Ты спускаешься на циновку. Голова Крапчатого Змея тут же ложится тебе на колени. Весомая, приятная тяжесть. Под пальцами — прохладная грива, на ощупь — как много-много тонких, гладко сплетенных золотых цепочек.

Бенг вздыхает:

— Там, в Камбурране, тебя любили. Несколько орков и людей. Почему не вспомнить о них?

— Я помню. Не назвал бы это любовью, но участие было. Спрашивается: оправдывает ли это меня, столь много делавшего тогда для возбуждения сочувствия окружающих?

— И твое участие к ним тоже было. Добрый лад хотя бы с одним, двумя существами разве не дороже каких угодно склок?

— Конечно, дороже.

— И лето там было почти как в Аранде, не жаркое. Зима морозная, сухая... Мне нравилось, хотя от Моря и далеко. Зато Горы.

— Знаешь, здесь, на Водорослевой улице иногда бывает так же, как там. Не погода, а образ жизни.

— Да. Только друзей тут нет. Таких, чтобы в гости ходить. Или вместе куда-то за город выбираться.

— Нет. Но друзей по заказу и не добудешь. Друг у меня во всей жизни был только один, Билиронг.

— Был?

— И есть. В Камбурране, пожалуй, были товарищи. Здесь сослуживцы. Отношения без каких-либо сердечных чувств, зато деловые, спокойные. С пониманием, что всем по-своему трудно. И без попыток вторжения во внутреннюю жизнь тех, с кем вместе работаешь. Тем Четвертая лечебница и хороша.

— А в Первой тебя не любят — так ты же сам это обеспечил.

Поначалу, когда вы с Крапчатым только-только перебрались на юг, он радовался житью в большом городе. Огни фонарей на главных улицах, трамваи, Собрание Искусств, порт и зверинец. Университет — пусть слабое, но подобие Высшего Училища в Кэраэнге. Бенг даже убедил тебя однажды посетить ведомственное торжество. Кажется, то был День Премудрой.

— Не напоминай!

— Не стану. Это было ужасно.

— Ты был ужасен!

Змей хотел Праздника. Чтобы были музыка, танцы, женщины и мужчины в красивых одеждах вместо рабочих одинаковых балахонов, море выпивки и горы закусок. Все твои попытки возражать — ничего подобного нельзя ожидать от мэйанской гулянки — разбились о непреклонную решимость. Вы пошли.

Были музыканты, отчаянный гром наемной артели. После пришел черед самодеятельной игры и пения, в том числе хором. Были и танцы.

— Тебя хотела пригласить одна барышня, сестра из Детского отделения. Спросила, как тебе нравится ее наряд. Ты сказал: "выглядит чудовищно".

— И это было правдой.

— А она потом полчаса плакала в уборной. И другие девушки утешали ее, вместо того, чтобы веселиться.

— Не думаю, чтобы в этом занятии они не нашли себе определенного развлечения. И что плохого в "чудовищах"?

— Брось! Ты понимал: она обидится.

— В Высшем Кэраэнгском подобные слова не сочли бы за обиду. Какая же это любезность, если не содержит в себе некий оттенок преувеличения...

— А в Ларбаре сочли. Ровно за то, чем это и было: за мерзость. И никто тебя уже больше не приглашал танцевать. И будь уверен, не пригласят никогда!

— Оно и к лучшему.

— А еще были состязания. За выигрыш! Тебя звали, ты уперся и не пошел.

Борьба на бревне, внесенном со двора в помещение университетского парадного зала. Прыжки в мешках. Рисование вслепую. Только этого вам со Змеем не хватало!

Крапчатый спросил потом: а по сути, чем все эти западные затеи настолько уж хуже игр, принятых в Золотой Столице? Перекидывать мячики по столу, раскладывать ракушки, сочинять чепуховые стишки... Ты, отвечая, сослался на почтенное старинное происхождение арандийских забав.

— Мэйане тоже считают, что предки их сталкивали друг дружку с бревна еще в незапамятной древности.

— Надеюсь, они это делали все-таки под открытым небом.

— А среди подарков была одна штучка — Зеленая...

Четыре года прошло, а Бенг всё еще не позабыл Зеленой Штучки. Ты еще тогда пытался добиться от него: что же это было? Для чего служит? Писчая принадлежность, предмет одежды, домашней утвари, игрушка, украшение — что? Он не знает. Штучка, Зеленая — и всё, что он мог о ней сообщить. Ты предлагал пойти в гостиный двор, найти там такую и купить, если уж она Змею настолько приглянулась. Но — нет.

— Нет! "Такой" нету и не будет! Она была одна — Зеленая! И ты прекрасно знаешь: независимо от игр и от победы подарки Ученая Гильдия приготовила на всех. И эту Штучку предназначали именно для тебя! Надо было всего-то немного подурачиться, повеселить коллег. А ты не стал состязаться, и тебе ее не отдали. Куда-то дели, теперь уже не отыщешь...

Вы тогда ушли, не дождавшись конца гулянки. И ты за неимением прочего постарался обеспечить Богу твоему хотя бы Море Водки.

Поутру Змей стонал, изогнувшись на кровати — хвост на изголовье, задние лапы вправо, передние влево, шея свешена вниз, голова рожками в пол, челюстью кверху:

— Я просил Море! Море — но не две же бутылки!

Зато теперь по праздникам ты неизменно остаешься дежурить по больнице. Не в Первой, так в Четвертой, не в Четвертой, так в Первой.

— Грустно так жить, Человек. Не скучно — грустно.

— Что тебе грустно, Змеище?

— Служба, склоки, склоки и служба. Два десятка книг, год за годом те же самые. Друг за морем, товарищи — далеко, им ты почти не пишешь. И это всё? И больше ничего в жизни тебе не нужно? Мы же оба знаем: это не так.

— Не так. Если бы работа была в тягость, то я бы... Наверное, меня не было бы уже отдельно от тебя.

Чешуйки на щеке Бенга чуть топорщатся — и опускаются, царапнув твою ладонь. Одно из самых приятных ощущений, доступных осязанию. Да, ты мог бы уже "стать Богом". В просторечии это называется: умереть. Сорок лет, возраст, в котором уходят многие мужчины, особенно на Чегуре.

— Не надо об этом, Человече.

— Будь по-твоему, Бенг. О радостном — так о радостном.

— Давай.

— Итак, дитя с Запада. Как я знаю, выросшее в фельдшерской семье. Детство, проведенное в Лабирранской больнице, четкое представление о будущем своем ремесле. Вдобавок к этому — внимательность, строгость к себе и умение подражать.

— Ну, да. Она повторяет многие твои ухватки, не только ту, с иглой.

— Например, держать ланцет как ланцет, а не как столовый нож. Рассекать одним движением и поверхностный, и глубокий слои кожи: без виляния, без отрывистых тычков.

— Ибо в вашем искусстве верно то, что красиво. И наоборот.

— Я не думаю, чтобы сие подражание касалось только нашей с нею работы. Не зря же Тагайчи занимается лицедейством. Ходит играть в какой-то здешний школярский балаган.

— А ты ни разу не был у них на представлении.

— Мы с тобою, Змеище, однажды попытались посетить мэйанский театр. Помнишь, насколько нас это вдохновило?

— То было взрослое действо, с обученными актерами. И правда, ничего любопытного. Но у школяров, может быть, всё по-другому?

— Возможно...

— Или ты ревнуешь?

— Кого к кому?

— Тагайчи к лицедейству.

— Зачем? Рано или поздно она для себя решит, которое ремесло ей ближе. Каким бы ни было решение, хирургия не останется в проигрыше: либо приобретет хорошего лекаря, либо лишится нерадивого. То же самое и с балаганом.

— Снова ты лукавишь. Ясно же: врачевательского усердия ей не занимать. И она очень хочет учиться именно этому.

— Иначе мы уже с нею бы не работали.

Обычный для Четвертой городской запущенный случай: восьмидневный парапроктит. Больной не может уже ходить, не то что сидеть. Постоянная лихорадка. С "запада" кожа лоснится, багрово-синюшного цвета. Локализация абсцесса очевидна. И едва заметная пока инфильтрация на "востоке". Затёк, глубоко уходящий на противолежащую сторону. Заметит не всякий разрядный лекарь, хотя и должен был бы. Ты приготовился уже указать своей ученице на это и посоветовать: не бойтесь, сделайте второй разрез напротив первого. Иначе дренирование окажется неадекватным, заживление — долгим. Но ты не успел: Тагайчи сама заметила и сама решилась. Тебе оставалось только подытожить: "Всё правильно".

Простые радости учителя.

— Тебе бы гордиться ею. А ты всё ждешь, когда она ошибется.

— Жду и боюсь. И надеюсь, этот страх тоже будет перенят. Без страха мы получаем такого искусника, как наш Исполин.

— Временами ей трудно. Вяжет узлы, нитью — больно по пальцам. Она не жалуется. И не бросает дела.

— Так и нужно.

— Ей очень важно твое одобрение. А ты совсем ее не хвалишь.

— Я отмечаю упущения, поправляю неточности. И в последнее время, как ты слышишь, делаю это заметно реже, чем в первые полтора месяца. Еще одно свидетельство тому, что я плохой наставник: не умею своевременно усложнять задачи.

— Ей и так сложно, Человек. У нее почти все время, что вы вместе, взгляд такой, будто бы она ждет от тебя выволочки. Или насмешки, или презрения. Ты злишься на своих коллег, а она замирает, словно бы ты ее ругал.

— Глупо, ежели так. И еще глупее вышло бы, если бы я в ответ на такое ее свойство сделался благостен и всем всё простил. Тогда уж точно до наставничества меня не следовало бы допускать на выстрел из хорошего самострела.

Змей снова прихватывает чешуйками твою руку. На этот раз — чуть крепче.

— В самом деле, будь осторожен, Человек. А не то спросят тебя опять: как там твоя ученица Тагайчи? А ты и молвишь: "чудовищно"! Имея в виду: "чудесно, превосходно". То-то она обрадуется...

— Скажет: "Сами Вы, в таком случае, чудовище, мастер Чангаданг". И кстати, будет совершенно права.

— Не воображай о себе лишнего, Лингарраи. Чудовище у нас — я!

* * *

Отцу уже шестьдесят.

Он пишет тебе дважды в месяц. Отчет о делах сына твоего Лииранды, иногда — новости из жизни дома Божьей Меры. Короткий перечень собственных занятий: с кем из приятелей и родичей виделся, где бывал, какие книги прочел.

Советник при Кэраэнгском отделении Военного ведомства, полутысячник Лиратани Чангаданг в основном работает дома. На службу является, если есть к тому надобность. Он считал бы неуважительным по отношению к твоему ремеслу умалчивать о телесном своем состоянии. Ровно так же, будь ты, скажем, поваром, он описывал бы, какие кушанья отведал на каком из застолий. Из письма в письмо он отмечает одышку, ломоту в спине, проявившуюся чуткость к погоде: "сам себе и барометр, и флюгер в одном лице". Ты именем Господним просишь его не пренебрегать посещениями врача. Жаль, очень жаль, но письменные знаки, выводимые твоею рукой, не работают как внушение.

— Пойти к лекарям? Еще раз выслушать лестные речи о том, сколь я крепок для своего послужного списка и возраста?

— Но разве сие само по себе не приятно?

— Не так еще глубоко канула в безвестность моя особа, чтобы за данью восхищения, буде она мне понадобится, мне некуда было обратиться, кроме как к твоим коллегам.

"Безвестным" его не назовешь. Боец незримого воинства Внутренней Разведки: теперь, когда он ушел на покой, сведения о месте его службы перестали быть тайной. Как и чин, и число государственных наград. Иное дело — послужной список. Старые раны дают себя знать, а где и как они получены, общественности, включая и семью, до сих пор неизвестно.

Тебе было пять лет, ему двадцать четыре. В ту пору ты редко видел его. И вот, однажды зимою батюшка поздним вечером вернулся домой — без предупреждения, хотя обычно он писал за несколько дней, когда и как надолго приедет. Ты, конечно, понятия тогда не имел, как толковать всё это. А вопросов не задавал, ибо привык, что на них не отвечают.

Спал он на мужской половине. Утром няня отправила тебя пожелать ему доброго здравия. Это само по себе казалось чем-то важным и славным. Поводом для гордости: вот, идешь один по галерее, заходишь туда, где живут мужчины, — значит, ты тоже уже большой.

Он не спал. Улыбнулся, усадил тебя на постель, принялся шутить с тобою. Начал читать "Пробудился Рабунамба", обнаружил, что ты знаешь эти стишки. "А ну-ка, через строчку!" — и вы какое-то время веселились, читая вдвоем нараспев. Могучий Рабунамба пожрал, как положено, почти всю скотину, ладьи и здания Древней Столицы. Ты мог бы заметить: батюшка смеется сейчас по-другому, чем обычно, — словно бы с опаской, стараясь шевелиться поменьше. Но ты был слишком рад ему. Слишком доволен и собою, и этим морозным утром, теплом, запахом шерсти от одеяла... Отец притянул тебя к себе, ты неудачно навалился ему на грудь...

Он задержал дыхание, боясь испугать тебя нечаянным стоном. А ты увидел. Сам не зная, почему, отстранился от него и увидел: ребра, все как будто бы одинаковые, но два из них, на правой стороне, пересечены какой-то чертой. Такой, которая здесь не нужна, которой не должно быть. Слева ведь никакой черты нет! Как вообще возможно видеть кости сквозь тело, тебя почему-то не удивило. По крайней мере, поначалу. Страшнее было другое: четкое ощущение, будто эта косая черта появилась из-за тебя.

Ты убежал. Тебя потом долго искали по всему дому. Нашли, спросили — и ты, как смог, рассказал отцу, что случилось. Со слезами и просьбами о прощении, обещая никогда больше так не делать. Не смотреть так. Он тоже сказал:

— Прости. Я не успел тебя предупредить. Это просто перелом: два ребра сломаны. Два дня назад, а, конечно же, не сегодня утром. Зато мы с ребятами сделали одно важное дело. Этакое увечье? Пустяки: зарастет и забудется. Иначе меня бы не отпустили домой. Пришлось бы лечиться в больнице. И ты ни в чем — слышишь? — ни в чем не виноват!

Даже не слова его, а то, как он говорил, дали тебе понять: беспечное житье твое кончено. Отец беседует с тобою, будто со своим младшим братом или товарищем, но уже не как с дитятей. И так отныне будет всегда. Было бы это славно, о, как славно! — если бы не так страшно.

Совсем скоро ты мог убедиться, что не ошибся. Тем же вечером в дом явились трое: ирианг, кудесник и лекарь. Долго обследовали тебя. Подтвердили четвертьсотнику Лиратани и супруге его: да, похоже, ваш сын начинает проявлять свой Змеев дар. Способность ясновидения. Значит, мальчик пройдет необходимые испытания. А потом, если наше предположение подтвердится, Лингарраи должен будет пойти на обучение в Лекарскую школу в дополнение к обычной, гражданской. Отсюда следует, что Вы, Лиратани, не сможете по семейному обычаю отправить его в воинский корпус — ни в подготовительные классы, ни после в основные. Но не беда: так или иначе в будущем присяга для него не невозможна. Ибо и в Войске врачи тоже нужны...

"Лучше бы уж ты не приезжал, пока не поправишься", — сказал тогда отцу твоему кто-то из домашних. Кажется, госпожа Майни-Марранг, матушкина дальняя тетка. "Такое потрясение для ребенка!" Отец возразил: не сейчас, так вскоре сие должно было произойти. Хорошо, что случилось это дома, а не в школе или где-то на виду у чужих.

Тебе же он объяснил:

— Это оттого, что ты мой сын. А я сын твоего деда, своего батюшки. И мы все происходим от царевича Ликарунии по прозванию Чангаданг, "Мера Господня". Он основал наш дом — не этот, где мы живем, а Дом как большую семью. Это было давно, почти две тысячи лет назад. А сам Ликаруния происходил от Великого Бенга. И, как Бенг, имел природу Змея. Мы с тобой тоже ее имеем. И дед, и дяди твои, и тетки, и все наши. У кого-то она заметна больше, у кого-то меньше. Она может быть разной. У тебя она вот такая: ты, как Змей, видишь — вернее, иногда будешь видеть — людей насквозь. Не то, о чем они думают или чего хотят, а где им больно, что внутри у них неправильно. Это важно для всех: чтобы кто-то видел, какое место у человека болит. Иначе трудно ему помочь. Затем от Бога такое чудо и дается.