Вышивальщица - 2

— Так... а гробы-то куда? — сник посланец плотницкой слободы.

— Вы что, издеваетесь? — возмутился ар-тиал. — Я что, просил тащить их сюда, позорить мой дом? Пускать сплетню по всему городу? Куда хотите, туда и девайте! На работу извольте явиться в пристойном виде, что за наряд: синие вышивки. Нет у нас похорон! Нет и не предвидится, слава глубинам... Идите, после полудня жду снова. С набором плотницким и без этих... образцов. Для переделки погреба материал закуплен, да и на заказ ара Жафа все нужное доставлено.

Ар-тиал развернулся и удалился, не слушая благодарностей и вздохов за спиной. В высоком звании распорядителя особняка он пребывал неполный месяц, еще не утратил вкуса новизны, гордился собою и норовил все дела исполнять наилучшим образом. И вдруг — гробы, сплетни, того и гляди — скандал...

Мужики еще чуток постояли, обсуждая, куда Ларна дел покойников. В отсутствие таковых оба плотника упорно не верили. Дружно перебрали врагов из нижнего города, загибая пальцы и морщась — явно кто-то из плотников-нищеглотов перехватил дорогой заказ... Сошлись чуть погодя на том, что сейчас уже спорить поздно. Хорошо уже то, что иное дело нашлось, не впустую через весь город гнали страфов. Во время беседы мужики развернули возки и неторопливо зашагали к воротам. Из-за полуприкрытой двери подсобы на опустевший двор выглянула румяная кухарка. Помахала рукой Холу, улыбнулась мне. Выставила большую пустую корзину. Сбегала за второй — и вот мы уже идем в город! Ай да выр-малыш! Удружил. Помог сбежать из-под замка, пусть и ненадолго.

Усень хоть и считается городом, стоящим в срединных землях, но зимы тут не знают, совсем как на юге. Нет ни затяжных дождей, ни непролазной сырости, нет и прочих 'радостей', одолевающих Горниву. О дождях мы, оказавшиеся здесь в месяц можвель, знаем лишь что? То, что Омут Слез за городом переполнен. Уже вторую неделю, как объяснил Ким, шлюзы на двух дополнительных стоках подняты. По каналам сбрасывают излишек воды в обход стен столицы, к морю. Это значит, что к северо-востоку от Усени, над озером, зима льет слезы. Тучи мокрыми тряпками облепляют горные склоны, тропы непроходимы.

А здесь, в столице, солнечно, тепло. Вполне приятная погода, только восходы хмуроваты да в каналах вода бурлит желтая, мутная. Но мне и шум течения в радость. Ничегошеньки я не видела в Усени!

От особняка выров, расположенного на скалах над морем, дорога широкими игривыми петлями вьется по склону к белому городу. Одумавшись, ныряет в долинку и степенно выбирается к воротам. Плотницких повозок, запряженных рыжими страфами, не видно. Похоже, мужики устыдились, повезли свой груз окольным путем, вдоль стен. Мы с кухаркой довольно долго обсуждали, как мужики станут объяснять произошедшее дома. Сошлись на том, что вывернутся, оба ловки, даже сверх меры. Кухарка понятливо усмехнулась.

— Про Ларну много сплетен. Новая ничего не убавит и не прибавит. Знаешь, как теперь в городе именуют новый закон? Топором Ларны. Потому — как усатый выродер решит, так и пишут выры. Все заметили: сперва он сделает такое, хоть караул кричи... а с утра уж тросн появляется, и в нем подтверждение: прав во всем, неча вопить...

— Так разве он плохо делает? — уперлась я, обидевшись за Ларну.

— Всем хорошо не бывает, — сухо отметила кухарка. — Красный город доволен... пока. А гнилой, нижний, в голос кричит: продался Ларна вырам. За их золото служит и людей рубит, не выров. Если б выродера еще при кланде предали казни на площади, весь город плакал бы и славу ему пел тайком. Живой же он страшен. Я сама его боюсь. Понимаю, что глупо, а как случаем под взгляд попаду, так и тянет на колени бухнуться да в грехах покаяться. Вчера творожники унесла из особняка — гостинец тетке. Лишние, никому не надобны. У калитки с ним столкнулась... так хоть назад иди и ссыпай в миску! На корзинку глянул, на меня, прямо ножом зарезал! Глаза у него страшные.

— Так не оговорил же!

— Топор погладил, доброй ночи пожелал, — всхлипнула впечатлительная кухарка. — И пошел себе. У меня враз ноги отнялись, еле добрела к тетке... Хорош гостинец. Мне ни один творожник в горло не полез.

Дальше мы пошли молча. У ворот кухарку приветствовали, как знакомую, она показала бляху, и нас сразу пропустили. Лишь уточнили с осторожным недоумением: что за повозки проехали по дорожке, не умер ли кто в особняке?

В белом городе улицы оказались широки и светлы. Особняки стояли просторно, все в зелени, в цветах. Тишина давила на уши: словно тут и не живут вовсе. Ни души вокруг, но спина мокнет, взгляд чужой чует, а доброты в нем не примечает.

— Шаары тут живут и их ближние, все насквозь наипервейшая знать, — шепотом уточнила кухарка. Рукой махнула в сторону. — Там закрытый город, за каналом, за стеной. Выры там. Твой брат, пожалуй, туда и пошел с утра, он в большом уважении у клешнятых.

— Нитками тут не торгуют?

— Нет, — улыбнулась кухарка. — Мне ар Хол все пояснил про нитки. И что срочно, и что дорогие надобны, самые лучшие. Как в красный город спустимся, сразу покажу. Теперь на нитки великий спрос. Прямо у рыночной площади недавно лавка открылась. Огромная, в два яруса. Ты там побудь, покуда я закуплю продукты. Боюсь, если на площадь тебя поведу, Ларна меня со свету сживет.

Спорить я не стала. И так получила больше, чем могла ожидать. Город рассматриваю. Одна, сама. Свобода... Все от этого слова немного пьяны. Может, потому и тих белый город: шаары умнее прочих. Потому и опасаются похмелья. Их страх я ощущаю куда полнее, чем настроение порта, ставшее для нас с Холом непосильным уроком. Порт слишком многолюден, в нем намешано всякое, и единого характера у него нет. По крайней мере, мы такого не нащупали. Другое дело — этот вот город. Он весь — струна, натянутая и похрустывающая натужно. Из страха та струна свита пополам с жадностью. При старом законе шаары привыкли жить сладко, все обманные тропы выведали, привычки проверяющих выров усвоили. И вдруг перемены!

Марница как приехала в столицу, так и сидит, не разгибаясь, над учетными пергаментами. Ким объяснял мне недавно с явной насмешкой, да так, чтобы запоздавшая к ужину Маря расслышала: её уже и красавицей называли, и дарили золотые шейные ожерелья потяжелее камня для утопления, и намекали на иные способы отблагодарить... Но учет по-прежнему не сходится... Значит, угроза встречи виновных шааров с Ларной возрастает день ото дня. За воровство пока что новые власти карают по закону Ласмы, родного края семьи ар-Бахта. Этот закон, видимо, станет постоянным. Первая кража — плети, вторая незначительная и, если есть защитное прошение от старосты, — плети, а без заступника — клеймо на руке. Третья в любом случае — повинную руку до локтя долой. Шаары белого города, я ощущаю это кожей, пропитаны гнилым страхом насквозь. Пожалуй, и узор того страха я вижу, и сшить могу. Точнее — нарисовать под вышивку. Разве такое потянешь нитью из души? Я злодеям и ворам ни казни не желаю, ни чудесного спасения. Не надобно им мое шитье, не для них существуют особые нитки. Этим гнильцам Ларны довольно. В душе у них страха полны амбары, а света — меньше одной лучины сырой. Не готовы шаары одуматься и по-иному жить, к перемене потянуться. Может, Кимочка считает важным для меня умение видеть такую вот готовность измениться? Чтобы кому ни попадя поясов не шила...

Я даже споткнулась о свою мысль. Была ли у Шрома нужная готовность? Или его мечта копилась привычно и подпитывалась традициями? Нет, он сам решил уйти вниз. Твердо и окончательно. Он, пожалуй, и без пояса нырнул бы. Юта ар-Рафт пробовал мне пояснить, когда цветы приволок и начал умолять создать да подарить ему шитье. Только я пока что Юте пояс не шью. Ким не велел.

Белый город остался позади. Мы подошли к кованой решетке, кухарка снова показала бляху. Я прикрыла глаза и прижалась лбом к металлу ворот. Красный город дышал в лицо своим настроем. Иное оно, чем в белом. Вовсе иное! Без слитности большого страха. Здесь куда как поинтереснее сплетается узор. Плотнее, многообразнее. И явно он цветной.

Базар чувствуется, с шумным его торгом, с крикливой праздничностью. Купеческая жизнь течет своим чередом, шуршит золотом в кошелях, топочет страфьими лапами, шлепает мерной поступью упряжных биглей — груз тянут из порта и везут в порт.

Мастеровые ведут свое дело, хозяйки держат дом и берегут уют. Толковый узор. Только поверх — еще один наброшен. Словно канву городского настроя смяли, а затем грубо наметали столь ненавистными Киму белыми нитками. Нет в городе настоящего закона, общего и всем понятного. И покуда нет его, временный закон иной раз сработает, а когда и мимо пройдет, непорядка не приметив.

Мне стало страшно. Оказывается, в обществе людей и выров тоже можно пороть и шить. Точнее — нельзя, хотя иногда руки сами тянутся к игле, поправить и подлатать! Но — не для вышивальщиков эта работа. Шром затеял перемены. Шром да Ларна... Кланда они выпороли с канвы мира, и златоусого Шрона вшили в центр узора власти. Только узора-то еще нет, один туманный замысел, неявленный! Шьют по наметкам выры, люди же пока молча глядят и не участвуют в деле. По крайней мере, здешние люди, столичные. Так мне увиделось. Прошлым они живут, плотно сидят в старой канве привычек и традиций.

— Идем, — запереживала кухарка, цепляя меня под руку. — Негоже стоять возле стражи. Ежели голова болит, лучше провожу я тебя домой... Ох, вот зачем я ара Хола послушала, доброму своему сердцу волю дала? Не к пользе ведь, не к пользе...

Мы выбрались за ворота и двинулись по красному кирпичу, уложенному веселыми полукружьями — ровно, красиво. Улица чуть сузилась, дома встали плотнее. Людей прибавилось, шума и самой жизни тоже. За широко распахнутым окном трактира его ранние гости стучали кружками об стол: видимо, отмечали выгодную сделку. Мимо пробежал зеленщик с полной корзиной. Споткнулся, выругался и пропал. Я проводила его взглядом... и обмерла.

На углу двух шумных улиц, в бурливом водовороте людских потоков, неподвижно замер слепой старик. Прямо на пыльной кирпичной мостовой он сидел, закинув голову и пялясь в небо страшными бельмами. Перед бедолагой была брошена старая валяная шапка, на дне — я приметила, проходя мимо — несколько жалких медяков.

Я споткнулась точно там, где и зеленщик. Порылась в кошеле и наугад выудила арх, нагнулась, опустила к шапку. Бросать показалось неловко, будто я презираю слепого, будто и не человек он. Молча положить тоже как-то нескладно. Может, ему иная помощь нужна? Может, ему жить негде? Подумать страшно — один и совсем слепой... Пока я думала, как бы начать разговор, кухарка вцепилась в мой локоть, во всю силу дернула вперед, прерывая мои размышления. Нищий остался позади, меня тащили, ругали сквозь зубы, обзывли едва слышно деревенщиной.

— Почему? Он же кушать хочет, ему помочь надо, совсем слепой...

— Получше твоего видит, — огрызнулась кухарка. — Нищий он, у таких своя жизнь. Думаешь, в красном городе, на торговой улице, любой может сесть и денежку просить? Ох, откуда такие наивные девки берутся? По виду взрослая, а ума меньше, чем у моей племяшки пятилетней...

— Из леса взялась, из самого дикого, откуда еще, — обиженно шепнула я.

— Вот там бы и сидела, чего в город-то сунулась?

Оговорив меня в полный голос, кухарка окончательно взяла на себя выбор пути. Она все сильнее досадовала на утреннюю сговорчивость, на обретенную некстати обузу в моем лице. Я молчала, виновато вздыхала и торопилась, как велела её рука, больно сжимающая локоть.

Сейчас я гораздо полнее осознавала причины, побудившие Ларну запретить посещение города. Мне казалось, что большой город лишь размером отличается от малого. Нет! Здесь люди иные. Вовсе иные... Доброты и внимания к окружающим в них мало. Каждый спешит, накрытый своими делами, как тяжелым грузом, из-под которого не видно ничего, никого... И мочи нет у горожанина распрямиться да осмотреться по сторонам. Чудно мне: кругом толпа, а никто не здоровается! Нищему не подают... Это ведь не важно, почему он просит. И как место себе заполучил — тоже. Может, насквозь он гнилой гнилец, но ведь шапка-то пуста, неужели всем безразлично его несчастье? Я еще раз оглянулась на горемыку, да так и охнула: слепец на миг опустил голову. И тоже проводил меня взглядом. Зрячим, столь острым — Ларне до него далеко!

Кухарка выругалась громче и дернула за руку зло, рывком. Я послушно потащилась за ней, более не оглядываясь по сторонам. Этот город — паутина, — стучала кровь в висках. Я муха, глупая и жирная. Нити липнут, я не могу их сбросить. Нити дрожат, дают сигнал здешнему пауку. Город полон пауков, готовых поживиться наивными.

Мне вскорости стало казаться, что я иду неодетая, с непотребно распущенной косой — и золото в моем кошеле светится, видимое многим сквозь ткань передника. Нищий уж точно все рассмотрел.

Что мне делать? Кого звать? Ким далеко, выры донимают его своими делами. Марница и того дальше, ей тошно от учета дел шааров, от вранья их непрестанного. Хола нельзя в город пускать. Как и меня... и даже более моего! Он — выр...

Остается Ларна. Стыдно его звать. Не умею я — звать. И не обязан он слышать меня, кто я ему? Зато услышав, ох, как он надерет мне уши ... Улица резко свернула, я последний раз оглянулась. Нищего не было на прежнем месте. Я судорожно перебрала пальцами, более не раздумывая. Нитка сама легла в руку. Толстая нитка. Все та же жалость моя к Ларне. Знакомая, старая, даже чуток пообмятая, полинявшая... Вдвое сплетенная, надо же! Выходит, и ему меня жаль. Хотя с чего бы? Я живу хорошо, все меня берегут.

Нитка натянулась, зазвенела! Страх мой стал явным, совсем как страх шааров, живущих в белом городе. Страх убежал по нитке вдаль и не вернулся. Натяжение нитки не ослабло. Хол такому путеводному искусству быстро научился. У него сразу вышло и более сложное дело, плетение самоводной путевой нити, какие мне не давались до сего дня. Ким прав: я многое делаю только тогда, когда не в урок оно надобно, в жизнь.

— Да что же ты высматриваешь? — отчаялась кухарка. — Топай резвее! Вон торговый дом ниточный. Двигай вперед. Умаялась, что ли?

— Не устала, — коротко ответила я.

Мне снова чудился взгляд нищего. Теперь из ближней темной подворотни... Миновали благополучно. Я вскочила на порог торговой лавки, словно в ней спасение мое. Кухарка вошла следом, сразу поклонилась человеку за прилавком. Представила меня, как гостью знатного брэми, вхожего в закрытый город. Важно помолчала, не упоминая имя брэми: видно, вовсе она не глупа. Попросила помочь мне с нитками и до её возвращения без пригляда не оставлять. Больно сунула локтем в бок. Я очнулась от задумчивости, вспомнила указания, настрого мне высказанные еще в белом городе. Рука моя полезла в кошель, и стало понятно: потная эта рука, два серебряных арха сами к пальцам прилипли. Их следовало отдать торговцу сразу — 'за труды'. Хотя он пока и не пытался трудиться.

Получив мзду, лавочник сразу переменился в лице, поклонился, украдкой глянув на монеты. От пересчета серебра лицо еще подобрело. Гнилец два раза пожелал нам с кухаркой здоровья, улыбку к губам приклеил. Перестал с презрением изучать мой передничек. И ленту старую, в косу вплетенную, более ничуть не замечал! Ларна не зря мне как-то сказал: уважение — тоже товар. Многие его не заслуживают, а просто покупают... Сейчас я сама так поступила. Только тошно мне получать купленное, липкое оно и гнилое, нет в нем ни капли искренности. Ну и пусть. Мое дело нитки глядеть и время тянуть. Кухарка ушла. Страх в душе не оседает, копится... Чужая я городу. И еще мне вдруг сделалось неспокойно за Кима: каково тут ему? Он лесной житель, в столице леса нет, и радости Кимочке — тоже нет... Вот же распустиха, я себя жалела и не заметила, недоглядела беду, навалившуюся на братовы плечи. Выберусь из этой городской западни — сразу с Кимом поговорю. Обязательно. А пока выберу нитки. Дело — оно отвлекает от страха.