А в остальные — после проповедей отца Фернанда — часто точил слезы в подушку, уверенный, что я последний грешник и за свое непочитание родителей непременно попаду в ад. И будут меня там бесы стегать по голове, лицу и всему прочему огненными бичами — потому что такова, по описанию нашего кюре, и была темница преисподней, предназначенная для непокорных и своевольных детей. И рассказывая об этом на пасхальной проповеди, отец Фернанд смотрел прямо на меня. На меня!..

Однажды отец Фернанд дал мне ужасную епитимью. Как раз под Благовещение было дело, под Новый Год. Грехи я преподнес исповеднику свои обычные — немного лени, сколько-то зависти приятелю Рено, который был со своим отцом на ярмарке в Бар-сюр-Обе и купил там себе красивый нож в ножнах, и на святого Кириака в Провен тоже хвалился поехать, и купить там настоящий меч. Не без чревоугодия — несмотря на постную пятницу, стащил в кухне корку от солонины, которую очень любил жевать, и в одиночку слопал ее целиком, спрятавшись за сараями. И, конечно же — горы горя, несмываемая смола ненависти.

Еще со днем исповеди не повезло — может, через пару суток я бы уже успокоился и поостыл. Но непосредственно вчера, перед сном, отец так отодрал меня ремнем за сущую безделицу, что я полночи провалялся без сна, ворочаясь от боли и боясь в то же время привлечь чье-нибудь внимание хоть сколько-нибудь громким звуком, а наутро слегка прихрамывал на обе ноги и в церкви вместо того, чтобы сидеть, только подгибал колени. Хорошо хоть, кулаками мне не досталось — хорош бы я был на вид, на праздничной службе-то — с распухшей физиономией! Но раны мои были еще довольно свежи, чтобы исповедь в ненависти к отцу приобрела особенную горячность.

Вот что, поразмыслив, сказал мне отец Фернанд. Вижу я, сыне, ты делаешься неисправимым и коснеешь в грехе. Который раз ты уже исповедуешься мне в непочтении к родителю? А? То-то, я и сам сосчитать не могу. Будь ты взрослым мужем, взял бы я с тебя денежный штраф, да такой, что в следующий раз ты бы трижды подумал, прежде чем отца осуждать — да, он рыцарь гневливый, но в общем-то великодушный, не хуже других, и по праздникам исправно жертвует на церковь. Что с того, что отец родной иногда сына посечет? Он это делает, отрок, ради твоей же пользы. Всех нас в детстве розга не миновала — а для чего? Правильно, чтобы умножить в нас сыновнее смирение и вывести нас в люди. Об этом еще царь Соломон сообщал в Святом Писании — кто жалеет розги для сына, тот не заботится о сыне, а напротив же — его ненавидит. Потому епитимия тебе будет следующая, сыне: пойди и признайся ради великого праздника, чудесного зачатия Господа нашего от Духа Святого, в грехе непочитания своему собственному отцу. Если же он тебя за то накажет — прими сие с кротостью и благодарностью, тогда и от греха своего полностью очистишься.

Я вышел из ризницы в холодном поту. Господи, как же мне было страшно! Я разрывался между страхом перед адом земным и адом посмертным: с одной стороны подстерегали демоны с огненными бичами, до жути натуралистичные, все похожие на отца, все широкоплечие, низколобые — но в общем-то пока лишь эфирные, во время моей плотской жизни не имевшие надо мной особой власти. С другой — был мессир Эд, всего один, и с бичом хотя и не огненным, но вполне материальным. По дороге от церкви до дома я успел семижды семь раз принять решение — и столько же раз от него отказаться. Когда же я поймал на себе мрачно-заинтересованный взгляд родителя — должно быть, ему не понравилось мое сведенное отчаянием лицо — я понял, что не могу. Прости меня, Господи наш, пожалуйста, Тебе же Самому от римлян досталось у столба, Ты знаешь, как мне страшно. Я понял, что покуда жив, не смогу сказать правды мессиру Эду. Разве что через десять лет, когда он совсем постареет и скрючится, а я стану сильным и высоким молодым рыцарем.

Но это я понимал умом, а сердце сообщало, что я никогда не перестану его бояться, что он никогда не постареет, что он и в сто лет останется по сравнению со мной огромным, жестоким, неодолимым. Великаном, который может схватить меня поперек туловища, как ребенок — провинившуюся куклу, и бросить через всю комнату, через весь мир, сломать одной рукой мой хрупкий хребет, отправить в преисподнюю, к своим младшим братьям, чертям. И разве только оттуда, когда нечего будет терять, я смогу крикнуть ему правду — что я ненавижу его, хочу, чтобы он умер, исчез, сгинул, и что я в этом не раскаиваюсь!!

Господи, милая моя, каким же я был жалким глупцом. Даже самому сейчас сделалось жалко убогого мальчика — прошлого себя, который мог бы стать еще хуже, если бы не узнал истинной родственной любви. Любви...

Я принял про себя решение — совершить когда-нибудь, если Бог даст дожить до зрелости, подвиг во имя веры и таковым искупить ужасную провинность, неисполненную епитимию. Я не знал, как в следующий раз буду исповедаться — потому что прибавить к уже совершенному греху еще и ложь на исповеди означало окончательную погибель. Всякий раз мне казалось, что я совершенно неисправим и точно предназначен для преисподней; входя в ризницу к отцу Фернанду, где он исповедовал мужчин и юношей, я старался сжаться, стать невидимым, исчезнуть — чтобы избежать нового греха... Но, к превеликому счастью, Господь позаботился обо мне лучше, чем я мог предположить. Хотя я и сомневался в Нем, горестно вертясь на своей постели рядом с непробуждаемым, похрапывающим Рено, хоть и молиться толком не получалось — все казалось, Господу незачем слушать такого отвратительного предателя, как я.

Но Он все равно слушал. И, похоже, устроил так, что кюре вскорости позабыл о своей епитимии и мне о ней не напоминал, поглощенный другими заботами; что же, довольно было и того, что о невыполненном долге помнил я сам.

Любимая, как я рад, что могу хоть кому-то поведать обо всем этом. Никому еще я не рассказывал о своих родителях так откровенно — и сейчас чувствую себя постыдно и легко, как бывает сразу после исповеди. Мое облегчение усугубляется тем, что мы с тобою, скорее всего, растались уже навсегда. По меньшей мере, когда ты прочтешь мои записи, я буду уже далеко, так что суди меня и мою семью как хочешь — я не узнаю твоего суда. Я только знаю, что ты милосердна. Господь подарил тебе мягкое сердце, и суд твой будет милостив, я его не боюсь.

* * *

"Шатленом де Куси" меня дразнили уже позже. Это делал Рено, и он же подучил так дразниться моего брата. Рено появился в нашем доме как раз в тот год, как брата отправили в Куси — они были погодки, равно как и мы с тобой, и одновременно проходили пажеское обучение. Так что, можно сказать, за отсутствием брата я вырос вместе с Рено: он пришел к нам девятилетним, когда мне было не больше пяти, и все время жил у меня на виду, за исключением редких отъездов домой, к родителям. Эду, пожалуй, было веселее в Куси — там жило много пажей разных возрастов, от совсем малых крох до почти что юношей, подростков, оруженосцев. В их компании он научился общаться с людьми; иногда это казалось весело — брат познал науку бедокурить и развлекаться, иногда за счет других — обязательный предмет для будущего рыцаря — и обзавелся парочкой настоящих друзей, в случае чего выгораживавших его перед шатленом, его управителями, их помощниками — и так далее, вниз по должностной лестнице. Дурной опыт тоже пошел ему на пользу — брат научился хорошо драться, своего не уступать и сначала давать обидчику в зубы, а потом уж разбираться, что тот, собственно, имел в виду. Не совсем христианская наука — но весьма полезная, и отец, когда Эд приезжал домой на короткие "вакации", непременно его расспрашивал: верно ли, что он никому не дает спуску? Верно ли, что во всем Куси никто, кроме шатлена и прочих сеньоров, не может ударить его безнаказанно?

"Верно, верно", кивал мрачно улыбающийся брат — в такие минуты они с отцом очень походили друг на друга. И отец, хохоча от удовольствия, отвешивал крепкому отроку шутливые удары, на которые тот с ухмылкою отвечал.

Зато вот воровать и подлизываться — еще одна пажеская дисциплина — брат так и не научился. И врать, сваливая вину на других, тоже не умел. Поэтому ложился под розги чаще своих товарищей — впрочем, это, похоже, не причиняло ему особых терзаний, Эд был парень крепкий (не то что я). И ни на краткий миг ему не казалось — я нарочно расспрашивал — что дядька либо сержант, в чьи обязанности входило ломать розги о зады отроков, его ненавидит и может забить до смерти. Поротая спина составляла, можно сказать, даже некий особый шик среди пажей, будучи подобна воинским ранам у рыцарей, и стоическое бесстрашие Эда завоевало ему уважение среди других мальчишек. Так что в целом его жизнь пажа, а после оруженосца, можно было назвать веселой и интересной.

Рено, сыну отцовского кузена, такого же бедного арьер-вассала, повезло меньше. Он попал на воспитание и обучение в уединенный рыцарский дом, в глушь шампанского леса, где единственную компанию ему составляла толпа вилланов в церкви, куда мы каждое воскресенье отправлялись натощак. Мальчишеского общества тоже не было — кроме нелюбимого сеньорского сына (меня), хлюпика на четыре года младше, с которым не во что играть в силу разницы в возрасте (расстояние между пятью и девятью годами столь же велико, как от Тулузы до Парижа! К счастью, оно с каждым годом все сокращается, и годам к двадцати почти полностью исчезает — но так долго наше знакомство с Рено не продлилось.) С ним мы делили комнату наверху и широкую кровать; с ним, за неимением другого общества, делили и досуг. Тоска Рено усугублялась тем, что вырос он в городе — в веселом, ярмарочном Бар-сюр-Обе, обнесенном крепкой стеной от вторжений из дикого леса. К дикому лесу Рено невольно относил наш дом и все наше семейство, в порывах раздражения порой обзывая меня и прочих домочадцев "деревенщинами" — за что неоднократно бывал бит господином Амеленом, нашим управляющим. Господин Амелен, желчный старец дворянского происхождения, но так и не обретший в силу бедности рыцарского достоинства, очень не любил детей и вообще молодежи — в особенности слишком разговорчивой. Ко мне он относился сносно, то есть почти не трогал, потому что я большей частию молчал. Шумного брата тронуть опасался — отец вряд ли одобрил бы это, да Эд и сам к двенадцати годам проникся понятиями рыцарской чести и не любил оставлять обиду не отомщенной. Ты скажешь — это ветхозаветная честь? Да, скорбно соглашусь я, вплетая свой слабый голос в мощный хор Жака де Витри, Пьера де Блуа, Фулька Нейского и прочих святых обличителей мирского рыцарства — да кто нас услышит? Я и сам себя не всегда слушаю...

В свободное от работы время — особенно много его появлялось, когда мессир Эд уезжал в свои разъезды, предпочитая это делать в одиночку — Рено в основном скучал. От скуки он учил меня гадостям и напропалую порочил наш деревянный ("Даже не каменный!"), крытый деревянной же черепицей дом, казавшийся мне по молодости лет верхом совершенства и надежности. Разве же это рыцарское жилище, говорил Рено, поплевывая сквозь щербины во рту на утоптанную землю двора. В таких хижинах и вилланы могут ютиться; если влезть на крышу и хорошенько на ней попрыгать, она того и гляди проломится! А из такой жалкой темницы, как здешний подпол, любой дурак убежит, дай ему сроку два дня: только ломбардский тупица вроде Буонсиньори не догадается сделать хороший подкоп! Нет, говорил Рено и досадливо щелкал языком, вот у нас в Баре — в самом деле хороший городской дом, каменный, с красной крышей и такими толстыми стенами, что их даже сотней камнеметов не проломишь! Или тысячей, и все они будут метать камни величиной с твою глупую голову. — И Рено шутливо стукал меня по лбу.

Я хмурился, краснел и злился, желая защитить свой родной дом — но не знал, как это сделать, потому что никогда еще не видел каменного городского особняка и не мог достойно возразить. Единственный ответ, какой у меня находился — "Ну и ехал бы отсюда в свой Бар, раз там такой уж земной рай." И уехал бы, парень, сегодня и уехал бы, вздыхал Рено — да долг не велит, служба есть служба. Кто собирается стать рыцарем, должен с юных лет научиться служить.

Я сердито смотрел Рено в переносицу — ощупывал взглядом его длинные черты, мелкие прыщики на щеках, темные красивые брови — и прикидывал, что кузен все-таки намного меня выше и сильнее, так что врезать ему по зубам вряд ли получится.

— Ну тебя, болтун несчастный. У тебя зубов не хватает, и морда как кукушечье яйцо, вся в пятнах! А туда же, других дразнить! Рыцарь нашелся.

— Пятна у меня скоро пройдут, когда молодая кровь внутри на взрослую заменится. А ты как был, так и останешься младшим сыном и безземельным деревенщиной, вот!

Зубов у Рено в самом деле не хватало, зато волосы были красивые — темные и волнистые, что редкость в наших краях. Он стриг их коротко только спереди, а сзади отращивал до плеч, чем вызывал неприязненные взгляды моего отца; однако мессир Эд ему того не запрещал и вообще оставлял ему достаточно воли. Рено часто без спросу отлучался в деревню — особенно потом, когда начал превращаться из мальчишки в отрока и юношу. Сей достойный дамуазо на безделье не брезговал компанией наших вилланов и ходил со священниковыми сыновьями смотреть "дерево фей", под которым молодежь играла на дудках и плясала ради успеха в любви и для хорошего урожая. Рено даже хвастал, что у него в деревне есть настоящая подружка, и они ведут себя с нею "как мужчина с женщиной". Что это значило, я не знал, но испытывал инстинктивное смутное отвращение и легкую зависть. Меня-то никогда в деревню не отпускали.

— А ты сам-то веришь в фей, Рено?

— Нет, конечно. В фей верят одни мужики и такие дурачки, как ты, деревенщина. Но под фейным деревом девушки пьют сидр и пиво вместе с парнями и начинают думать на наш лад, понимаешь, о чем я?

— Не-ет...

— Ну вот, как есть деревенщина.

Так вот, или примерно так, выглядели наши разговоры с Рено. Я не очень любил его — за привычку храпеть во сне и из-за хвастовства, искушавшего меня завистью, и всякий раз с нетерпением ожидал приезда брата. С ним можно было играть по-настоящему, он не хвастал и рассказывал очень интересные истории. Например, о том, как в дни короля Ришара Английского рыцари выловили из моря водяного человека Николя Пайпу, которого держали в клетке и кормили сырой рыбой. Тот Николя мог месяцы и годы жить в морской пучине безо всякого воздуха, а когда его поймали крестоносцы, они его привязывали на цепь и спускали в воду перед кораблем, чтобы он указывал путь среди подводных скал. По виду своему и по пяти чувствам он был совсем человек, только вот без запаха моря и воды жить никак не мог, и когда его увозили от берега, начинал задыхаться и бежал назад. Но вот король Ришар решил подарить его Гильому, королю Сицилии, и повез его в замок Гильома, опутав крепкими цепями, чтобы Николя не сбежал. Николя жалобно плакал и сжимал в руках сырую рыбу, пока из нее не вышел весь сок, а потом так и умер на руках нормандских рыцарей.

Мне жалко было морского человека, право слово, жалко; у него же христианское имя, думал я, кто же его крестил? Я даже летом играл сам с собой, будто бы я Николя Пайпа и не могу жить вдали от реки. И я снова и снова входил в воду, хотя был уже весь замерзший, и брызгал водою на всякого, кто ко мне приближался — кроме отца, конечно.