Часть 4. Руны Судьбы. Планета Предсказания.

Пламенные язычки покорно вырастают из песочной глуби. Один, второй, третий. Цепочка длится и бежит, поднимаясь в воздух, закручиваясь спиралью. Стены из парящих огненных лепестков, слившихся поверху в купол, отрезают её от внешнего. Вначале они рядышком, образуют нечто вроде большого кокона. Но потом раздвигаются, отплывают и превращаются в высокий полукруглый шатер. Трепещущие огоньки с его обрезанной вертикально стороны разбегаются. Возникает проход. Аля садится в дальний угол. Сложив на груди руки, погружается в мысли. Ведь он же этого хочет: подробностей, её подноготную. И она не собирается прятаться и не договаривать. Она сумеет обосновать — почему.

— Итак, ставленница Центала, — разносится насмешливо, но добродушно. — Наслышаны, наслышаны, а как же! Твоя слава катится далеко впереди тебя, девочка.

— И какова она? — шепчет Аля невразумительно, не поднимая глаз.

— Разноцветная! — Рокочет хриплый бас с едва ощутимой лукавинкой. — Как и вся ваша бренная жизнь. Надеюсь, другого определения ты от меня не ждала?

— Ждала. — Она поймала себя на том, что улыбается облегченно. Рискнула глянуть. А, увидав встречную улыбку, больше глаза не отводила. — Худшего!

Высокий и неожиданно мускулистый, седой как лунь старик, с буйной гривой нечесаных волос и окладистой снежной бородой, в сером потрепанном хитоне и пропыленных кожаных сандалиях ступил в световой шатер. Подойдя, аккуратно подобрал полы и уселся, скрестив по-турецки ноги и устроив на коленях натруженные мозолистые ладони.

— Нор-док?.. — Ошеломленно и неверяще округлила губы девочка. Слишком уж реальным и настоящим, слишком плотским и живым выглядел полуночный её гость. И образ его никак не вязался у нее в воображении с мощью, равной которой не было в этой части Вселенной среди одушевленных миров. — Ты... Великий Проводник?.. Эгрегор?!

— Он самый, — ухмыльнулся старец, иронично сморщившись, отчего обветренное лицо его избороздили от глаз лучики-морщинки. А раздвинувшаяся полоска прикрытых пышными усами губ показала великолепные, жемчужно-белые ровные зубы. — Что, не впечатляю? — Хихикнул гулко.

— Напротив! — Пробормотала Аля. — Так меня до дня сегодняшнего еще никто впечатлить не удосужился. Это, как на духу!

— Вот и ладненько. — Отозвался старец одобрительно. — Я тебе тут предложить намереваюсь, посланец. Не надо ничего мне раскладывать — объяснять. Я самостоятельно предпочел бы вызнать, что у тебя на уме, равно как и в памяти заложено. И ответ не твой услыхать, а от родительницы твоей. Напрямую.

— Это... возможно, разве? — отозвалась она в полнейшей растерянности. — Не зная, как поступить и на что решиться. Разговаривать по душам — еще куда ни шло. Но пускать себе в голову, в подсознание, в сокровенное? Куда и сама она лишний раз не забредает?! Мягко говоря — неуютно. И, по правде — совершенно не прельщает!

— Ха! — Сверкнул собеседник улыбкою, подмигнул задорно и понимающе. — Если уж отпустила тебя Земля-матушка, за здорово живешь, в услужение этим оболтусам крылатым, значит не так тоскливо все и грустно получается. И для меня у нее сообщить полезного найдется. На задворках памяти твоей детской припрятанного. Вроде карточки визитной, и рекомендаций с поручительством.... Ну так как, разрешишь старику Нордоку самому в назначении твоем и способностях разобраться? А то, ведь, по-другому, дочка, у нас с тобою вряд ли что выгорит. Слишком стар я и опытен, чтобы речам и картинкам рисованным верить. Разумеешь, да, отчего?

— Ага. Разумею! — Бормотнула Аля, почесав в затылке. — У нас это называется: поставлено четко и варианты исключает.

Эгрегор глянул вприщур, молча улыбнулся.

— Хорошо! — Решилась она, оборвав мечущиеся раздумья. — Что я должна сделать?

— Особенного ничего. Садись поближе. Руку мне дай и вспоминай себя потихоньку. В том возрасте чудном, когда, как говорится, пешком под стол путешествовала. И на взрослые свои перипетии с переживаниями не отвлекайся. Мишура они для меня. Шелуха пустая. Понятно?

Кивнув решительно, точно с вышки в воду ныряя, Аля торопливо придвинулась. Поместила меж его ладоней сухие горячие пальчики. Сосредоточилась на попыхивающих светом огненных язычках. Шаг за шагом уходя воздушными их тропками вглубь себя и затаившихся воспоминаний....

* * *

— С каких это пор Дознавательная Комиссия решает, что ей позволено без ограничений ковыряться в личной жизни правящих? — Оскалившись, Краасс навис над вжавшимся в спинку, не ожидавшим столь агрессивной реакции, Севеоном. Два других представителя упомянутой Комиссии, сослуживцы и свидетели последнего, окостенели на своих местах и глазели на кипящего яростью вождя в совершеннейшем замешательстве.

Без движения озирая побелевшее, перекошенное судорогой лицо, Севеон упрямо выдавил:

— Дела королевской семьи подконтрольны народу так же, как и дела любого из наших почтенных и уважаемых сограждан. Вам задан вполне корректный и обоснованный вопрос.

Краасс скрипнул челюстью. Отвалился. Тяжело осел на сидение. Вытянул ноги с нарочитой небрежностью. Подхватив со столика пустую чашу из-под вина, нервно вертел в пальцах.

— Извините нас, господин Император! — Рискнул подать голос один из сопровождающих Севеона. — Но вам и самому известно прекрасно, отчего данная тема настолько существенна и неотложна. На вашей сестре высочайшее обязательство. Закрепленное и озвученное лично вами. А период, определенный на отсрочку и раздумья, окончательно миновал. Общественность желает знать — когда же будет проведена заявленная церемония бракосочетания?

— Сожалею, — криво ухмыльнулся Краасс, смерив его откровенно пренебрежительным взглядом, — И прошу простить мою излишнюю резкость. Вероятно, я и сам пока не принял полностью факт кардинальной смены обстоятельств. Но, как бы там ни было, уже назавтра народу объявят: Атталия Лорн в последний момент отказалась, от высочайшей чести, оказанной ей обществом. В связи с чем, она лишается всех титулов и привилегий. И определяется на вечное поселение на территориях периферии. Как водится в подобных прискорбных случаях — инкогнито, под присвоенным новым именем. Я имею право поддерживать с ней отношения, разумеется, самые поверхностные и не афишируя. В государственном реестре она значится. Так что под контролем и Законом остается. Вот только официально сестры у меня больше нет. Несчастный случай, господа. Повторно прошу прощения.

Посланцы комиссии обескураженно и подавленно переглядывались. Севеон, сухо откашлявшись, осторожно проговорил:

— Но что же теперь будет?.. Вы не можете оставлять страну без наследников. Ваши рекомендации и назначения — отправная точка для народа в его последующем выборе. А по прямой линии родственной, кроме брата, у вас никого не остается. Значит, либо вы обязаны назначить преемниками его будущих потомков, либо, что было бы гораздо предпочтительнее, заключить брак самому.

Краасс что-то невнятно прошипел. Ядовито желтые глаза брызнули вспышкой. На секунду на Севеона обрушился сумасшедший ужас, точно он заглянул в лицо разъяренной донельзя Смерти. Но Краасс сумел вернуть себе равновесие и, остудив в глазах пламя, ответил со спокойным равнодушием:

— Увы, господин Наблюдатель. Боюсь, второе из ваших предположений не осуществимо. И вы сами знаете, почему.

Севеон искоса обозрел товарищей. Первый из них окаменело-испуганно таращился на вождя, будто опасаясь, что тот вот-вот взорвется наподобие сработавшей бомбы и похоронит их на веки или пылью развеет. Второй выглядел более осмысленно. И, прикрывая глаза, елозил по лбу ладонью, словно промокая выступающий безостановочно пот. Определив, что взаимности и поддержки ему сейчас не видать, решил прорываться в одиночку.

Отступим на минутку. Задушевную аудиенцию Севеона с претенденткой отставной, по тексту выше, помните? Ушлая Эвфалия обратилась по адресу, без сомнения. При всей его показной мягкотелости и осторожности, переходящей иногда в откровенную трусость, Севеон был из той самой породы, что мягко стелет, да очень жестко спать укладывает. И, случающимся своим оппонентам, противником являлся отнюдь не шуточным. Если уж он чуял добычу и уверялся, что добыча эта вполне уязвима, то вывернуться из его когтей избранная жертва могла лишь благодаря снизошедшему с небес чуду или такому же баснословному везению. И то и другое, на памяти Краасса, ни разу еще не случалось. При этом действовать Севеон предпочитал исключительно чужими руками, подключая, как правило, мнение и "глас" того же народа. А непосредственный свой шаг, каждый, по счету, опирал на железные аргументы законодательства. Тысячу раз с ними сверялся и повсюду, где только мог, закономерность и последовательность предпринятых шагов торопился оглашать. Исходя из того, что чем больше свидетелей и сторонников наберется, тем он сам для врагов неуязвимее. Соответственно, репутация его была безукоризненной, а популярность в среде рядовых рагезтов именно за "открытость и честность перед массами" просто зашкаливала, делая Главу полномочной Комиссии недосягаемым для правовых и физических репрессий. И, вздумай Краасс жестоко обойтись с Севеоном, от ответного выплеска народного негодования титул его бы не оградил. Потому что с позиции общественных настроений, Севеона чтили даже и поболее Императора. Краасс, как и сам он любил на досуге говаривать, являлся законным лицом государства. Но Севеон был его общелюбимой и поддерживаемой "совестью", и тягаться с ним на этом поприще оказалось бы провальным в основе. Потому и в сегодняшней их беседе — стычке, вождю приходилось порывы свои и возмущения большей частью припрятывать, а то и откровенно гасить. Ничего не попишешь — дипломатия, будь она не ладна!..

— Простите, Господин Император. Не знаю. То есть! — Торопливо перебил сам себя, увидав, как эффектно черные ногти вспарывают ониксовую поверхность столешницы, будто та не из гранита, а из пористой губки, — Наличие у Вас официальной наложницы, по большому счету, совсем не помешает женитьбе, надумай вы все-таки решиться.

* * *

Натаскав побольше сухой листвы и утрамбовав её как следует, Тиа в последний раз высунулась из пещерки посмотреть — ни ли поблизости кого подозрительного. Солнца закатились около часу назад, и сейчас вокруг царила густая и на удивление теплая безветренная ночь. Пристроив котомку с припасами подальше от входа, девушка перекусила сухариками и ломтем вяленого мяса. Тщательно вытерев руки обрывком влажной ткани, сделала несколько затяжных глотков из глиняной пузатой колбы. Потом тщательно укупорила её пробкой и закопала под листья в уголке. Грустно бурча шепотом под нос и сетуя на неудачу, расстелила под собою шерстяное тканое покрывало и, улегшись, завернулась до самого носа. Она переждет здесь до утра, а на рассвете тронется в обратную дорогу. По щеке поползла слезинка. Тиа, раздраженно буркнув, смахнула её рукой. Зажала глаза кулаками и принялась тереть, вполголоса браня себя и уговаривая. Да, подругу она не нашла, но, ведь, это еще не провал. Больно, обидно, одиноко. И до крика не хочется возвращаться домой. Она их любит, наверно, и уважает, но не чувствует больше своими настолько, чтобы прожить среди них всю оставшуюся жизнь. Пролетевшие в плену годы сильно её изменили. Это правда. И ей никогда уже не стать прежней, не вернуться на устоявшиеся рутинные круги. Она не виновата, что не способна существовать теперь, как прежде. И, пусть простят или не прощают соплеменники, но она и не собирается больше прикидываться такою же, как они. Она попробует договориться с Бадом. И очень надеется, что он поймет и встанет на её сторону. Ей нужно уехать, подальше куда-нибудь. Начать самостоятельную жизнь. Но лишь бы не здесь, не в родном селении, не в этом болоте стоячем из традиций вековых и условностей, бесконечных и бессчетных. Ей здесь душно, и тесно, и скучно до умопомрачения. И она с не смирится, пока не добьется права на независимость и свободу.

Тяжело кувыркая неподъемный ворох мыслей, она долго не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок, пушила листву, то укутывалась, то раскрывалась. Но, ближе к восходу, окончательно издерганная и вымученная, умудрилась расслабить себя и задремать. Блуждая между сном и явью, она — то проваливалась в мельтешащие беспорядочно зарисовки, то снова оказывалась в тесном своем пристанище посреди деревьев и скал. В какой-то момент пещерка окончательно отодвинулась, стены расширились, сменившись золотисто-зеленым травяным плетением. И тогда Тиа обнаружила, что сидит на речном обрыве у сухого погнутого бурею ствола. И глядит на спешащие понизу, сероватые, отливающие серебром волны. Солнце жарит неистово. И небо от жары этой и не голубое уже, а прозрачно бесцветное. Ветра нет, воздух плавится горячими ручейками, и дышится с трудом.

— Доброго денечка тебе, доченька! — Окликает откуда-то сверху дребезжащий старческий тенорок. Тиа поспешно оборачивается. Повыше нее, на склоне, оперся на посох сухонький невысокий старичок. Дорожная хламида изветшала и виснет по низу клочьями. Сутулый, согнутый стан опоясан грубой бечевой. Мозолистые, узловатые ладони тяжело давят на шершавый крюк рукояти. На плече — тощий, заплатанный мешок. Босые стопы — цвета коричневой, прокаленной сушею земли. А глаза на изборожденном морщинами лице, окутанном белой-белой, стелющейся до колен бородою и ореолом таких же волос, неожиданно яркие, блестящие, пытливые. В них — потусторонняя отрешенность и такая же неестественная власть. Будто за немочным телом скрыто что-то иное, таинственное и всеобъемлющее.

— Не успев толком подумать, да и не колеблясь, Тиа поспешно вскакивает. Уважительно поклонившись, приближается, гадая про себя — откуда же явился в их долину одинокий, уставший старик. Отчего путешествует пешим? Почему его никто не сопровождает? Места у них спокойные, поселенцы отзывчивые. Но леса и луга сами по себе таят множество ловушек и преград. Бродить в одиночестве слабосильному и незащищенному опасно — это закон природы. Мало ли, напасть какая приключится — пожар лесной, суховей, или плывун болотный на пути. Без дружеской руки и поддержки сгинуть без следа одинокому страннику есть бесконечное количество причин. Отчаянный он, старец этот. А, может быть, всю жизнь свою в блужданиях провел. Потому и не хочет компании. Тиа знает о подобных случаях. Таких дервишей и вечных паломников почитают в среде Тфинате за мудрецов и, даже, пророков. Они бороздят просторы континента, неутомимые и бесстрашные перекати-поле. Нигде надолго не задерживаются. Отдавая благодарным слушателям дать за гостеприимство увлекательными, сказочными повествованиями, вещая, предрекая, а иногда и сообщая что-либо крайне важное.

— Благодарствую, доченька, — натруженные темные ладони принимают из протянутых поспешно рук берестяной туесок с квасом. Странник пьет жадно, широкими спешащими глотками. Утерев губы, возвращает опустевшую почти посудинку. Улыбаясь лукаво, благодарит.

— Ты прости меня, доча. Вон, жара какая свалилась. Не лето нынче, а пекло натуральное. Оставил я тебя без припасов!

— Ничего, дедушка, — откликается она бодро, — до поселка рукою подать. Надо будет, сбегаю. Или уж до дома потерплю, тут идти — всего ничего. Вы бы к нам наведались. Отобедали. Отдохнули с дороги! Давайте провожу, а?