Семейное средство

Мариша пришла в себя, сидя перед открытым шкафом и пялясь на то, что в нём было.

Там, внутри, на позеленевшей от времени медной проволоке, висел детский скелетик, увитый разноцветными полуистлевшими лентами. Что-то было написано на стенках шкафа, какие-то непонятные значки. Всматриваться в них не хотелось.

"Неееет!" — кричал внутри неё братик. "Я не хочу... я не хочу... я не хочу туда... в мир... я не хочу рождаться... отпустите меня, отпусти меня, пусти меня, пусти, пусти... Или я сделаю тебе больно!"

"Хорошо. Последний раз" — сказала пустота. "Это последний раз, и я это совершу сам. Пора окончательный расчёт."

— Прости, Толя, я больше не могу тебя не рожать, — сказала Мариша и дёрнула за проволоку.

* * *

— Пльзеньского нет. Только "Сибирская корона", — сказала официантка.

Мариша покрутила головой и убедилась, что сидит за крайним столиком в "Postmaster". Кажется, она уже заказала что-то к пиву, а теперь выяснилось, что пива-то и нет. "Корону" пить не хотелось.

— Извините, — сказала Мариша. — Я пришла за "Пльзеньским". Всего доброго.

Она встала. Потянулась за сумкой и вспомнила, что оставила её в квартире дяди Гоши. Там же остался и беретик. Возвращаться не имело смысла: она знала, что квартиру не найдёт. Да и Старотеремищевского переулка, скорее всего, больше не существует. Его не то что не стало — теперь его и не было. "Как не бывало", подумалось ей, и она улыбнулась.

Краткий осмотр карманов показал, что деньги на месте: Мариша суеверно прятала их на теле, вот привычка и пригодилась. Проездной остался в сумке — ничего, там и было-то три поездки. Паспорта она с собой не брала. Ну и славно. Беретика только жаль. Другой такой поди поищи.

Впрочем, решила она, это называется — ещё дёшево отделалась.

Потом и эта мысль кончилась, как все мысли.

Мариша шла по улице, из-под полуприкрытых век рассматривая прохожих. Каждый из которых родился потому, что не смог устоять перед наслаждением. Перед самодовлеющим блаженством, которое возникает при встрече сперматозоида и яйца. В этом блаженстве каждый из них утратил сознание, забыл себя — и теперь расплачивается за это жизнью.

Двусмысленность последней фразы понравилась чему-то внутри Мариши, она даже улыбнулась.

Мимо прошёл мужик, повёл глазом, прищурился. Взгляд был знакомый. Так смотрели на Маришу все те мужчины, с которыми она была.

Пустота, которая когда-то была купеческим сыном Анатолием Ефимовичем, а потом должна была стать сыном Анны Ефимовны, или Агаты Львовны, или Лики Казначеевой, или её, Мариши, сыном, но не стала, нет — сладострастно замычала внутри. Ей представился сперматозоид, вонзающийся в яйцеклетку — и поток, море, океан захлёстывающего блаженства.

Личность, которую звали Маришей, ощутила нежность и жалость к непутёвому братику, который на самом деле добрый, только больной.

"В основе сознания лежат неосознанные чувства, оставшиеся от прошлых воплощений" — подумало что-то совсем третье, постороннее.

"Я все свои жизни жалела своего нерождённого брата и всё делала для него" — подумала сама Мариша. Точнее, эта мысль возникла в той её части, которая была пустотой — и на которую Мариша до сих пор не обращала внимания.

"Многие живут для тех, кого нет" — откликнулась другая пустота, которая была той же самой пустотой.

В её животе умирал плод. Это она тоже знала — тем же самым, ясным знанием пустоты. К вечеру он умрёт. Какое-то время она ещё будет ходить с ним внутри. Потом будет выкидыш. В бане. Она почему-то была уверена., что это случится в бане.

Потом мысль растворилась и не осталось ничего, кроме безразличного сострадания ко всем живущим и мучающимся в этой локе.

— Хорошо, — сказал кто-то рядом серьёзным голосом. — Возьми.

Она повернулась и увидела бедно одетого, но опрятного старика со связкой сахарных петушков. Одного он протягивал ей.

— Спасибо, па... дядя Го... спасибо, в общем, — Мариша, наконец, определилась с мыслями и лакомство взяла.

Тут ей подумалось, что всё это имеет какой-то символический смысл, и что ей сейчас нужно сказать что-то значительное. Но ничего значительного ей в голову не приходило. Пробовать петушка на вкус тоже не хотелось. Хотелось пльзеньского. И тем не менее, ей было приятно — как будто что-то сбылось, какая-то мечта, давно забытая, но всё-таки не оставленная.

— Ты не стала бы есть, — сказал человек. — Тебе хотелось, чтобы папа подарил петушок. Подарить, не есть. Если бы ты ела этот петушок, у тебя болел живот и ты рассердилась бы на папу.

— Что? — не поняла Мариша.

— Надо правильно понимать себя, — сказал старик. — Без этого.

Он поставил голосом точку, и она означала всё.

Мариша вздохнула, достала телефончик и набрала было Каныгину — договариваться насчёт бани. Потом вспомнила, что уже отказалась. К тому же, подумалось ей, Джемма настроена на эротическое приключение, а не на то, что там, в бане, случится. Надо идти одной. Придётся заплатить, и за отдельный номер, и потом. Во что это обойдётся? Не придётся ли занимать у той же Каныгиной?

Она села на лавочку, закрыла глаза и принялась считать деньги.