Череда

XV

В жарком пригородном автобусе дёргался старый дед.

Он не выглядел как огородник, набивший кабачками мешающуюся тележку, а напоминал существо нездешнее, привыкшее жить иначе. Вместо мятого серого пиджака он носил спортивную майку, открывающую загорелые мускулистые плечи. Голову его обхватывала бандана, а челюсть — аккуратная бородка. Левой рукой дед сжимал кассетный плеер, а правой беспрестанно выкидывал козу. Из наушников ощутимо тёк классический рок. Дед артистично переминался с ноги на ногу, дёргал рукой, мотал головой и совсем не обращал внимания на людей, отстранившихся от него.

Дед был странен по сравнению с усталым трудовым народом, толстыми дачницами в платках и редкой молодёжью, уткнувшейся в телефоны. Он словно всё ещё хотел жить, не собираясь упускать мгновение даже здесь, в автобусе, и жмурился, млел, кидал козу, отбивал ритм, трясся загорелым открытым телом.

— Уважаемый! — раздалось с высоких задних сидений.

Дед не услышал, продолжая плыть по музыкальным волнам.

— Уважаемый! — рявкнуло снова.

Деда окликал немолодой мужчина с явными следами тюремного прошлого. Дело было даже не в расплывшихся наколках и блескучих передних зубах, а в нехорошем хищническом оскале, какой-то болезненной высушенности и заострённости, когда черты человека перестают скрывать его намерения. А ещё были глаза — всё ещё голубые, но затянувшиеся чем-то злым и потому блестящие, чифирные, как два тёмные леденца.

Зэк неторопливо спустился с возвышенности и, повелительно похлопывая пассажиров, стал расчищать проход. Оказавшись перед дедком, сиделец громко повторил:

— Уважаемый!

Дед даже не поворотил головы. Соляк зажмурил его, и он изобразил на поручне гитарный гриф. Зэк дёрнул за провод, но дед быстро вставил наушник обратно и продолжил трястись.

— Не, ну вы видели!? — искренне возмутился мужик.

— Оставь его! — вдруг вставила левая бабка, — Не видишь, блаженный!

Дед продолжал кидать козу и сверкать бронзовыми плечами. Выглядел он так, будто всю жизнь прожил около тёплого океана, где время течёт беззаботно и можно всегда оставаться молодым.

— Я себя в общественном транспорте так не веду, — неожиданно послушно заявил сиделец. Оскаленное лицо его всё ещё с ненавистью глядело на танцора.

— Он тебе мешает? — крикнула бабка, — Иди сядь на место!

— У меня дети! — зэк сказал это так, будто приводил суду смягчающее обстоятельство.

На заднем сидении сгрудились трое плохо одетых ребятишек. Все не старше десяти лет, рождённые плотно, один за другим — два мальчика в выцветших футболках и тихая большеглазая девочка.

— У меня тоже дети, — вмешалась кондукторша, — а у меня внуки, четверо, — пригвоздила всё та же бабуля.

Зэк растерялся. Блескучий оскал его поблек, исчезла властность движений. Он сгорбился рядом со счастливым жизненным стариком, не понимая, почему автобус встал на защиту недоразумения. Дед лишь глубже погружался в свой музыкальный мир, один раз даже провернувшись вокруг оси.

— У меня же дети... — тихо прошептал зэк.

И дети его — два белобрысых пацана и тёмненькая девочка — нащупали одной рукой невидимый плеер, другой скрючили пальцы и начали трясти головой, оттопывать тоненькими ножками, зажимать гриф несуществующей гитары...

Зэк беспомощно обвёл взглядом салон.

Было жарко. Дед продолжал корчиться и танцевать.

XVI

Олег знал всё о посмертной жизни.

Получив хорошее техническое образование, он рассудил дискретно и здраво: после смерти либо что-то есть, либо ничего нет. За «есть» мог скрываться ад и рай, переселение душ, новая жизнь, слияние с чем-то неведомым, вечность и пусть что-то человеку принципиально непонятное и не представляемое, но даже оно всё равно наличествовало бы, существовало. За «ничего нет» не было, собственно, ничего: пустота, вспышка перед полным концом.

Оба варианта Олега вполне устраивали. Если нет ничего — на этом можно было и закончить, к чему тут волноваться. Всё равно ничего не исправить. Если же что-то было — неважно что — пусть даже новое измерение, где время — ещё одна координатная ось, то и это неплохо. Тревожиться было не о чем: либо что-то, либо ничего. То и то вполне приемлемо.

На редких посиделках, когда алкоголь уже подходил к концу, Олег нехотя излагал свои взгляды, чем обычно ставил в тупик приблудного гуманитария. Какое бы посмертие тот не изобретал, Олег с пьяным достоинством отвечал: «Оно тоже входит во множество 'есть'», — а когда спорщик закипал, Олег снисходительно добавлял, — «Не переживай, может после ничего и нет».

В остальном жизнь Олега ничем не выделялась. Он получил пристойное место и вполне удачно женился. Со временем обзавёлся домом, чьи комнаты наполнили детские голоса. Жизнь текла своим чередом, в ней было хорошее и плохое. Олег тихо старел вместе с радостями и неурядицами. Интересы его постепенно обращались к земле.

Старость Олег встретил без ропота. Приезжали погостить внуки, а сам Олег освоил пару дедовских ремёсел — вечно пытался взобраться по приставной лестнице, да возделывал огурцы. Когда Олег всерьёз заболел и понял, что конец близок, то отнёсся к этому философски. Он прожил хорошую жизнь, а после неё либо что-то будет, либо же не будет ничего. Третьего не дано, и Олега вполне устраивали оба исхода. Перед тем, как впасть в полное забытье, Олег успел с нежностью подумать про внуков и даже немного про свои огурцы.

Когда же Олег умер, выяснилось, что он был не прав.

XVII

«Человек по своей природе бобр».

Сергей Николаевич склонился над сочинением, но даже тогда известное выражение Руссо про доброту не стало менее зоологичным. Студент продолжал доказывать, что человек — это культурная надстройка над исконной бобриной сущностью.

— Анна, подойди сюда, пожалуйста! — крикнул Сергей Николаевич.

Бобриное откровение жена поприветствовала смехом. Глядя на то, как прыгающая ладошка изящно прикрывает рот, рассмеялся и сам Сергей Николаевич.

«Какая глупость! Как можно было перепутать «добр» с «бобр»? Даже если ослышался, почему потом, когда сел писать, ничего не мелькнуло? Всё-таки зря философию читают непрофильникам», — думал Сергей Николаевич, — «и темы эти индивидуальные, одной бы на всех хватило».

Аргументы в пользу бобриности были так себе, слабенькие. Всё, на что хватило студента — провести простейшие подобия: хатки вот одинаково строим и не себя меняем, а окружающую среду. Дальше пошла совсем уж физиологическая чушь про строение резцов и общность струи. Отчеркнув особенно смешные места, Сергей Николаевич представил с каким успехом он зачитает их завтра на паре.

Утром Сергей Николаевич вошёл в аудиторию с самым сияющим видом. Хотя обычно приходил на занятия хмурым. Времена стояли старые, немного бандитские, и даже здесь, в стенах высшего учебного заведения, процветали те же уличные отношения.

Группа Сергея Николаевича не любила. Он её тоже не любил, но группа не любила его открыто, а Сергей Николаевич тайно, с опаской. Мятый листок с жирным красным подчёркиванием должен был поднять преподавательский авторитет. «Человек по природе бобр, ну надо же!», — с усмешкой подумал философ. Кое-как успокоив аудиторию, Сергей Николаевич уже хотел зачитать сочинение, но взгляд его наткнулся на худенького забитого паренька.

Тот сидел в углу, на отшибе, и ему в шутку только что влепили щелбан. Студент горбился, с тощей фигуры, как чужая плоть, свисал вылинявший свитер. Сергей Николаевич понял, кто написал про бобра. Парень и похож чем-то был: такие же выдающиеся передние зубы и отсутствующий подбородок.

Группа плотоядно ждала. Сергей Николаевич замешкался. Взгляд его метнулся к листку, затем к парню у стенки. Кто-то засмеялся и отпустил шутку. Передняя парта демонстративно повернулась спиной. Сергей Николаевич крепче сжал сочинение.

«Человек по своей по природе бобр, человек по природе бобр...», — вертелось в голове преподавателя, — «Человек по природе бобр... Человек... человек по природе... Человек по природе добр».

Отложив сочинение в сторону, Сергей Николаевич начал лекцию.

XVIII

Океан нежно омывал сапоги. В них было неудобно на пляже, но как-то правильно, с глубоким следом в песке. И ногу приятно вытягивать — как из плена.

У берега резвились обнажённые мальчики. Мягкая южная пена покрывала тела, и мальчики изгибали юные руки, звали к себе.

Он оглянулся назад, туда, где пляж превращался в каменистый подъём с отвесной скалой. Грозные птицы вились над ней, с острыми хищными клювами. Затем посмотрел в океан — там две недели садилось и не могло сесть солнце. Так и застыло в наклоне, красную пуская волну.

Он понимал, что это не по-настоящему. Что всё только сон. В конце концов, он заслужил небольшой отдых. Не как раб на галерах пахал, а как... губка. Впитывал всё. Никто об этом не знал, только его было проклятье, но мир был переполнен удушьем. Всё прочувствованное людьми, всё ими надуманное, вся злоба и страх, всё отравляло мир. Приходилось впитывать, держать в себе и сцеживать понемногу: в безумных речах, в странных поступках и заявлениях.

В ответ смеялись. Клоуном называли, шутом. Продался, только народ отвлекает. И самое обидное — нельзя было крикнуть, что вас же, глупцов, спасаю. Что если б не требовал птиц запретить — мир бы поглотило безумие.

Но кто б поверил?

Он с трудом захромал вдоль линии прибоя. Песок не отпускал сапоги. Мальчики извивались, молили прилечь в волну. Ласково накатывала она, с солёным белым барашком.

«Сны — это пена», — думал он.

И смотрел на птиц с хищными клювами, на отвесный подъём, на тучу, зацепившуюся о скалу. Если приблизиться — птицы раздерут печень, камень раскровит пальцы, ударит молнией туча. А там, ближе к вершине, накинется голодный осязаемый ужас — завоет, придавит, спросит за плен. Пока же безумие утекало в мир: бил в небо невозможный пурпурный луч. Просачивались в реальность все удерживаемые пророчества и слова.

Он сам не заметил, как стал забирать к скале. Тревожно заплескались мальчики. С каждым шагом темнело, будто солнце гасил океан. Подул ветер. Оторвались от скалы и полетели навстречу птицы. Раздалась туча. Смерклось. И нависла над головою стена.

Он полез вверх, не обращая внимания на кровь и клевки. Ударил в плечо камень. Острый клюв ковырнул печень. Отбившись от стаи, он ещё раз посмотрел на море. Оно прощальный пускало блик. Затем он обратил взор на вершину, откуда в небо бил луч. Нужно было туда, с ним, а то и через него — вернуться, снова начать защищать. — Простите, родные, — грустно сказал он, — вы теперь как-нибудь без меня. Может оно так и лучше. Я верю, что вы справитесь и без меня. И стал спускаться вниз, к океану. Там его уже заждались.


Где-то в глубине реальности, в элитной московской больнице, не приходя в себя умер грузный пожилой человек.

Небеса за окном стали алыми.

История не окончена.

Череда будет без конца, без конца...

[Наверх]