Сан Конг

— Схожу за свечами в чулан, — сказал Саоан. — Проходи пока в комнату.

Магдалена сняла туфли в прихожей, и почти наощупь, различая только темные пятна мебели, пробралась дальше.

— Вот так всегда, — раздался справа старческий голос. — Лучший вечер моей жизни — внук привел познакомиться свою возлюбленную! — а я не могу даже рассмотреть ее из-за этого новомодного электричества, которое кончается, когда его не просят!

— Здравствуйте! — сказала в темноту Магдалена. — Вы — дедушка Сана?

— Садись, красавица! — ответил Дедушка. — Пока внук не вернулся, нам тоже достанется капелька твоего внимания.

— А здесь еще кто-то? — хихикнула Магдалена, едва не упав мимо стула. — Здравствуйте!

— Здравствуйте! — так же вежливо сказала Мама единственное, что знала по-испански.

— Еще с нами Бабушка, но она немая, — добавил Дедушка.

— Здравствуйте! — еще раз сказала Магдалена, радуясь тому, как приветливо звучат голоса этих людей, ее будущей семьи.

Саоан зашаркал на пороге.

— Ты здесь? — спросил он, входя в комнату, и наткнулся на Магдаленин стул. Она счастливо засмеялась и поймала его руку.

— А где же свечи?

— Выбило пробки, — не ответил он. — Магдалена, ты помнишь, о чем мы говорили по дороге?

Она не помнила, но поддакнула.

— От того, как ты сейчас поступишь, — сказал Саоан, — зависит вся наша жизнь.

И включил свет.

— И напрасно вы, Рихард, иронизируете по поводу каннибализма. Весь Анъяр утыкан бамбуковыми шестами. В деревне, вдоль берегов, в джунглях — везде. И каждый шест увенчивался головой.

— Поверженные враги? — предположил Риттенберг.

— Увенчивался? — переспросил Де Ривейра.

— Мы сначала думали так же. А потом посчитали: на каждого жителя — больше десятка голов. Многовато врагов для изолированного острова. Самих анъяров — от силы две тысячи. Но оскаленные мумии — на каждом шагу. Здорово нервировало.

Апату благодушно помотал головой и раскурил сигару.

— Неподалеку на рифах сидел старый японский танкер. Машина разбита, один борт распорот, надстройка раскурочена, в цистернах — тонн десять мазута. Такую рухлядь легче затопить, чем буксировать. Ко дню взятия Бастилии я и решил провести генеральную уборку — вывести головешки на танкер, да спалить. А то просто сил уже не было смотреть.

— Тут туземцы и осерчали, — полуутвердительно кивнул швейцарец.

— А вот и нет, — Апату вновь развеселился. — Приволокли мы им в деревню полный чан рома, замешали с кокосовым молоком. Анъяры же вообще алкоголя не знали, так что пили все, не исключая детей. Как дон Гомеш ругался — надо было видеть! А поскольку наш повар в этот коктейль еще кое-чего добавил, то уснули голубчики — и часу не прошло.

Де Ривейра что-то глубокомысленно разглядывал в своем бокале. Риттенберг осклабился, ожидая развязки.

— Вот тогда и начался марафон. Из моих шестидесяти солдат ни один в ту ночь спать не лег. Чтоб веселее работалось, открыли прием ставок, кто больше головешек притащит. А победителю от себя лично назначил приз...

— Неужели вы думали, что потом отвертитесь? — руки Де Ривейры дрожали.

— А кто что докажет? — вдруг почти рявкнул Апату. Из-под холеной благообразной маски выглянуло лицо солдафона. — Не видели, не слышали, не знаем. Божий промысел. Вы хоть представляете, на что похожи эти анъяры?!

Апату затряс в воздухе рукой, пытаясь найти верное сравнение. Внезапно его взгляд застыл. И дантист, и латифундист посмотрели в ту же сторону.

К их столику через зал шел толстый неуклюжий официант. Полотенце через левую руку, в ней же — широкая ваза для омывания рук. В правой — маленькое блюдечко.

— Мы ничего не заказывали, — сварливо крикнул Де Ривейра.

Официант ответил, но за шумом оркестра слов не было слышно. Он поставил вазу на стол, чуть заметно кивнул, кивнул лично полковнику Жоакину Апату, и что-то сказал — опять духовые заглушили речь.

— Что? — Апату пытался отодвинуться от стола, но ножка кресла зацепилась за ковер. — Какого черта?

— Теперь вы мертвы, — повторил официант. — Анъяры довольны.

Прежде чем Де Ривейра и Риттенберг с двух сторон схватили увальня за руки, он поднял к губам блюдечко и со всей силы дунул в него. Бледно-серая невесомая пыль взметнулась вихрем, облепляя лицо, волосы, мундир полковника. Официант бросил блюдце в вазу с душистой водой и безропотно позволил скрутить себя.

— Отравили! — визжал Апату, размазывая по щекам бледную грязь.

Вокруг них собиралась толпа, у входа показались белые полицейские шлемы.

Официант, лежа на полу, смотрел на потерявшего лицо полковника, и устало улыбался.

Их беды — от того, что они не знают, где живет душа.

Так говорит Дедушка.

Магдалена не знала, почему не закричала во всю силу легких, когда вспыхнул свет, и она увидела головы. Черная потрескавшаяся кожа, космы пыльных перепутанных волос, остекленевшие выпученные глаза. Девушка лишь зажмурилась, и вцепилась ногтями в мягкую руку Саоана, будто у него следовало искать защиты.

— Не бойся, — тихо сказал Дедушка. — Ты же слышишь меня, милая Мэгги?

Саоан гладил ее по голове, шептал в ухо что-то ласковое и успокаивающее, и она снова посмотрела на Дедушку, и Бабушку, и Маму, и Саоана, и...

Потом анъяр учил ее, как ухаживать за головами, пока его не будет.

— Я уйду, а потом вернусь, — сказал Саоан. — А потом мы поедем ко мне домой.

Так и случилось. Но две недели, что она провела в этом маленьком пригородном домике, перевернули представления Магдалены о мире. Ей больше не требовался дурманящий напиток, чтобы услышать Дедушку и Маму. Даже от молчащей Бабушки исходила симпатия, пусть и не подтвержденная словами.

— Ты говорила, как важны книги, — звучал в ее голове голос Дедушки, пока она кончиками пальцев растирала по его лицу щепотку вулканической сажи. — Что нельзя сохранить мудрость без письма, потому что люди умирают, унося свои мысли с собой. Только зачем умирать? Мы живем, и всегда ответим на любой вопрос.

Предоставленный анъяру общественный адвокат доказал в два счета, что не было никакого покушения — лишь глупая шутка. Экспертиза подтвердила, что "отрава" для сеньора Апату состояла из сажи и сахарной пудры. Максимум, что могло грозить полковнику, это пара прыщей.

Магдалена имела возможность следить за событиями по газетным заголовкам.

— Зачем он это сделал? — спросила она у Дедушки.

— Убил Апату? — уточнил тот. — Человека, уничтожившего наш народ, надо было убить, пока он не умер сам. Иначе где бы потом мы искали его червивую душу?

— Как — убить? — сердце девушки замирало, потому что она вспоминала лучистый взгляд Саоана, его теплые руки, загадочный голос.

— Душа Апату мертва. Когда испортится его тело, она сгниет как банан, и никогда не вернется в мир. Снадобье Саоан смешал под моим присмотром. Это очень плохой порошок, но таково кэнхэ моего внука. И я горжусь им.

А потом Саоан возник на пороге, и Магдалена снова не знала, как к нему подступиться. Она уже положила свою жизнь в руки колдуна. С непонятным спокойствием и предчувствием радости поверила в то, что ей предначертано покинуть континент и стать матерью будущего великого кьонга. Но Саоан по-прежнему оставался для нее закрытой книгой, и приходилось полагаться лишь на интуицию, подсказывающую, что всё правильно. Всё хорошо.

— У нас только три года, — сказал он. — Если за это время не вернуться, Анъяр проснется без меня. Этого нельзя допустить.

— Разве твой остров так далеко? Мы доберемся до Перу за неделю, и будем ждать тот корабль...

Саоан грустно погладил ее по щеке.

— На нашем пути — пограничные посты. Миновать их по реке против течения мы не сможем. А моя сила тает вдали от Анъяра. Если кого-то из семьи найдут в багаже, я не знаю, что будет.

А Дедушка молчал, потому что видел грядущее чуть дальше, чем молодой кьонг...

— Проснись, Саоан! — и вместе с голосом Дедушки в сознание входит боль. Не разодрать глаз — под запекшейся коркой крови. Не вдохнуть — что-то жесткое колом шевелится в груди. Не пошевелить ногами — они зажаты и скручены судорогой. И журчит родник — только воздух наполнен резким запахом горючего. — Проснись, а то будет поздно!

Саоан засопел от боли, выдергивая из плеча осколок руля. Память возвращалась лоскутами. Вот они с Магдаленой осторожно заворачивают головы предков в тонкие тряпки и убирают на дно открытого фруктового ящика. Вот сине-желтый шлагбаум на выезде из Боливии, вторая и последняя сухопутная граница. Длинный таможенный стол, к которому выстроились в очередь пассажиры автобуса. Развязанные тюки и распахнутые фанерные чемоданы.

Саоан и Магдалена выходили последними. И ему не хватило решимости. Таможенников было трое, офицер с двумя помощниками, и кьонг понял, что не сможет отвести взгляд всем сразу. Вместо того чтобы приготовить для старшего сложенную купюру и заветное анъярское слово, Саоан переполз за руль. Водитель под широким навесом таможни дремал, надвинув на нос драную шляпу. Заскрипел ржавым железом высвобождаемый ручной тормоз. Пыхнув дымом, взревел мотор. Застывшие на солнцепеке попутчики один за другим начали оборачиваться, беззвучно распахнулся рот офицера, кто-то метнулся наперерез, полосатый брус расщепился надвое, открывая дорогу...

— Мэгги, — позвал Саоан одними губами.

Теперь они, наконец-то, в Перу — на дне заросшего кустарником ущелья, в дымящейся клетке перекошенного автобуса с пулевыми пробоинами на приборной доске.

— Мэгги, — повторил он, уже вспоминая, что обращаться не к кому.

Вот она, рядом, белокурая и неподвижная. Сломанное, смятое тело. Остановившееся сердце. Гьяньяриту — женщина судьбы, уже почти потерявшая душу. И нет ничего, совсем ничего, что подошло бы... Не теряй себя, кьонг!

Отмахиваясь от плавающих перед глазами пятен, Саоан прополз по вставшему на дыбы салону. Ящик не лопнул, лишь верхний кокос треснул, залив липким пол. Саоан нашел окно, через которое проще вылезти.

Полчаса спустя он устал идти, опустил на траву тяжеленный ящик, из которого не догадался выкинуть никому не нужные кокосы, а потом снял с плеча тело девушки.

— Только смерть порождает жизнь, — повторял он ей, как однажды в госпитале.

— Смерть порождает только смерть, — отвечала она тогда, и он чувствовал, что в этом споре ему не выиграть.

— Ты совсем как наш священник, — смеялся санитар Сан, — тебя с толку не сбить!

Он не пил вина, и лишь смотрел, как бордовая гладь вздрагивает от прикосновения ее губ. Я хочу быть с тобой всегда, хотел сказать он, но не сказал. А теперь уже поздно.

Нет ни ножа, ни топора, ни костяного скребка. Саоан трясущимися руками вытряхнул в траву сумочку Магдалены. В маленькой косметичке, расшитой цветами, смешными и непохожими на настоящие, нашелся лист пластыря — липкой ткани, которой заклеивают мозоль или порез. Маникюрные ножницы. Пилочка для ногтей. Остальное — склянки, пудреница, тюбики — пригодиться не могло. За холмом весело ухнуло — огонь разобрался, как залезть автобусу в бензобак.

Саоан извлек из-под бурых кокосов завернутого в темную тряпку Дедушку. Распеленал осторожно, и аккуратно поставил в двух шагах от себя на высокий покатый валун. Достал из-за пазухи тяжелый сверток с остатками анъярского пепла, взял крошечную щепотку, и втер в середину Дедушкиного лба.

— У нас беда, великий кьонг! Ты подскажешь, если я буду что-то делать не так? Поможешь собрать нужные травы?

Дедушка не отвечал. В его молчании Саоан почувствовал и горечь, и сомнение, и...

— Ты точно хочешь оставить ее с нами? — спросил Дедушка.

— Она тебе не нравится? Вы не сможете жить вместе?

— Я одобряю твой выбор, Саоан! Она хороший человек и очень верит тебе. Мне было бы приятно расспросить ее подробнее о чудесной земле, где мы жили так недолго.

— Тогда что же? — Саоан метался между умирающей Магдаленой и Дедушкой. Время уходило, но и такой разговор нельзя было оборвать на середине.

— Я чувствую, что нам не уйти впятером.

Саоан осмотрелся. Прошептал несколько фраз на анъяре. Корявые деревья и могучие лианы, бездомные камни и спящая трава — все внимали языку колдовства.

— Не понимаю! Я скрою вас от любого взгляда, любой куст и любой зверь встанут на нашу сторону...

— Я сказал только то, что чувствую, внук! И помогу всем, чем смогу.

Саоан прикрыл ладонью глаза, выражая покорность и благодарность.

И склонился над телом возлюбленной, ставшим клеткой для ее заблудившейся души.

... Вместо липкой глины, намертво схватывающей ресницы, Саоан использовал четыре лоскутка желтоватого пластыря. Теперь Магдалена могла видеть небо, и встревоженных птиц, и облако в форме сгорбленного человека в сутане.

Какая красивая, совсем по-европейски подумал колдун, и, нащупав на ее горле самое уязвимое место, погрузил в него пилку для ногтей. Кровь уже не лилась, но сочилась лениво и медленно. Расковыривая непослушной тупой железкой одну жилу за другой, Саоан вспоминал давний спор с доном Паулу.

— Душа человека должна упокоиться, — настаивал священник. — Вознестись на небо освобожденной и просветленной, в ожидании Божьей милости. Душа расстается с телом — и с бременем земного существования. Пытаться удержать ее — тяжкий грех, это как идти против воли Господней.

— А зачем тогда жить? — спрашивал Саоан. — Чтобы потом уйти, не думая о тех, кто остается? Унести с собой знания, умения, мудрость? Перестать заботиться о беззащитных детях? Оставить свой народ, так и не дав ему ничего?

Споры всегда выходили непростыми — Дедушка настрого запретил обсуждать хоть с одним чужеземцем, каким был мир анъяров до прихода Апату. Саоану приходилось говорить притчами, следить за каждым своим словом — а у священника были и свои сказания, бесконечно правильные и бездонно глубокие, как Акулий пролив. Где ты сейчас, добрый падре, мой учитель?

Кровь уже почти вытекла. Голова Магдалены откинулась назад. Ее неподвижному взгляду открывался вид на пальмовую рощу, растопырившую кроны по другую сторону маисового поля. Тут-то и сломалась пилка.

Саоан сменил инструмент, но хлипкие и ненадежные ножницы намертво застревали в волокнах и выскальзывали из мокрых пальцев. И минуты не прошло, как они распались надвое, а вскоре и каждая половинка погнулась и потеряла остриё. Саоан в отчаянии смотрел на Магдалену. Ее взгляд начал мутнеть. Чтобы спасти глаза, срочно требовались травы — а их предстояло найти, собрать, измельчить, смешать... Но если вовремя не отделить голову от тела, яд смерти разрушит обиталище души. Она вырвется на свободу, бездомная и безмолвная, не способная ни позвать на помощь, ни удержаться рядом с теми, кому могла бы служить советом и добрым словом еще сотни и сотни лет. Вспорхнет невидимой птицей в великое Ничто, где, оказывается, живет добрый Господь и белокрылые ангелы, и превратится в одного из них.

Тогда, десять лет назад, Бабушка вытащила Дедушку из самого страшного места на острове — с площади перед железными домами чужеземцев. Потом Маме пришлось прыгать в горящую хижину, а солдаты Апату стреляли ей вслед, но целились плохо, потому что скорчившаяся за частоколом Бабушка бормотала подряд все заклинания, какие помнила. Мама вынесла в обожженных руках пять дымящихся мешочков с травами и кореньями.