством которых он превосходил суммарное число добродетелей патриархов, вместившихся, скажем, в омнибус. Миссис Сойер охотно соглашалась со мной, но мне показалось, что я вижу на ее лице оттенок печали. Я спросил, не случилось ли чего, может быть, мистер Сойер нездоров?

— Нет-нет, — сказала она. — Все замечательно, он здоров, и я очень его люблю. Он самый замечательный человек на земле, но... но...

Я заверил миссис Сойер, что она может говорить со мной вполне откровенно, поскольку я являюсь его другом и, вероятно, мог бы помочь ему избежать неприятностей, которые способны повлиять на его счастливую семейную жизнь. Она в ответ сказала, что ничего подобного нет, что об этом глупо говорить, поскольку это вовсе не вина ее драгоценного мужа, и ей не следует на это жаловаться, но если бы могло случиться так, — хотя непонятно, как такое могло бы случиться, — ей кажется, что она была бы совершенно счастлива, если бы это все-таки случилось, — ах, мистер Аделер, мне не о чем было бы больше мечтать, — если бы у моего Иезекииля вдруг оказался римский нос!

— Подумать только, дорогая, что счастливая жизнь двух молодых людей зависит от наличия или отсутствия носа римского профиля!

Миссис Аделер выразила осторожное подозрение относительно правдивости этой моей истории; если же дело обстояло именно так, как я рассказал, то миссис Сойер, вне всякого сомнения, очень глупая женщина.

Боб Паркер, кузен моей жены, прибыл к нам пару недель назад и провел у нас один или два дня, на пути в Кейп-Мей, где собирался пробыть с неделю, может, чуть больше, после чего, на обратном пути, снова заскочил к нам, чтобы погостить несколько подольше. Это очень живой юноша, по-своему остроумный, из тех, кто никогда не полезет за словом в карман, и преисполненный какой-то животной энергии. Он говорит, что приезжает к нам, хотя я уверен, что он испытывает тайную страсть к одной из местных горничных, и именно это является причиной его визитов.

Он преподнес мне замечательный подарок в виде американской агавы, или тысячелетник. Как-то в Филадельфии он повстречал человека, который привел его в свой магазин и предложил ее купить. Человек сказал, что оно принадлежало еще его деду, и он вынужден расстаться с ним только по причине чрезвычайно стесненного положения. Человек сообщил Бобу, что оно вырастает в среднем на полдюйма за двадцать лет, а зацветает раз в столетие. В последний раз она цвела, согласно информации, полученной от его деда, в 1776 году; следовательно, очередным сроком цветения был 1876 год. Патриотизм и желание иметь такое любопытное сокровище у себя, побудили мистера Паркера приобрести его за пятьдесят долларов.

Я посадил его с южной стороны дома, возле стены. Через два дня я обратил внимание Боба на то обстоятельство, что агава подросла на три фута с того времени, как была посажена. Это казалось довольно странным, если учесть слова продавца о том, что она должна была вырастать на полдюйма за двадцать лет. Подумав, мы пришли к выводу, что такая удивительная скорость роста объясняется, должно быть, необычайной плодородностью почвы; Боб ликовал, полагая, что заполучил ценный экземпляр за бесценок. Он говорил, что продавец сойдет с ума, если позвонить и сообщить ему об этом, и даже дед его поднимется из могилы, чтобы своими глазами увидеть это чудо.

В тот день все мы отправились в Кейп-Мей, и оставались там в течение двух недель. По возвращении, когда мы спускались по сходням, Боб заметил, что ему не терпится взглянуть на тысячелетник. Он заявил, с сумрачным видом, что испытал бы горькое разочарование, если бы за время нашего отсутствия растение погибло.

Но оно не погибло. Мы могли в этом убедиться, едва подойдя к дому. После нашего отъезда оно даже подросло. Ствол его был толщиной примерно с мою ногу, а ветви полностью распространились по трем сторонам дома, вцепившись в оконные ставни так плотно, что мы были вынуждены воспользоваться топором, чтобы обрубить их; они вились по крыше, проникли в дымоход, так что полностью перекрыли его листвой, и не было возможности развести огонь; опутали беседку. В общем, нам ничего не оставалось, как вооружиться всем, чем можно, чтобы обрезать его ветви и избавиться тем самым от незваного гостя.

Его корни распространились по всему двору, используя каждый доступный квадратный фут земли, так что теперь у меня имелось восемь или десять тысяч тысячелетников, прекрасно себя чувствовавших; его отростки проникли в открытое окно подвала, и так разрослись, что нам, чтобы добраться до запасов угля, приходилось пробираться сквозь какие-то индийские джунгли.

Тщательно изучив обстановку, мистер Паркер был вынужден признать:

— Мне очень жаль, Макс, что я купил этот тысячелетник. Судя по всему, человек, мне его всучивший, был изрядным шутником, а его дед, помнивший Революцию, восьмидесятилетним мошенником.

Если кто-то желает приобрести хороший, сильный, здоровый тысячелетник, которому не страшен любой климат, который гарантированно зацветет в 1876 году, готов уступить по разумной цене. Особенно это касается тех молодых растениеводов, которым не хочется долго ждать результатов затраченных трудов. Лучшего вам не найти!

Глава IV. — Судья Питман. — Эксперимент, проделанный им в сарае. — Урок естествознания. — Успеть на утренний поезд. — Неприятные моменты жизни в деревне. — Метод улучшения работы легких по методу доктора Болла. — Наглость мистера Кули.

Нашим ближайшим соседом с западной стороны является судья Питман. Когда я впервые услышал его имя и познакомился с ним, мне показалось, что он до сих пор занимается ведением процессов, или же, что он вышел в отставку, после того как всю жизнь провел в отправлении правосудия, распутывая хитросплетения законодательства. Но оказалось, что он никогда не занимал должность судьи и что это его прозвище имеет своей причиной иную природу, не относящуюся к его занятиям ни в прошлом, ни в настоящем. Судья, как выяснилось, является владельцем нескольких паровых буксиров и одной или двух деревянных шхун, курсирующих по реке и Чесапикскому заливу. Большую часть времени он проводит дома, с комфортом, на доходы, которые приносят ему вышеупомянутые суда и нанятые матросы, а также, возможно, проценты с инвестиций в некоторые прибыльные дела в городе и других местах.

Достаточно короткого знакомства с ним, чтобы убедиться, что он никогда не председательствовал в суде. Это грубый, необразованный человек, не имеющий почтения к грамматике, обладающий неудержимой склонностью коверкать язык и очень мало осведомленный относительно предметов, если они имеют мало значения в повседневной жизни. Вместе с тем, это бодрый, приветливый, искренний и честный человек, и я очень скоро полюбил его и находил своеобразную прелесть в этой его причудливой простоте.

Наша первая встреча стоит того, чтобы о ней рассказать. В один прекрасный день я рано вернулся домой, с целью обиходить несколько кустов роз и клематисов возле своего забора. В то время как я возился с ними, судья, обрабатывавший у себя в огороде картофельные грядки, воткнул лопату в землю и приблизился к забору с другой стороны. Некоторое время он молча наблюдал за мной, после чего сказал:

— Чудный день, кэп!

Судья имеет привычку присваивать людям прозвища, не имеющие смысла и без всякого повода, особенно, что касается незнакомцев. Назвав меня "кэпом", он продемонстрировал тем самым стремление к общению со своей стороны.

— В самом деле, — отозвался я, — хотя земля нуждается в дожде.

— Это меня мало заботит, — сказал судья, — меня вполне устраивает и такая. Что же касается дождя, то когда пойдет, тогда и пойдет.

Возразить на это было нечего, поэтому я ответил:

— Это правда.

— Как себя чувствует ваш картофель? — осведомился он.

— Мне кажется, хорошо. Он несколько припозднился, но скоро начнет зацветать.

— А у меня все не здорово, — сказал судья. — Я посадил его по весне, и теперь мне приходится постоянно заниматься прополкой. Следует приложить много труда, чтобы вырастить хороший картофель, кэп.

— Должно быть, это так, — сказал я, — хотя у меня и нет большого практического опыта в этом вопросе.

— Кэп, — спросил судья, после некоторого молчания, — вы ведь один из тех парней, которые пописывают статейки в газеты и журналы, не так ли?

— Да, иногда я этим занимаюсь.

— Видите ли, есть нечто, что беспокоит меня уже неделю, а то и поболее. Вы читали "Атлантический ежемесячник"?

— Да.

— Моя дочь купила мне номер, и я прочитал статью о том, что гуано чувствительно к музыке и что профессор Браун заставляла его приползать к себе, когда она играла на пианино.

Я припомнил статью, которую имел в виду судья; в журнале действительно упоминалось о том, что игуаны подвержены такого рода воздействию, что миссис Браун производила опыты с этими животными, которые приходили к ней, когда она играла определенную мелодию. Но я не стал прерывать мистера Питмана.

— Разумеется, — продолжал он, — я никогда не верил в подобные глупости, но это показалось мне забавным, так что я решил сам все проверить на опыте. Взяв свою скрипку, я отправился в сарай, положил мешок гуано посередине и принялся играть. Сначала я три или четыре раза сыграл A Life on the Ocean Wave и Home on the Rollin' Deep; но мешок, как я и ожидал, остался неподвижным. Я начал снова, на этот раз с вариациями, но он не двигался. Я добавил разнообразия, украсив мелодию всевозможными пассажами, диезами, квинтами и квартами; я играл ее задом наперед, справа налево и по диагонали; я смешивал разные части; то же самое я проделал с Old Hundred and Mary Blaine и некоторыми песнями воскресной школы, пока моя рубашка не взмокла, и за все это время проклятый мешок не сдвинулся ни на дюйм. А ведь я знал, что так все и будет. Я знал, что эти парни никогда не напишут правду. Но, кэп, разве это справедливо, если человек, который нагло лжет вам, останется безнаказанным? Мне кажется, месяц-другой, проведенный в тюрьме, послужат ему хорошим уроком.

Нет нужды приводить здесь урок естествознания, преподанный мною судье. Он признал, что случай этот достоин лишь того, чтобы над ним посмеяться, что репутация "Атлантического еженедельника", пошатнувшаяся было в его глазах, восстановлена, после чего пригласил меня перелезть через забор и попробовать его груши. С тех пор мы с судьей стали добрыми приятелями.