39. Что имеем - не храним...

На похоронах каждого из родителей дядя Миша, сам немолодой, активно помогал. Гробы обоих родителей бархатом, атласом и бахромой обивал дядя Миша.

А сейчас уже нет и его. Пусть земля ему будет пухом. А мы будем помнить.

Мне было около пяти лет, когда я познакомился с самым старшим из братьев Мищишиных — Александром. Каждого Александра в нашем селе в те годы звали Сяней. Как я ему тогда был благодарен!

Шла вторая половина зимы пятьдесят первого. Суровой и длительной. По рассказам родителей, снега не таяли до конца марта. Удивительно, но события того дня запомнились. Я только что вернулся со двора. Начинало темнеть. Мама, сдёрнув с моих ног черные валеночки в таких же черных галошиках, привезенных отцом из Могилёва, подсадила меня на высокую, за печью, кровать. Валенки велела положить в теплую нишу под лежанкой. Чтобы до утра высохли и на второй день были тёплыми.

Тринадцатилетний Алеша был на печке. Скорее всего, при свете керосиновой лампы, учил уроки. Несмотря на выдающиеся способности, Алёша учился очень старательно. Подолгу и всегда тщательно выполнял домашние задания. А к вечеру к нам приходили Савчукова Стася и Лозик. Сначала переписывали, а потом Алёша им подробно всё объяснял.

Услышав, что я взобрался на кровать, Алёша отставил книгу и стал показывать мне "кино". Это было в те годы модное теневое представление. Между лампой и стеной, либо занавеской с помощью рук, двигая пальцами, Алёша проецировал на задёрнутую занавеску двигающиеся звериные тени. Самого Алёши и лампы не было видно, но по занавеске двигались гуси, зайцы, петух с высоким гребнем. Но страшнее всех были волк, верблюд и рогатый козёл.

Я давно знал, что это всё сам Алёша, но было жутко до нудьги в животе. Я резко отдернул занавеску и замахнулся валенком. Алёша отскочил вглубь печки, в самый угол. Я швырнул валенок. Алёша уклонился и мимо меня спрыгнул на кровать. Пока я поднимал второй валенок, он встал на подоконник. Вероятно, надеялся, что у меня хватит соображения, и я не стану швырять обувь в сторону окна. Не тут-то было! Я с силой швырнул валенок, обутый в галошу. Вместо того, чтобы поймать, Алёша оперативно увернулся от валенка. Звон стекла... и валенок зарылся в глубокий снег перед нашим домом.

Услышав звон разбитого стекла, отец поспешил в дом. Последовал короткий разбор полёта валенка, после чего отец, наскоро одевшись, убежал. А мороз, по рассказам родителей, был далеко за минус десять. Мама, ругая нас нас обоих, вынула осколки и заткнула разбитый проём старым одеялом. Вскоре явился отец. С ним и был дядя Сяня, работавший тогда в колхозе бригадиром строительной бригады. Сняв размер, он ушёл. Отец в это время вынимал последние осколки разбитого окна. Ножом скоблил замазку.

Вскоре пришёл дядя Сяня с двумя кусками вырезанного стекла. Вставил очень быстро. Поскольку кита (замазки) не было, зашпаклевал замазкой из теста. До весны.

В шестьдесят втором отец купил сервант. По тем временам — вещь в селе редкая и дорогая. Задняя стенка надставки была зеркальной. Приготовив место для новой мебели, мы с отцом пошли в сельский магазин. Сначала принесли более тяжелую нижнюю часть.

Когда мы пришли в магазин за верхней секцией, на верхней полке стеллажа я увидел нечто, захватившее мой дух. Там стояла, привлекая мой взор матовым отливом, довольно большая алюминиевая кастрюля. Я с зимы мечтал о такой. А нужна мне была такая кастрюля для изготовления шасси двухлампового сверхрегенеративного радиоприёмника УКВ диапазона. Боясь, что кастрюля единственная, я упросил отца купить её немедленно. Цена её по тем временам была немалой. На одной из ручек кастрюли было выбито: 7,5 л. Цена 2 р. 74 коп. 7,5 л. — это семь с половиной литров.

Отец предложил отнести верхнюю секцию, а потом прибежать за кастрюлей. А мне так не хотелось расставаться с кастрюлей на целых пятнадцать минут. Моё встречное предложение отец неохотно, но принял. Продев палец в заушину, я взялся за зеркальную секцию с одной стороны, отец с другой. Понесли. Всё хорошо, но крышка качающейся на пальце кастрюли грозила съехать. Заушина больно давила на палец, который скоро совершенно онемел. Поправив раз крышку, я предложил, чтобы отец взвалил на своё плечо относительно лёгкую секцию.

А я гордо и бережно нёс драгоценную кастрюлю уже двумя руками. Прошагав за отцом метров двадцать, я увидел, как в самом центре зеркала, там, где было его плечо, внезапно появилась чёрная звезда. Лучи её на моих глазах молниеносно расползлись в разных направлениях, как от солнца. Отец опустил секцию на дорогу, осмотрел её и лишь после этого совсем выразительно посмотрел на меня.

Реакцию мамы описывать не буду, но отец понял, что горячего борща из купленной кастрюли ему не видать долго. Испугавшись, что мама неправильно поняла истинную цель покупки кастрюли, я поспешил проинформировать маму о другом, более высоком предназначении моей кастрюли. Предстояло зубилом высечь дно по кругу вдоль изгиба и рассечь сверху донизу. Затем, распластав, выровнять обечайку деревянным молотком в ровный плоский лист. И лишь потом вырезать углы и гнуть шасси для будущего моего радиоприёмника.

Лучше бы я этого не говорил! Мама почему-то не могла смириться с реализацией моей идеи и пламя конфликта в отдельно взятом семействе, не успев потухнуть, разгорелось с неожиданной силой. Моё желание понизить градус конфликта совершенно искренним предложением подарить маме новую, но ненужную мне крышку от купленной кастрюли, возымело абсолютно обратное действие. И это вместо благодарности! Обычно мама все ситуации в семье разруливала спокойно и вполголоса. А тут!... Одним словом все соседи получили море удовольствия.

На второй день мама обклеила место зеркала обложками журнала "Огонёк."В тот же вечер отец написал письмо-заявку на мебельную фабрику, благо адрес был наклеен на задней стенке нижней секции.

Сервант тот сейчас у меня. Как память о родителях и о том, уже так далёком, времени. Наклейка с адресом и ценой за пятьдесят пять лет не выцвела до сих пор.

Недели через три через "Посылторг" получили зеркало, упакованное во множество толстых картонных листов. Отец решил вставить зеркало сам. Снял задний лист фанеры. За ним такой же лист более тонкого картона. Когда приложил зеркало, по длине пришлось отлично — 115 см. А по ширине вместо 47 прислали все 50 см. Мама предложила отправить зеркало на фабрику. Но назавтра отец пришел с дядей Сяней.

Пришли оба в приподнятом рабочем настроении. Едва увидев своего мужа и двоюродного брата, мама запротестовала:

— Сяню! Ты сегодня иди домой! Тебе надо отдохнуть! Не надо тебе сегодня браться за зеркало!

— Ганю! Или ты меня не уважаешь. Ты моя двоюродная сестра. Николе я — двоюродный племянник. Неужели, ты думаешь, что я задумал что-либо плохое?

— Я вже не маю шо казати! — в сердцах сказала мама и повернулась к отцу, — А ты мне завтра расскажешь про зеркало и про Сяню. Про то, как вы нашли друг друга? А потом я тебе всё скажу!

Мама порывисто вышла из дома. Ушла, несмотря на надвигающиеся сумерки, в огород.

А я остался с отцом и дядей Сяней, чтобы разделить с ними судьбу. Дядя Сяня достал из нагрудного кармана алмаз. Под зеркало подстелили мамину шаль. Натянули по линии квадратов. Дядя Сяня отмерил точно 47 сантиметров. Подвинул зеркало. А потом без линейки, одним махом, не спеша, провел шипящую линию. Затем пододвинул зеркало на край стола и стал постукивать снизу головкой алмаза. Мне казалось, что он стучал целую вечность. То там, то там. От напряжения у меня заныла поясница. А дядя Сяня всё также продолжал мерно стучать.

И вдруг — чудо! Щёлк! В руке дядя Сяня держал зеркальную линейку длиной 115 см. и шириной ровно 3 сантиметра. Это при полусантиметровой толщине зеркального стекла!

Дядя Сяня принялся вставлять зеркало. Отец вышел на крыльцо:

— Ганю!

В ответ гробовое молчание. Отец набрал в грудь побольше воздуха:

— Га-аню!

Из глубины сада донеслось:

— Чего тебе?

— Иди сюда!

— Никуда я не иду. Подметайте осколки сами! Веник и совок в летней кухне! И чтобы на полу не осталось ни одного стёклышка!

Пришла очередь кричать дяде Сяне:

— Ганю!

Мама неторопливо подошла:

— А тебе чего надо?

— Таж зайде до хаты!

Мама неуверенно вошла в дом. Сервант уже стоял на месте. Дядя Сяня успел поставить картон, фанеру и забить по кругу гвоздики. Отец, стоявший в дверях, примирительно вопрошал:

— Ганю! Ну можно тако було чоловiка так тяжко габзувати (ругать, корить, позорить)?

— Его не габзувати! Его вбете тра и тебэ разом з ним!

В тот вечер дядя Сяня ушел от нас поздно, когда мы с мамой уже спали. На второй день я спросил отца:

— Чего вы так допоздна сидели?

За отца ответила мама:

— В зеркало не могли насмотреться, какие они оба красивые! Как...

Красоту родственников мама украсила образным сравнением с сочным эпитетом, которые мне неловко сейчас повторить.

Я уже работал в районе, когда родители на семейном совете решили построить во дворе печку. Для выпечки хлеба. Маме с её давлением и больными ногами трудно было выдержать почти суточный марафон выпечки хлеба в тесной низенькой кухне.

Отец завёз кирпич, глину. Пригласил знакомого печника из Брайково. Печка вышла на славу. Не успели сесть поужинать, как хлопнула калитка. Во двор вошёл, возвращающийся с долины, дядя Сяня.

— Бог в помощь!

— Давай Сяню, садись. Поужинаешь с нами. А то Стася в больнице. — предложила мама, а потом спросила. — Как она себя чувствует? Как она дышит?

Сели за стол. Ужинали долго, пока не начало смеркаться. Встав из-за стола, дядя Сяня подошел к печке. Прикурив, сунул спичку в устье. Внимательно вглядывался внутрь печки, пока не догорела до пальца зажженная спичка. Помахав пальцами, подул. Повернулся к маме:

— Ганю! А ну дай лямпу!

— Сяню! Никакой лямпы я тебе сегодня не дам! Смеркается! Что ты там хочешь видеть?

— Ганю! Я шо тоби зеркало погано врiзав ?

Этот довод перевесил все контраргументы мамы. Отец пошел в летнюю кухню и скоро вернулся с керосиновой лампой. Засветив лампу, дядя Сяня внимательно осмотрел внутренность печки. Брайковский печник стоял рядом, как ученик, сдающий экзамен. Они знали друг друга давно. Оба классные печники.

— Склав файно! Але дуже рипата з середины. Николо! Принеси жгребло (чесало для скота)!

— Не надо тебе никакого жгребла! Я что, танцевать буду в этой печи? Два — три раза протоплю и всё лишнее само обсыпется! — протестовала мама.

Отец в это время принес жгребло. Кинув его в печь, дядя Сяня, держа на вытянутой руке лампу, полез в устье печи.

— Сяню! Не лезь! Я тебя прошу. Еще развалишь мне печь!

— Ганю! Молчи уже! Не мешай человеку! — вмешался отец.

Вскоре раздались звуки скребка, сдирающего выступившие в процессе кладки комки глины. Дядя Сяня добросовестно скрёб внутренность печки, отрываясь только на поминутное чихание. Потом его ноги, лежащие на припечке, показали, что дядя Сяня повернулся и принялся чистить другую половину свода печи.

Внезапно ноги дяди Сяни дернулись и вся кирпичная масса с глухим грохотом обрушилась внутрь, накрыв собой специалиста. Из печки дядя Сяня выбрался не через устье, как залез, а наверх, сквозь груду наваленных на него кирпичей.

Мама долго не могла промолвить ни слова. Как она говорила потом, её глаза отказывались верить тому, что произошло. Печник, строивший печку, оцепенел. Отец и дядя Сяня стояли перед мамой, как нашкодившие школьники. Оправдываясь, дядя Сяня смиренно вымолвил:

— Мени лямпа в голову дуже впекла.

Наконец маму прорвало:

— Я вам что говорила? Я вас не предупреждала? Вам печка показалась рипатой? Молчите? Та-ак!

И уже обращаясь к отцу, приказала:

— Забери у Юзи нашу переноску. Повесь вот тут, повыше. Сегодня обчистить все кирпичи от глины. Иначе завтра будете отгрызать своими зубами!

В это время я, поздно возвращаясь из служебной поездки в Руди, притормозил у ворот родительского дома. Вышел из машины. А со стороны погреба мамин голос продолжал:

— Завтра, как только погонят худобу в поле, всем быть здесь и до вечера чтобы мне уже стояла готовая печь!

А в ответ... — тишина...

Наливая мне в банку молоко, мама рассказала в подробностях о событиях прошедшего вечера. Потом отвернулась, ставя кастрюльку на конфорку газовой плиты. Плечи её вдруг бурно затряслись.

Я, помня рыдания мамы в моем, так уже далеком, детстве, когда, объевшись на поле сахарной свеклой, погибла самая лучшая наша корова Флорика, принялся успокаивать:

— Мама, не надо! Из-за печки так переживать? Тебе здоровья на всё не хватит!

Мама, вытирая слёзы, повернула ко мне порозовевшее лицо. Моя мама... смеялась!

— Хочу сердиться, а оно всё внутри смеётся!

Следующим вечером печники расходились, с чувством пожимая друг другу и хозяину руки. О том, чтобы залезть в печь и шлифовать её свод изнутри, никто уже не помышлял.

А если серьёзно... В 1983 году Александр Иванович, рабочий строительной бригады, возвращался с работы мимо школы. Во дворе группа учеников и родителей в главе с директором школы Иваном Фёдоровичем Папушой безуспешно собирали какой-то стенд. Подошедший Иван Александрович пару минут смотрел на работу, а потом стал помогать, на ходу объясняя.

Закончив установку стенда, Иван Фёдорович обратился к дяде Сяне:

— Александр Иванович! Вы так толково объясняли, что даже я понял. У меня возникла одна идея. Давайте встретимся завтра в школе с утра.

Наутро Иван Фёдорович предложил Александру Ивановичу стать учителем труда в школе.

— Я без образования, опыта работы с детьми нет. Надо кого-нибудь помоложе. — осторожничал Александр Иванович.

— Ничего, не боги горшки обжигают. У меня тоже когда-то после армии был первый день педагогической работы. — ободрил Иван Фёдорович.

Так нечаянно Александр Иванович стал педагогом. Получалось неплохо. В совершенстве знающий обработку древесины, будучи мастером на все руки, учитель учил своих питомцев элементарным приёмам обработки дерева и металла. Вместе с учениками старших классов проводил текущий ремонт школьных полов, окон и дверей. Делал спортивные снаряды. Организовывал выставки детского технического творчества, готовил наглядные пособия.

На итоговом занятии по окончании курсов усовершенствования учителей труда в шестьдесят шестом в числе немногих получил в группе оценку "Отлично". Каково же было удивление кураторов, когда узнали, что, получивший отличную оценку педагог закончил только четыре класса румынской школы, оконченной почти сорок лет назад.

В восьмилетней школе почасовая недельная нагрузка учителя труда была мизерной. Заработная плата была ниже минимальной. В шестьдесят восьмом пришлось вернуться в строительную бригаду. В качестве бригадира в составе Дондюшанского КСО строил животноводческий комплекс в Плопах. Тогда это был объединённый с Елизаветовкой один колхоз.

В диких девяностых комплекс был варварски разрушен и разворован новоявленными "строителями новой жизни". Разрушили, как поётся в "Интернационале", до основания. Вот только строить новое никто не спешит. Проезжая мимо, каждый раз испытываю какую-то неуёмную глухую тоску, безысходность. Как будто подло обокрали меня. На бугристой от развалин территории летом обильно растут полынь и лебеда. Ощущение — как после ядерной бомбардировки!