Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
В тот же день Императрица утвердила введённое в Московской губернии положение об усиленной охране, а уже 27-го мая Московский военно-окружной суд рассмотрел дело по обвинению Ивана Распутина, Алексея Павелко-Поволоцкого, Таисии и Александры Акимовых, Анастасии Лукьяновой, Степана Кролевца, Василия Бахарева, Ивана Егорова, Ивана Войнарского, Николая Пухтинского и Надежды Аракчеевой. Суд работал скоро и мгновенно оглашённый приговор был ожидаем — лишение всех прав состояния и смертная казнь через повешение. Для всех одиннадцати.
Весть о суровом приговоре для одиннадцати молодых людей мгно-венно разнеслась по всей России и достигла Европы. Интеллигенция Петербурга и Москвы застыла в ожидании, будет ли приговор приведён в исполнение.
Московский генерал-губернатор Великий Князь Павел Александрович конфирмовал приговор, но сразу же отправил телеграфную депешу на имя Императрицы с предложением помиловать осужденных, заменив смертную казнь каторгой.
Глава 10
Императрица, которой только исполнилось двадцать три года, впервые столкнулась с ситуацией, когда от её личного решения зависела судьба одиннадцати молодых людей. Она никогда не думала, что ей придётся когда-либо принимать решение, казнить или же помиловать, но вот этот критический момент, увы, наступил. Получив депешу из Москвы, Александра Фёдоровна утром 28-го мая пригласила к себе канцлера, министров внутренних дел и юстиции, Великого Князя Сергея Александровича.
От приглашения Победоносцева она отказалась, уже зная любовь обер-прокурора к длительным философским рассуждениям, навевающим скуку.
Александра Фёдоровна молча сидела в кресле, выслушивая по очереди мнения собравшихся. В чёрном фланелевом платье, с единственной бриллиантовой заколкой, бледная и величественная, с уставшими глазами. Предыдущую ночь она практически не спала, мучаясь от головной боли и недомогания, и сейчас ей очень хотелось уйти, спрятаться ото всех, чтобы не принимать никаких решений, чтобы забыть о террористах и казнях.
Рядом с ней сидела Елизавета Фёдоровна, которая пришла вместе с мужем, чтобы поддержать сестру в столь трудный момент.
Граф Игнатьев и Сергей Александрович категорически были против любых уступок, считая, что только жёсткая позиция власти может ос-тановить террористов. Они в два голоса доказывали, что именно сейчас нужно найти силы и, невзирая на мнение продажной русской интеллигенции и на мнение замшелой Европы, преподать жестокий урок всем тем, кто посмеет хотя бы в мыслях посягнуть на жизнь царя.
Граф Воронцов-Дашков неожиданно проявил мягкость и выска-зался, что можно было бы помиловать четверых девушек, заменив им повешение каторгой.
— Зачем же превращать в героев этих одиннадцать человек, тем самым делая их примером для подражания? — вопрошал министр. — Зачем нам новые Перовские и Желябовы? Зачем нам создавать новые
революционные легенды для неокрепших душ молодёжи?
Слушая министра внутренних дел, канцлер недовольно скривился и вспылил.
— Да помилуйте, Илларион Иванович! Имеем ли мы право сегодня проявлять гуманизм? Нет, я не жажду смерти этих девиц, отнюдь, уж поверьте на слово! И сердце разрывается на части при мысли, какие невыносимые горести ждут их родителей. Вы предлагаете отправить их на каторгу? Но тогда каждый в России будет знать, что можно замышлять цареубийство, можно приготовляться к таковому, и даже если тебя поймают, то ты сохранишь свою жизнь! И вот тогда уж будут вам и новые Перовские, и новые Желябовы! Мы не можем позволить себе быть добренькими и тем самым создать условия для появления новых бомбистов. Что стоит та власть, которая не способна защитить сама себя? Гроша ломаного не стоит, будем уж откровенны. И все революции происходят там и именно тогда, когда власть оказывается слабой и безоружной. Девицам этим не повезло очутиться не в то время и не в той компании, это верно. Но казнь их послужит жестоким уроком для всех тех, кто ещё таит в себе преступные умыслы!
Министр юстиции Муравьёв имел отдельное мнение.
— Ваше Императорское Величество, — сказал он, глядя прямо на Императрицу, — данный приговор был вынесен в особых условиях, и, по моему мнению, является глубоко порочным. Мне достоверно известно, что заседание военного суда шло не более часа. Казалось бы, что все формальности были соблюдены, но можем ли мы говорить о том, что суд был беспристрастным, что суд досконально разобрался со степенью вины каждого из одиннадцати подсудимых? Если вина Распутина или же Бахарева не вызывает сомнения, то Пухтинский и Аракчеева не только не принимали участия в подготовке акта терроризма, но и высказывали своё отрицательное отношение к террору как таковому. Но суровый приговор вынесен всем, в том числе и невиновным...
— Николай Валерианович! — нервно перебил министра Великий Князь. — Я читал документы! Как мне известно, Распутин вёл с Пухтинским и Аракчеевой откровенные разговоры, абсолютно не скрывая своего преступного замысла. Но ни Пухтинский, ни Аракчеева даже и не помыслили о том, чтобы сообщить властям о готовящемся злодеянии... А Вы говорите, что эти люди невиновны?
— Да, Ваше Высочество, Пухтинский и Аракчеева могут быть виновными в недонесении, при условии, что они осознавали серьёзность намерений Распутина. Но за недонесение предусмотрены Уголовным уложением иные наказания, но вовсе не смертная казнь. Немаловажно и то, что мы имеем дело со студентами, с людьми интеллигентными, в среде которых доносительство считается подлостью, а если учесть молодой возраст осужденных, склонность их к максимализму...
Великий Князь вскочил с кресла.
— Простите, Ваше Величество, — обратился он к Александре Фёдоровне, — я солдат, и не очень разбираюсь в юридической казуистике. Но у меня в голове не укладывается, как это может быть, чтобы студент Императорского Московского университета, узнав, что кто-то готовит злодеяние против особы Государя Императора, мог скрыть это и не сообщить властям. Николай Валерианович не желает понять, что бомбисты объявили нам всем войну, а на войне не до формальностей. Или власть жестокой рукой уничтожит крамолу, или же вот такие студенты-недоучки взорвут всю Россию. И тогда уже будет поздно, господа!
Сергей Александрович на мгновение задумался, как будто что-то вспоминая. Затем продолжил:
— Мне сейчас стыдно вспоминать, что четырнадцать лет назад я счёл возможным передать брату прошение Льва Толстого о помиловании цареубийц. Тогда я был искренне уверен, что нельзя начинать новое царствование с казни. Сегодня же я говорю, что никакое живое христианское чувство не может стать причиной для потакания цареубийцам. Пусть каждый получит по заслугам и пусть каждый несёт свой крест.
— Каюсь, Ваше Высочество, я тогда тоже просил отложить казнь цареубийц, чтобы не вызывать в обществе лишних волнений, — тихо сказал канцлер. — Но сегодня я понимаю, что был не прав. Любое милосердие будет воспринято обществом не иначе, как проявление слабости, а этого допускать нельзя! Террористы объявили войну престолу, а потому их надлежит уничтожить. И меньше всего меня в настоящий момент волнуют юридические тонкости! На войне нет времени на все эти фокусы!
Сергей Александрович взял со стола справку охранного отделения, нашёл нужное место и зачитал:
— Вот, извольте, "...гремучая ртуть, в шести сосудах, в количестве около фунта; пикриновая кислота, в количестве около 1/4 фунта; азотная кислота разной крепости, в шести сосудах... металлическая ртуть, в двух сосудах около 3/4 фунта; бертолетовая соль..." Неужели Вам этого мало? Или Вы, Николай Валерианович, наивно считаете, что такие вот студенты-интеллигенты готовят свои бомбы лишь для царствующих особ? Так Вы не тешьте себя такой надеждой. Вы для них — опричник, держиморда и палач. И не дай Бог, чтобы вот такие вот милые студентики-интеллигентики пожелали покарать Вас за преданность престолу...
— Вашему Высочеству должно быть известно, что в 1881 году я возглавлял обвинение в процессе по делу о злодеянии первого марта, — твёрдо ответил министр юстиции. — И я просил для всех обвиняемых смертной казни... Смерти! Хотя с государственной преступницей Софьей Перовской мы были дружны в детстве. Её отец был псковским вице-губернатором, а мой — губернатором.
Елизавета Фёдоровна, которая до того не вмешивалась в разговор, не выдержала:
— Николай Валерианович! Я всегда стремилась найти настоящую и сильную веру в Бога, всегда старалась жалеть ближнего своего... Я имею доброе сердце! Но нечего жалеть тех, кто сам никого не жалеет! Эти люди переступили запретную черту, превратившись в животных. В животных, которые даже не раскаялись! Я согласна, что необходимо сделать всё, чтобы не допустить превращения революционеров в героев... Преступников нужно казнить и широко оповестить всех о такой казни, чтобы убить в них желание рисковать своей жизнью и совершать подобные преступления. Пусть умрут те, кто возжелал смерти русскому царю и царице! Но кто они и что они — пусть никто не знает... Пусть в газетах не будет имён казнённых, а тела их захоронить тайно, чтобы никто не знал об этом. Или же сжечь и развеять прах по ветру...
Наконец Александра Фёдоровна решилась. Тихим голосом, не глядя
на окружающих, она произнесла:
— Сегодня утром я была почти готова к тому, чтобы проявить христианское милосердие и помиловать злоумышленников. Они молоды, у них у всех есть матери, которые будут невыносимо страдать... Но потом я на мгновение вспомнила первоапрельскую трагедию. Я вспомнила грохот, крики, кровь. Этот невыносимый запах дыма и крови... И страдания моего несчастного мужа... Злодеи должны быть наказаны, жестоко и справедливо.
Голос Императрицы немного дрогнул, стал хриплым. Предательская слеза покатилась по её щеке. Нервно смахнув слёзы платком, Александра Фёдоровна продолжила:
— Я сделаю всё, чтобы этого больше не повторилось. А все те, кто рассчитывал, что после злодейского убийства Николая Александровича в России наступит хаос, жестоко ошибаются. Да, я всего лишь слабая женщина... Я очень люблю Россию, которая стала моей новой Родиной... Я люблю русских людей, и на добро я буду всегда отвечать добром... Но я никогда не буду жалеть подлых преступников, посмевших посягнуть на основы самодержавия!
Большие тёмно-синие глаза Императрицы под длинными ресницами стали ледяными и даже непроницаемыми, а её голос — стальным. Сильный английский акцент искажал слова, делая речь Императрицы зловещей:
— Для таких у меня всегда найдётся кнут! На их бомбы и револьверы я отвечу виселицами, я отвечу железом и кровью! Железом и кровью, как говаривал канцлер Бисмарк!
Багрово-красные пятна, резко появившиеся на бледном лице, выдавали необычайное волнение этой молодой, но уже сильной женщины, пережившей горечь утраты.
— Николай Павлович! — обратилась Императрица к канцлеру. — Телеграфируйте в Москву Великому Князю Павлу Александровичу моё Высочайшее повеление. Приговор должен быть приведён в исполнение. Сегодня же. Немедленно. И пусть во всех газетах завтра сообщат о казни цареубийц, не указывая фамилий... Они сами вынудили меня царствовать, как царствовал Иван Грозный... Жестоко и беспощадно...
Последнее предложение прозвучало в наступившей тишине хлёстко и резко, как залп расстрельного взвода. От звуков голоса Импе-ратрицы ледяная дрожь прошла по спинам всех присутствую-щих, и казалось, что голос этот, ни на что не похожий, страшный голос, заполнил все закоулки дворца.
После этих слов Александра Фёдоровна медленно поднялась из кресла и вышла из кабинета.
* * *
В тот же день, вечером 28-го мая, во дворе Бутырской тюрьмы все одиннадцать приговорённых к смерти были повешены. Великий Князь Павел Александрович, который по долгу службы присутствовал на казни, позже рассказал канцлеру, что приговорённые до конца не верили, что их могут предать смерти.
Иван Распутин успокаивал подельников, говоря, что всех их обязательно помилуют, ведь они никого не убили, а только намеревались... И только когда солдаты стали накидывать осужденным мешки на головы, сёстры Акимовы впали в истерику и стали выкрикивать проклятия в адрес Павла Александровича. Великий Князь смутился в растерянности, но новый московский обер-полицмейстер Трепов не растерялся и приказал вставить сёстрам кляпы. Когда молодой солдат замешкался с исполнением приказания, Трепов вырвал у него из рук кляпы и самолично заткнул рты приговорённым.
Сам же Распутин был повешен три раза, так как дважды, уже повешенный, из-за неумелости палача он срывался с виселицы и падал на эшафот.
Во исполнение повеления по приказу графа Игнатьева в газетах "Русское слово", "Санкт-Петербургские ведомости" и "Московские ведомости" были размещены официальные сообщения о казни одиннадцати преступников, замышлявших цареубийство. Без указания их фамилий, имён и званий.
Казнь одиннадцати молодых людей стала знаковым событием нового царствования. Уже больше никто не называл Императрицу "гессенской мухой" или "гессенской гордячкой". Отныне она стала "гессенской волчицей". Именно так назвал Александру Фёдоровну граф Лев Толстой в своём новом памфлете "Запишите меня в бомбисты", который ходил по рукам в списках, не минуя ни университетских ка-федр, ни великокняжеских дворцов.
Для самого писателя сочинение памфлета имело весьма печальные последствия. Высочайшим указом над всем имуществом графа Льва Николаевича Толстого была установлена опека.
Департамент полиции взял писателя под гласный полицейский надзор. Отныне вся входящая корреспонденция, поступающая в Ясную Поляну, досконально изучалась полицией, все посетители, желающие попасть в имение, регистрировались в специальном журнале, а при выходе назад — подвергались самому тщательному досмотру, дабы не вынесли чего недозволенного.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |