— Разумеется, нет, — вздохнул Хармель. — И разумеется, проверка идет. Мы проверяем в первую очередь всех, кто знал о направлении в Бамберг нашего inspector'а...
— А мне, если я верно вас понял, предлагается по вашему поручению отправиться в Бамберг и провести расследование убийства служителя Конгрегации.
— Вы поняли правильно, Гессе, — кивнул куратор. — Как я уже и говорил, вы — лучший; а дело, как видите, сложное и неоднозначное, у нас нет ни зацепки, под подозрением никого — и вместе с тем все сразу. Никаких улик, никаких предположений, и главное — никакой убежденности в том, что inspector'а, присланного на замену убитому, не убьют так же тихо, незаметно и без единого следа.
— Вот последний пункт в перечисленном вами меня и настораживает, — угрюмо заметил Бруно. — Не сочтите меня циником, но я что-то не вижу причин, по которым гибель Гессе станет меньшим ущербом для Конгрегации, нежели смерть кого-то из ваших служителей. Я, напомню, все еще не решил, давать ли добро на то, чтобы он рисковал и подставлял шею; именно потому, что это лучшая шея в Конгрегации.
— А я-то, дурак, полагал, что меня ценят за голову, — хмыкнул Курт, не дав куратору ответить. — Брось, Бруно. Я, правду сказать, не разделяю всеобщего восторга моей персоной, прохладно отношусь к версиям о моей богоизбранности и с еще большим скепсисом — к дифирамбам моим следовательским талантам, но если единственным препятствием для положительного решения являются твои опасения по поводу моей безопасности...
— А он прав, Гессе, — заметил Висконти со вздохом. — Если вероятность сгинуть на бамбергских улицах так реальна, как это утверждается, то слать туда именно тебя — идея не из лучших.
— Предлагаю залить меня в смолу. Покрыть тонким прозрачным слоем и поставить в углу в рабочей комнате ректора — на вечную память... А теперь послушайте, что скажу я. Primo[6]. Если вы все правы, и я такой единственный и неповторимый, лучший из лучших — то это дело как раз по мне и для меня; что толку в достоинствах инструмента, если его не использовать, опасаясь потерять или испортить? Secundo[7]. Если вы все ошибаетесь, и меня укокошат в Бамберге прежде, чем я успею что-то нарыть и о чем-то узнать — стало быть, не столь уж уникальным был этот инструмент, а его потеря никак не отразится на всеобщем процессе. Нашедшему прореху в моей логике предлагаю высказаться... Желающих, как я вижу, нет, — удовлетворенно кивнул Курт, выждав несколько мгновений и не услышав в ответ ни слова. — Conclusio[8]: стало быть, решено.
— Можно узнать, что вас так развеселило, майстер Хармель? — хмуро уточнил Висконти, и куратор распрямился, попытавшись согнать с губ невольную ухмылку:
— Ничего. Всего лишь отрадно видеть, что субординация в Совете не препятствует братской душевности... Но, если позволите, он прав...
— Не позволю, — оборвал Бруно решительно и, вздохнув, кивнул итальянцу: — Он прав, Антонио. Для того мы его и держим, потому он и ездит по всей Империи, потому мы и затыкаем им все дыры — потому что, если где-то что-то случается, именно он как правило и способен это разрешить.
— Забыл упомянуть о том, что, если Гессе направить куда-то, где ничего до сей поры не случалось — там непременно что-нибудь случится, — буркнул Висконти, одарив куратора тоскливо-неприязненным взором. — Завтра посвятите его в подробности, майстер Хармель. Снабдите его всей необходимой информацией, какой только возможно. Я не хочу, чтобы он задерживался в этом вашем Бамберге дольше необходимого, а особенно — чтобы погружался в этот омут наобум.
Глава 2
От привычки столоваться в общей трапезной, а не в отдельной комнате, Бруно так и не избавился — он по-прежнему садился за общий стол, как и во времена своей службы под началом Курта, и к такому поведению нового ректора академии святого Макария все уже, кажется, привыкли. Этим утром майстер инквизитор снова нашел своего духовника там же, где и обычно — у второго стола от двери, поглощающим свой завтрак неспешно и задумчиво.
— Всё так же и всё то же? — уточнил Курт, с подчеркнутым омерзением бросив взгляд в его миску. — По-прежнему пробавляешься постной вареной преснятиной? А между тем мяса, особливо жареного...
— ...мне хватило и за годы службы, — договорил Бруно равнодушно. — Я ничего не имею против традиций, однако сей разговор не считаю необходимой частью каждой нашей встречи. Иными словами, оставь вычуры моего разума в покое, и я не буду трогать твои, интересуясь, не избавился ли ты еще от своей пирофобии.
— Срезал, — признал Курт, установив свою миску на стол, и уселся напротив Бруно. — Не скучаешь по этой самой службе?
— По дням, когда я таскался за тобой по всей стране, ежеминутно рискуя попасть к кому-нибудь на клинок, в лапы вервольфа, под руку подъятого мертвеца или провалиться в межмирье и заплутать там на веки вечные?.. О да. Разумеется, скучаю. Здесь просто-таки унылейшая тоска: какие-то императорские планы да конгрегатские проекты, подличающие курфюрсты да убитые агенты... Скука.
— Что на сей раз?
— Ничего особенного, — передернул плечами Бруно. — Судя по донесениям из Ватикана, Косса вот-вот получит кардинальский чин; а судя по тому, что никаких активных действий он не предпринимает — сей нечестивец не в курсе, что нам известна его принадлежность к тройке 'Каспар — Мельхиор — Бальтазар'. Либо же он имеет какой-то план, к исполнению коего идет, не желая отвлекаться на такую мелочь, как Конгрегация.
— А судя по его активности — он таки метит в Папы.
— Верней всего, — кивнул Бруно хмуро. — И если, опять же, правы наши осведомители — случится это вот-вот, возможно даже в грядущем году. Вот тогда, чую, и начнется веселье...
— А что с Гельвецией? Сфорца сказал 'бунт'?
— Скорее — пока лишь 'беспорядки'. Но беспорядки, грозящие перейти в нечто серьезное, а потому принц сейчас находится там лично, во главе своего войска, но, — с усталой нарочитой торжественностью уточнил Бруно, — ему, как вассалу Рудольфа, оказана честь вести его под Reichssturmfahne[9].
— Даже так... И это в девятнадцать-то лет, — произнес Курт, недоверчиво качнув головой. — Не знаю, не знаю. Он, конечно, отлично показал себя в Баварии, но так рано швырнуть мальчишку в дела такого полета...
— Скоро уж двадцать, вообще-то... Давно вы с ним виделись?
— А то ты не знаешь. Этой весной, в лагере Хауэра. Фридрих делает успехи, должен сказать; и не только в воинском деле: он заметно повзрослел, в нем чувствуется тот самый 'настоящий правитель'... Но все же рано взгружать на парня Империю; ему бы еще хоть пару лет...
— Нет у него пары лет, Курт, — вздохнул напарник понуро. — Их ни у кого нет. К слову, он обижен на тебя: ты так и не появился на его бракосочетании.
— В это время я был на другом конце Империи, — покривился Курт, — и при всем желании не мог успеть вовремя. Я поздравил его позже, в лагере Хауэра. Хотя, ты прав, поздравлять не с чем... Она хоть симпатичная?
— Ничего, — кивнул Бруно и, вздохнув, повторил: — Ничего; он справится. Я в восемнадцать уже тянул почти на одном себе жену и ребенка; у него задача посерьезней, само собою, но и помощников побольше будет, и они куда толковей, нежели те, что были у меня. Принц уже не ребенок, хочет он того или нет...
— Но тревожит тебя вовсе не Гельвеция и не Бавария, — заметил Курт уверенно. — Как-то между делом ты обо всем этом говорил сейчас. Итак? Давай-ка, колись: чего ты мне еще не рассказал?
— Инквизитор, — хмыкнул Бруно с невеселой усмешкой и тяжело вздохнул, отложив ложку в пустую миску.
— Побойся Бога, сколько лет я тебя знаю? Здесь и никаких инквизиторских навыков не надобно... Так в чем дело?
— Помимо Бамберга, есть и еще новости, — не сразу ответил Бруно, помявшись. — И тоже касаются тебя. В наше ульмское отделение явилась молодая женщина, которая разыскивала инквизитора Курта Гессе... Не давись. Не в этом смысле.
— Предупреждать надо, — выговорил Курт с усилием; духовник пожал плечами:
— Я и предупредил. Ведь сказал — 'новость касается тебя'. Так вот; та женщина выглядела странно, вела себя и того странней, зачем ты ей нужен — говорить отказывалась...
— В чем странность?
— Платье на ней сидело, по выражению ульмского обера, 'как камзол на овце', волосы обрезаны по самые плечи, и вела она себя (с его, опять же, слов) так, что 'захотелось найти ее отца и поговорить с ним о порке как непременной части воспитания'. Но главное не в этом. Назвалась она 'Крапивой', а всем, кто пытался слишком назойливо лезть к ней с расспросами о том, для чего ей понадобился инквизитор Гессе, отказывалась что-либо объяснять и тыкала в нос потрепанный пергамент с подписью этого самого инквизитора. И судя по всему — не имея при этом ни малейшего представления, что на этом пергаменте написано. А написано было...
— ... что ей разрешено заниматься врачеванием на территории Германии и Империи in universum[10], — договорил Курт, — и никто не должен чинить ей препятствий, ибо ереси, малефиции или чего иного непозволительного ее деяния не содержат... Нессель[11]. Все-таки выбралась из своего лесного логова.
— А ты довольно спокоен, — заметил Бруно, и он передернул плечами:
— Почему я должен беспокоиться?
— Женщина, которая в прямом смысле вытащила тебя с того света, упертая в своей нелюбви к Инквизиции, принципиальная лесная ведьма, которую ты не видел... сколько?.. десять лет, внезапно решила-таки выбраться к людям и разыскивает тебя, путешествуя по Германии в одиночестве... Я бы умирал от любопытства и желания узнать, что происходит.
— Мне любопытно, и я хочу знать, что происходит, — подтвердил Курт, — но ведь ты мне это сейчас расскажешь.
— Не расскажу. Я сам не знаю.
— То есть, вытрясти из нее причину ее интереса ко мне ульмскому оберу не удалось? — недоверчиво уточнил Курт; духовник вздохнул с нарочитой укоризной:
— Вот в этом весь ты. Сразу 'вытрясти'... В Ульме решили, что это твой агент или кто-то в таком духе; репутация у тебя соответствующая, поэтому особенно к ней никто и не цеплялся. Нессель пообещали тебя найти, приютили, отправили сюда донесение, и я распорядился перевезти ее в академию. Она здесь, в одной из дальних келий у лазарета, от греха подальше, вот уж третий день.
— И ты ничего не сумел от нее добиться?
— Я не слишком и стремился; ты вскоре должен был вернуться, посему я предпочел не давить на девчонку, разумно рассудив, что вскоре она все равно расскажет о своем деле тебе, а ты — мне. К слову, должен отметить, что вкус у тебя есть: ведьмочек ты находишь себе далеко не самых безобразных... Идем, провожу; не знаю, как ты, а я и впрямь извелся за эти дни, гадая, что стряслось.
— Я их не нахожу, — буркнул Курт, вставая, — это они ко мне липнут... Так стало быть, все-таки что-то стряслось?
— Я так подумал, — кивнул Бруно, тяжело поднимаясь из-за стола. — Я старался не донимать ее лишними разговорами; она натуральная дикарка и от людей шарахается, особенно священников...
— ... особенно инквизиторских.
— Не без того, — согласился духовник, первым выйдя из трапезной и зашагав по коридору. — Но за несколько бесед с нею у меня сложилось впечатление, что искать тебя за половину Германии она направилась не для того, чтобы пожелать доброго утра. Да и, в конце концов, что еще могло ее заставить выбраться из уютной лесной сторожки в большой мир, от которого она столько лет упорно пряталась? Только несчастье, в котором ей нужна твоя помощь. А ты, уверен, в своем обыкновенном духе именно помощь, случись что, и пообещал в качестве платы за свое излечение. Я прав, Курт?
— Она мне жизнь спасла, — заметил он серьезно, и Бруно так же серьезно кивнул:
— Я это помню. И именно потому старался ненароком ничего не испортить, а с нею обращался, как с дорогим гостем.
— И именно поэтому ничего не сказал мне вчера, — уверенно договорил Курт. — Ведь так? Ты предположил, что она попросит о помощи, и я не смогу ей отказать: слишком многим обязан. Но на мне повисло бамбергское расследование, и мне нельзя разрываться на два дела. И чтобы я свыкся с мыслью о важности порученной мне службы, чтобы уже не мыслил о проволочках или возможности отказаться (а я мог бы) — ты выждал ночь и лишь теперь все рассказал. Теперь я не поставлю нужды Нессель выше службы, что бы с ней ни случилось... Умно. Становишься циничным сукиным сыном; начинаю тобой гордиться.
— С твоего позволения, — недовольно отозвался Бруно, — я пропущу сию сомнительную похвалу мимо ушей. Но признаю, что ты прав. Да, я знаю, что личное выше служебного ты не ставил никогда, но — сам пойми...
Курт лишь усмехнулся, удовлетворенно кивнув, и до самой двери дальней кельи шел молча. Духовник шагал чуть впереди, глядя исключительно под ноги, на истертый подошвами пол, и свое смущение скрывал не слишком удачно. Все-таки, порой Курт задумывался над тем, не совершил ли отец Бенедикт ошибку, определив Бруно своим преемником; для должности ректора, требующей принятия порой тяжелейших решений, он был слишком мягок и потому уязвим. Решения, как ни крути, он принимал всегда верные, но это подчас стоило ему немалых душевных мук, и Курт всерьез опасался, что его бывший напарник попросту перегорит и однажды растает, как свечка, и хорошо, если оставшись при том в своем уме...
— Здесь, — объявил Бруно, раскрыв дверь в одну из келий, и вошел первым.
Курт шагнул следом, остановившись в двух шагах от порога; сидящая у стола девушка рывком обернулась и на несколько мгновений замерла, глядя на вошедших со смесью настороженности, растерянности и затаенного испуга в серых глазах.
Ульмский обер-инквизитор был прав: в не слишком ладно сидящем не ней платье, явно с чужого плеча, привыкшая к охотничьей одежде Нессель чувствовала себя откровенно неуютно; волосы, некогда коротко обрезанные, едва достигали плеч, и по ровно загоревшему лицу было ясно видно, что полагавшихся женщине головных уборов лесная ведьма не носила никогда. Что бы ни заставило ее выбраться из своего уютного тайного гнездышка, произошло это наверняка впервые в жизни.
— Здравствуй, Готтер, — произнес Курт, шагнув ближе, и Бруно позади него аккуратно, почти без стука, прикрыл дверь, оставшись в комнате. — Рад тебя снова видеть.
— Это ты?.. — проронила она неуверенно, медленно поднявшись и сделав два шага навстречу. — Я тебя и не признала...
— Ты тоже изменилась, — улыбнулся он, окинув гостью выразительным взглядом. — Повзрослела.
— Да и ты, знаешь ли, не помолодел, — буркнула Нессель и запнулась, бросив исподтишка взгляд на Бруно у двери. — Что у тебя с лицом?
— Ликантроп, — машинально коснувшись длинного кривого рубца, пересекающего правую бровь и лоб, отозвался Курт. — Давно дело было.
— Выглядит ужасно. Какой умелец тебя штопал?
— Один наемник.
— Странно, — покривилась Нессель. — Как можно наемничать, когда руки растут из такого места...
— Кое в чем ты все-таки не изменилась, — хмыкнул Курт; пройдя вперед, уселся на один из табуретов и, оглядевши лежащее на столе истрепанное полотно и внушительную горку корпии, спросил с наигранным вздохом: — Бруно, ты заставил гостью работать на академию?
