Проклятие Раду Красивого

— Смотри и учись, но учись не у меня, — сказал султан.

Я повиновался, а через некоторое время в сад вошла женщина, закутанная в тёмное покрывало. Возможно, это была та же невольница из гарема, что вчера, а возможно — другая.

— Господин, — радостно воскликнула она, — ты позвал меня снова! Значит, ты любишь меня! Я так счастлива сознавать это.

— Иди сюда, моя птичка, — султан протянул руку, а женщина, и впрямь чем-то похожая на порхающую пташку, легко подбежала к нему, остановилась в пяти шагах, скинула с себя покрывало.

Я заметил, что она не просто скинула свой покров, а как-то по-особенному, будто говоря Мехмеду: "Сейчас для твоих глаз будет услада".

"Наверное, я должен это перенять", — подумалось мне, ведь я раздевался при Мехмеде очень просто — так, как делал в присутствии слуг. А оказалось, что можно снимать с себя одежду, всяким движением будто обещая султану удовольствие и радость. "Наверное, такое поведение и называется страстью", — сказал я себе.

Меж тем выяснилось, что женщина одета в шаровары и длинную рубашку, перехваченную тканевым поясом, но ткань одежды оказалась настолько тонкой и лёгкой, что выглядела наполовину прозрачной. Было хорошо видно, что женщина очень худая, и её худоба казалась странным обстоятельством. Оно сильно противоречило тому, что я, как мне казалось, знал о вкусах турок.

Я помнил, как полгода назад, ещё до первой встречи с Мехмедом, по дороге из храма вдруг увидел, что на соседней площади продают рабынь, и упросил сопровождавших меня слуг пойти вместе со мной на ту площадь и задержаться там хоть на несколько минут, чтобы посмотреть.

Из того, как торговец расхваливал товар, я узнал много. Он показывал полуобнажённых невольниц и тут же пояснял, которая и них должна считаться красивой, а которая — нет, и почему. Даже мне, которому тогда едва исполнилось тринадцать, казалось всё понятно. Торговец говорил, что женщина должна быть подобна мягкой перине, и ни в коем случае — не мешку с костями. Он говорил, что худой женщине труднее зачать, труднее родить и труднее кормить рождённое дитя. Торговец говорил, что худая женщина некрасива, сколько бы поэты ни воспевали тонкие кипарисы, и я верил, да и покупатели вокруг казались согласны. За упитанную невольницу давали больше денег, чем за невольницу исхудавшую.

И вот теперь я видел в гареме у султана женщину, которая считалась некрасивой. Но разве у султана кончились деньги? Он купил её не потому, что худые дешевле. Тогда зачем?

Не отрывая взгляда от султана, женщина разделась полностью, и я увидел, что грудь у неё почти не отличалась от мужской, а бёдра были узки и худы настолько, что под кожей чуть выпирали кости. Да и рёбра я тоже хорошо видел. "Даже у меня они не так сильно торчат", — подумал я, ведь полнотой не отличался.

Руки у женщины казались тонкими и гибкими, чем-то напоминая змей — особенно тогда, когда обвили шею Мехмеда. Затем невольница крепко поцеловала султана, после чего начала поспешно снимать с него одежду, как только что сняла свою.

Это не была простая поспешность. Так выражалось нетерпение. Женщина показывала, что хочет скорей очутиться в объятиях Мехмеда — поэтому он выглядел довольным и постоянно стремился притянуть её к себе. Султан сам сделался нетерпелив, но невольница будто играла с ним — лишь улыбалась, уворачивалась от его рук и всё быстрее раздевала.

"Наверное, это мне тоже следует перенять", — решил я. Прежде мне и в голову не приходило, что можно самому раздевать султана.

Меж тем началось самое главное, и в эти минуты женщина обнимала и целовала Мехмеда так много раз, что я сбился со счёта, а когда он перевернул её на живот, и она уже не могла обнимать своего повелителя, то начала постанывать, показывая, что очень счастлива.

Наблюдая за ней, я снова понял нечто важное. Я обнимал Мехмеда очень мало и вёл себя очень тихо. Значит, не следовало.

Я подмечал разные мелочи и всё больше удивлялся — почему меня, который не делал почти ничего из того, что делала эта невольница, Мехмед звал к себе часто? Конечно, она не знала тех особенных ласк, которые знал я... А если бы знала, то что тогда? Кого предпочёл бы султан? Мне стало страшно от этих вопросов.

А затем я услышал, как султан и эта женщина, лёжа рядом и отдыхая, разговаривали. И Мехмед говорил с ней точно таким же ласковым голосом, как говорил со мной.

— Почему ты не смотришь на меня, моя пташка? О чём ты задумалась?

— Мне грустно, повелитель, — отвечала невольница. — Грустно потому, что сейчас мне следует вернуться в гарем, то есть расстаться с тобой. Как это грустно!

— Твой повелитель тебя любит, а значит, тебе не о чем печалиться, — ответил Мехмед.

Я вздрогнул при этих словах. Сколько раз султан говорил их мне! А теперь говорил не мне! Меня успокаивало лишь сознание того, что он помнил про меня, сидящего в кустах, а женщина даже не догадывалась, что я там сижу.

И всё же я в который раз почувствовал, что моё будущее непрочно, но теперь мне не хотелось оказаться забытым. Вчера я не знал, что от меня требовалось, и потому исполнить волю султана мне казалось очень трудным, но теперь выяснилось, что всё довольно просто. "Я научусь и буду лучше, чем она", — пообещал я себе.

Меж тем Мехмед натянул шаровары, поднялся с ковра и дошёл до круглого столика, на котором ожидала своего часа небольшая шкатулка. Султан открыл крышку и протянул шкатулку женщине.

Я не мог видеть, что в шкатулке, но это было и не важно.

— О! Мой повелитель так щедр! — воскликнула невольница, тут же вскочив, взяв подарок в руки и рассматривая.

Затем она оделась и ушла, а я, провожая её взглядом, так увлёкся размышлениями обо всём произошедшем, что не заметил, как Мехмед оказался возле меня.

— Ты что тут, спал? — недовольно спросил он, поняв, что я его не замечаю.

Звук султанского голоса заставил меня вскочить:

— Нет, повелитель. Я исполнял твою волю, то есть учился у этой женщины, и... — я шагнул к султану и медленно обвил его шею руками, подражая тому, что недавно увидел.

В моём теле пока ещё не было той гибкости, как у невольницы, поэтому мои руки не уподобились змеям, но в моём взгляде светилось обещание, и я прошептал:

— Ты можешь испытать меня прямо сейчас, повелитель. Проверь, насколько хорошо мне удалось усвоить урок.

Мехмед выглядел удивлённым. Несомненно, я теперь говорил и делал именно то, что ему хотелось, но он не ожидал, что перемена в моём поведении окажется такой скорой.

В действительности же удивляться было нечему. В самый первый день в саду я стал подобен кувшину или плошке, в которых можно хранить, что пожелаешь. Султану хотелось, чтобы новая ёмкость наполнилась страстью, и как только я понял, как выглядит страсть, то зразу принял в себя это знание и теперь удерживал так же хорошо, как глиняный кувшин удерживает воду.

Мехмед, воодушевлённый, согласился меня испытать, и поначалу у меня всё получалось легко, но затем я понял, что оказался слишком самонадеян.

О, если б в завершение утех я мог лишь счастливо вскрикнуть и содрогнуться подобно невольнице, которую только что видел. Султан называл это "достичь страны блаженства", и, будь я женщиной, мне оказалось бы так легко изобразить подобное! Однако женщиной я не был, а у мужчин "достижение блаженства" проявляется иначе.

Притвориться по примеру мужчины тоже возможно, но куда труднее. В предыдущие дни у меня иногда совсем ничего не получалось — мне мешал стыд. Мешал и теперь.

Этот стыд накрепко переплёлся с воспоминанием о том, как полгода назад мне приснились невольницы, виденные на рынке, а утром я обнаружил, что испачкал сорочку, в которой спал. Мне было так стыдно! Стыдно перед слугами, пусть они не ругали меня, а одобрительно ухмылялись! Я успокоился лишь тогда, когда старик-священник сказал, что ничего плохого не случилось. Он сказал, что сны — не грех, а грех будет, если я, почувствовав желание, стану "давать волю руке".

Я стремился не грешить. А затем на меня обрушилась султанская "милость", и Мехмед почти сразу спросил, грешу ли я так. Я ответил, что нет, но он не поверил. И в каждую нашу встречу приказывал:

— Ты сделал счастливым меня, а теперь сделай счастливым и себя.

Мехмед не просто хотел, чтобы я сделал это с помощью руки, но желал ещё и наблюдать за мной, поэтому для меня всё происходящее становилось пыткой.

Я не смог бы совершить подобное в присутствии слуг, если б они застали меня за таким занятием, а султан смотрел на меня неотрывно. Я закрывал глаза, отчаянно пытаясь забыть про Мехмеда и про священника, говорившего о грехе. Следовало забыть про всех, кроме невольниц, которые мне приснились, но получалось не всегда. Особенно если Мехмед вдруг решал, что должен мне помочь. А ведь он лишь мешал мне сосредоточиться!

Вот и тогда, когда я изображал страсть, всё повторилось. Я испугался, что не смогу заставить своё тело повиноваться. Казалось чудом, что мне удалось на миг забыть про Мехмеда, и моё сознание всё-таки озарилось вспышкой счастья. Однако в следующее мгновение я, как обычно, чувствовал, что разочарован — та краткая вспышка не стоила многих усилий, которые пришлось ради неё затратить.

Я с грустью посмотрел на султана, думая, что сейчас он уличит меня в притворстве, но тот не хотел замечать очевидного. В предыдущие дни Мехмед говорил, что "достигать страны блаженства" мне трудно лишь потому, что я ещё не вполне достиг зрелости. Так он объяснил и нынешнее моё затруднение.

— Ничего, мой мальчик, — участливо проговорил Мехмед, когда мы лежали рядом друг напротив друга и отдыхали. — Поверь, скоро ты не будешь грустить, потому что ты на верном пути. Ты уже многое понял, поймёшь и остальное.

Получалось, что я не уличён, и мне следовало дальше подражать невольнице — подражать во всём вплоть до последней мелочи, пусть и не связанной с ласками.

— Ты прав, повелитель, — сказал я, приподнявшись на локте. — Я многое узнал. Но теперь мне грустно совсем по другой причине, чем прежде. Я грущу не из-за того, что мне трудно даётся, а из-за того, чего у меня нет. Ты так часто говорил мне о своей любви, но ни разу не сделал ни одного подарка. Разве я не заслужил их?

С моих уст слетела чистейшая ложь. Мне не нужны были подарки, но та женщина считала подарки важной частью любви, поэтому я тоже должен был их получать... и сходу научился выклянчивать.

— Ах, вот в чём дело! — воскликнул Мехмед и рассмеялся. — Это легко поправимо, мой мальчик.

Он снял с мизинца левой руки кольцо с рубином и надел на указательный палец моей левой:

— Возьми. Я осыплю тебя подарками, если тебе этого хочется. Прости меня. Я думал, у тебя и так всё есть. Это женщинам вечно чего-то недостаёт. Но если тебе тоже чего-то недостаёт, только скажи.

— Мой повелитель так щедр! — воскликнул я и с жаром поцеловал его руку.

* * *

Как видно, несмотря на мелкие промахи, я хорошо выучил урок страсти — так хорошо, что моё притворство было для султана ценнее, чем искренние чувства женщины, у которой мне довелось учиться. Почему-то я не сомневался, что её чувства искренны, но она стала моей соперницей, а соперниц не жалеют. Я торжествовал. Знала бы та женщина, что после её ухода Мехмед отменил все дела и провёл со мной весь остаток дня и всю ночь!

Из сада мы переместились в комнату, освещённую многими светильниками, ведь султан не любил темноту, когда предавался любви:

— Я хочу видеть тебя, видеть тебя всего, — говорил он, окидывая меня горящим взглядом и не зная, на чём его остановить, а я, иногда посматривая султану за плечо, замечал, как к светильнику подлетают мотыльки и мошки. Мошки сгорали без остатка, а мотыльки, опалив крылья, падали куда-то вниз, на ковры.

Я никогда прежде не пил столько вина, сколько выпил в те ночные часы. И никогда прежде Мехмед так долго не говорил со мной. Он ни о чём не спрашивал, а рассказывал сам — рассказывал о своём отрочестве и об одном из своих учёных наставников, о некоем греке, чьего имени не называл:

— Он был очень смелый человек, — сказал Мехмед. — Движимый любовью ко мне, он рисковал жизнью. Если бы мой отец узнал, что один из наставников сделал с его сыном, то отрубил бы этому наставнику сначала "корень всех зол", а затем и голову.

Султан улыбнулся и продолжал:

— Мне как будто открылся новый мир. Никто и никогда не любил меня так сильно, как тот человек. Отец меня не любил. И мне с детства все говорили, что я глуп, уродлив, что мой нос слишком кривой, а волосы слишком рыжие. Позднее, когда я сделался наследником престола, говорить перестали, но продолжали думать... а тот человек... он смотрел на меня так, как никто.

— А где он теперь? — спросил я.

— Я велел его удавить, — просто ответил Мехмед, — потому что с тех пор, как я стал султаном, уже никто и никогда не должен оказываться надо мной. А он стремился оказываться. Пока я был лишь сыном султана, я преклонялся всякий раз, как мой наставник просил меня об этом, но султан ни перед кем не должен преклоняться. Ты понимаешь?

— Да, повелитель.

— А он не понимал. Не хотел понимать, и не хотел отказываться от привычного. Мы могли бы поменяться местами, чтобы теперь он преклонялся, а не я. Однако наставник не захотел. Сказал, что лучше уедет. Но я не мог позволить, чтобы человек, любивший меня, делал с кем-то другим то, что делал со мной. Я бы сошёл с ума от ревности. И тогда я решил, что моему наставнику лучше умереть, но велел похоронить его с почестями.

Наконец, Мехмед уснул, причём крепко, как всякий человек, который выпил много вина.

Я тоже много выпил. Моя голова кружилась, но я не мог спать, потому что одна мысль не давала мне покоя: "Почему Господь допустил, чтобы со мной случилось то, что случилось? А может, у Него был тайный замысел?"

Я вспомнил о ветхозаветной еврейской праведнице, которую звали Юдифь. В моих мыслях всё повторялись слова чьего-то давнего рассказа: "Когда в еврейскую страну пришло вражеское войско, Юдифь сама отправилась в лагерь врагов, чтобы способствовать победе своего народа".

Я сравнивал судьбу этой еврейки со своей судьбой, и находил общие черты. Пусть врагами евреев во времена Юдифи являлись не турки, но для неё эти враги были инородцы и иноверцы, как и турки для меня.

Я невольно спрашивал себя — согласился бы отправиться к туркам, если б имел выбор? Наверное, не согласился бы. А Юдифь отправилась к врагам сама! Она представлялась мне смелее меня, и всё же мы с ней оказались в схожем положении — во вражеском стане. И ей было примерно столько же лет, сколько исполнилось мне, когда я сошёлся с Мехмедом.

Я не знал, что султан захочет делить со мной ложе, а Юдифь знала, что мужчин влечёт к ней, но сознательно пошла и предложила себя начальнику вражеского войска — Олоферну. Так она смогла подобраться к этому предводителю врагов совсем близко. Он проводил с ней ночи в своём шатре, а когда на четвёртую ночь напился допьяна и крепко заснул, Юдифь отрезала Олоферну голову.

"А если я — новая Юдифь?" — думалось мне. Я видел, что сон Мехмеда крепок, и что неподалёку в свете догорающих светильников поблёскивает нож для фруктов. Я мог бы взять нож и полоснуть султану по горлу, а затем последовать примеру Юдифи.