Милосердием божьим, бинт не бесконечен, и, наконец, я с вздохом облегчения отбрасываю его прочь. Как и на руке, на груди Холмса теперь лишь бледные шрамы.

"Впрочем, — бросаю я взгляд на руку моего друга. — И они скоро исчезнут".

Холмс мягко, почти с печалью смотрит на меня:

— И как же вы намерены ему помешать?

Я прямо встречаю взгляд серо-голубых глаз, открываю рот... и честно признаю:

— Пока не знаю. Я еще не думал о каких-либо конкретных действиях. Думаю, что не стоит предпринимать что-либо в ближайшие часа четыре. А разве мы не можем просто арестовать его?

— По какому обвинению? — Я вижу, как на лице Холмса играют желваки. — Не говоря уже о такой мелочи, что нам не известно под каким именем и где он скрывается в человеческом облике.

— Он обвинялся в убийстве сэра Чарльза и покушении на сэра Генри, плюс в еще ряде преступлений. Этого достаточно для получения ордера на арест.

— И был признан умершим, а не объявлен в розыск. Полагаю никто из местных жителей (да и мы тоже, строго говоря) не видел ни Джонатана Баскервиля, ни мистера Ванделера, ни натуралиста Стэплтона. Заявить в полицию о том, что его видели в зверином облике?

— Нет, о последнем лучше умолчать.

— Но ладно... Он признан опасным преступником, и нам поверят на слово. Я даже убежден, что мы его отыщем. Есть у меня одно предположение, и я все сильнее убеждаюсь в его правильности. Но вот предоставит ли новая "личина" этого прожженного хитреца повод для повышенного внимания полиции? Хотя бы для обыска? Зная его изворотливый ум — сомневаюсь.

— Холмс, создается впечатление, что вы стараетесь найти препятствия там, где их нет. Он — негодяй и закоренелый преступник. Не может быть, чтобы он совершенно не оставлял никаких улик или хотя бы последствий своих деяний. Уверен, вы найдете, что вменить ему в вину. Да хотя бы внешнее сходство с предполагаемым преступником — уже повод заинтересоваться его документами и биографией. А Лестрейд, которому довелось лично встретиться с состряпанным Стэплтоном чудищем, закроет глаза на возможное нарушение протокола.

Холмс коротко усмехается:

— Дело закрыто, Уотсон. В Скотланд-Ярде — великолепные архивы, но отчитавшиеся о проделанной работе сыщики не слишком любят к ним обращаться. Обвинить Стэплтона? В чем? В содержании опасного животного? Представьте лицо нашего дорогого инспектора. "Ягуар Баскервилей". Какой представитель животного царства будет следующим? Акула Баскервилей? Или может — опоссум Баскервилей? — Передразнивает Холмс старую шутку. — Сэр Генри застрелен из собственного револьвера. Не считая нас, оборотня видел только один человек.

Я догадываюсь к чему он клонит — и мне это совершенно не нравиться:

— Тогда — убийство цыганки, что видела его в зверином облике в ночь смерти сэра Генри и рассказала об этом местному инспектору полиции. Можно это связать....

— Нет. Для полиции причина ее смерти пока не подлежит сомнению — она покончила с собой, бросившись под поезд. Что-то сильно потрясло ее, а после ее заявлений ее сочли сумасшедшей. И отчасти эта версия правдива. Бросилась она сама, но вот почему она так поступила? Вот к этому-то, как мне кажется, Стэплтон и приложил свою... лапу. Но не оставил нам ни одного следа. Что весьма любопытно.... Одним из недостатков вашего желания прославлять мое имя в ваших рассказах, дорогой Уотсон, я считаю тот простой факт, что их читают и преступники. И совершенствуют способы совершения преступлений и заметания следов.

— Быть может, обратиться к Бэрил Стэплтон? — Ответ мне известен заранее, но я готов стерпеть любые язвительные замечания, если это поможет отвлечь его от его задумки.

— Жены не могут свидетельствовать против мужей. — Безапелляционно заявляет он прописную истину. — А если она тоже оборотень — из нее вообще не вытащишь ни единого слова. И, — знакомый насмешливый взгляд, — Уотсон, даже не пытайтесь меня заговорить.

— Ваша правда, Холмс, — позволяю я себе улыбнуться. — А я уже было решил, что мне это удалось. Так что же...

Не дожидаясь, пока я выдам на-гора новую банальность, Холмс резко втягивает воздух сквозь зубы и впивается в меня острым взглядом.

— Похищение, Уотсон. Скажите Лестрейду... Скажите ему, что ездили в Гримпен, а вечером должны были встретиться со мной в тисовой аллее, чтобы сопровождать меня по делам следствия на болотах. Но когда вернулись — меня не оказалось ни в доме, ни в аллее, на дорожке которой остались пятна крови и следы борьбы. Следы ягуара уничтожьте — быть может, Лестрейд и не гений сыска, но ни слепцом, ни законченным бездарем я его все же назвать не могу. Уверен, он поверит каждому вашему слову и согласится оказать любую помощь.

Я чувствую, что челюсти у меня сводит судорогой — так сильно я их стискиваю.

— Могу я узнать, где в это время будете вы?

— Не имею ни малейшего представления, дорогой мой друг. — Равнодушно пожимает плечами он. — Это целиком и полностью зависит от Стэплтона. — Холмс бросает краткий взгляд в сторону окна.

Руки у меня сами собой сжимаются в кулаки, но я заставляю себя расслабиться:

— Он там? Ждет тебя?

Ему нет нужды лгать — он знает, что истинный ответ мне известен.

— Да.

— Значит, он впустую тратит свое время. — Мрачно цежу я. — Кажется, я уже объяснял ему это.

Холмс опять смотрит на меня пристально и невесело:

— Одних слов недостаточно, Джон. Ты ведь так и не ответил на мой вопрос. Как ты намерен одолеть его?

Мне больно и тошно, я зол на себя за то, что бессилен пока против своего врага.

— Я не остановлюсь ни перед чем.

Произнося это, я вновь ощущаю иррациональность и ирреальность происходящего.

"Господи Боже, это какое-то безумие. Как будто нас занесло в сказку — тот, кого я люблю, обречен исчезнуть с первыми лучами солнца, потому что я не смог защитить его от злого чародея. А что остается мне, как не седлать верного коня, подпоясываться фамильным мечом и отправляться в путь? И что будет, если я не найду Холмса до заката? Навсегда потеряю?"

Холмс не отводит взгляда:

— Не думаю, что мне угрожает серьезная опасность. Вряд ли он убьет меня или серьезно искалечит. Самое большее — слегка поколотит для утверждения собственного авторитета.

— И полагаю, ради него же принудит к совокуплению. — Слова эти вырываются у меня раньше, чем я успеваю совладать с бурей гнева и ревности, охватившей все мое существо.

Шерлок на мгновение опускает ресницы, и вновь взглядывает на меня:

— Следы его клыков на моей коже. Он пойдет на все.

За туманом его глаз скрывается бездна. Я смело падаю в нее:

— Что ты хочешь... чтобы я сделал?

Он закрывает глаза. Резко встряхивает головой, словно отгоняя назойливую муху:

— Не знаю. Чувствую только.... — Сначала короткая серо-голубая вспышка из-под ресниц — он еще пытается сопротивляться! Но уже спустя миг его глаза смотрят на меня без стыда, он говорит, задыхаясь. — Что мне нужно... принадлежать... тебе. Испытать остроту твоих зубов. На своей коже ощущать твою метку.

У меня замирает сердце, дух захватывает от дикого, молящего взгляда, блестящей от пота кожи и растрепавшихся волос. Я уже почти вижу, как его стройное нагое тело изгибается от наслаждения — голова отброшена назад, рот распахнут в безмолвном вопле — чувствую мягкость и беззащитность его кожи под моими зубами. Призываю на помощь всю любовь, что испытываю к Холмсу — и отгоняю видение прочь.

"Это не любовь. Не то, что я чувствую к нему. Я желаю быть с ним единым целым, но не хочу подчинять, рвать, ломать под себя. Может быть, дело в его изменившейся природе и это — реакция на эту перемену?"

Капли пота в свете лампы алмазами вспыхивают на его коже.

— Тебе ведь хотелось бы сделать это? Вижу, что хотелось бы. — Ноздри тонкого длинного носа трепещут, втягивая воздух. — Знаю это. Чую по твоему запаху.

Во рту у меня сухо от страха — за него.

— Холмс... Я не хочу причинять вам боли.

В его глазах — удивление мешается с угрозой и гневом, рот кривится в злой усмешке. Из-под раздвинувшихся губ взблескивают стиснутые зубы — неестественно для человека длинные и заостренные.

— Ты говорил, что никому не отдашь меня, Джон. — Хрипло шепчет он, склонившись ко мне так низко, что я чувствую горячее и влажное дыхание у себя на щеке. — Так почему бы не доказать этого на деле?

Со стремительностью ветра он бросается вперед и, стальной хваткой стиснув мои плечи, опрокидывает навзничь на постель. Я и опомниться не успеваю, как он уже сидит на мне верхом, сжимая мои бедра своими.

Алые пятна на высоких скулах, взъерошенные черные волосы, приоткрытые губы — это зрелище заставляет подергиваться от предвкушения мускулы моего живота. Я чувствую, как краска румянца растекается у меня по лицу.

На губах Холмса все так же недобрая усмешка:

— Разве так заявляют о своих правах? Или добыча еще недостаточно пробудила твой... аппетит?

Он двигает бедра вперед, и я не могу удержаться от стона — через разделяющие нас два слоя ткани я легко ощущаю его эрекцию. Пламя в моей крови уже разгорелось, и она приливает к члену, пробуждая сей орган к жизни.

Теперь я слышу лишь биение пульса у висков и негромкий удовлетворенный выдох, вырывающийся у Холмса. Любимый мой наклоняется и прижимается лицом к моей шее.

Но прикосновение острых зубов пробуждает мой одурманенный желанием разум.

— Нет! — Приподнимаясь, рычу я и сбрасываю его руки со своих плеч. Ладонями упираюсь Холмсу в грудь, желая оттолкнуть.... вижу, как вытянутые когти вновь становятся человеческими ногтями. Моего мимолетного оцепенения Холмсу достаточно, чтобы успеть схватить меня за запястья. Он резко вскрикивает — от гнева ли, от удовольствия — не понять, и пытается заломить мне руки над головой. Но одолеть меня не так уж и просто — резко вскинув бедра вверх, я заставляю Холмса потерять равновесие и отпустить мои руки.

Торопливо перекатываюсь, собираясь навалиться на него сверху, но он оказывается быстрее. Холмс уворачивается от меня с удивительным проворством, и встав на четвереньки, пытается переползти на другую сторону широкой постели. Тут опять дают знать о себе мои навыки игры в регби — моя рука почти машинально вытягивается вперед и обхватывает его поперек живота. Сила его рывка увлекает меня за ним, но я успеваю упереться коленями в постель — и в результате падаю прямо на него. Я на порядок тяжелее Холмса, и обрушившись внезапно на него всем своим весом, на время его оглушаю. Этих секунд мне хватает, чтобы завернуть Холмсу руки за спину и прижать их друг к другу.

Кожа его спины настолько горяча, что я чувствую это даже через рубашку. Я наклоняю голову так, чтобы он мог ощутить мое дыхание на своем плече. Его черные, как вороново крыло, волосы задевают мою щеку, и мне хватает сообразительности чуть отодвинуться в сторону, чтобы он не мог ударить меня головой.

Пытаясь восстановить дыхание, шепчу:

— Значит, это тебе нужно? Если Стэплтону удастся захватить тебя — он поймет, что это значит? Это удержит его от посягательств?

Грудь Холмса ходит ходуном подо мной. Мне до безумия хочется ослабить хватку, позволить ему нормально дышать, но я знаю, что не имею права сделать это ни на мгновение.

Он всхрапывает и безуспешно бьет ногами по постели:

— Не знаю. Но кажется..., да. Думаю — удержит. Пока ты жив.

Не слишком-то внушающее доверие утверждение, но мне этого достаточно. Мы должны рискнуть. Нам придется.

"Как заставить его подчинятся?"

В поисках брони для своего сердца возвращаюсь мысленно ко времени своей службы в армии. Теперь в моем голосе звенит сталь:

— Если я разожму руки, ты попытаешься вырваться?

— Да. — Надсадно дышит он. — О да.

Я стискиваю зубы.

— Тогда придется связать тебе руки.

Резко встаю на колени и, откинувшись назад, одним движением выкручиваю ему руки и стискиваю его тонкие запястья в правой руке.

Вырвавшийся у него полузадушенный всхлип ранит словно нож. Сердце у меня сжимается оттого, как я ним поступаю. Но слишком уж высоки ставки.

Свободной рукой шарю позади себя по кровати. Наконец, под руку попадается один из бинтов. Мне не нужно много времени на то, чтобы стянуть ему запястья так, чтобы предплечья были крепко прижаты друг к другу — когда-то Холмс сам сказал мне, что этот способ — самый надежный.

"Не слишком ли легко мне это удалось?"

Надеюсь, это — признак того, что Холмс еще способен здраво мыслить и сопротивляться воле Стэплтона. Хотя при звуке звериного рокота, вырывающегося из горла Холмса, в это не слишком верится.

Чувствую, что силы сопротивляться мне у него иссякают, и вновь заговариваю, извлекая на свет божий слова, которые я был уверен не смогу произнести никогда. Но оказалось, они всегда были во мне, хотя и укрытые в самые глубокие и темные тайники моей личности. Но время сейчас — роскошь, чтобы тратить его на ложный стыд. Видимо, все же каждый из нас — отчасти животное.

— Показать, чего тебе на деле нужно? Великий детектив,... ты опустился до уровня жаждущей случки самки, готовой бежать за самцом по первому же его зову. Ну что, девка, отыметь тебя?

Вместо ответа — рев, до ужаса схожий с тем, что издавал оборотень-Стэплтон, настигая добычу.

Мой внутренний зверь знает, что делать. Приди я в разум хоть на миг — у меня ничего бы не вышло. Рывком заставляю его встать на четвереньки, наваливаюсь на него сверху, прижимаю голову и плечи к постели. Пытаюсь коленом раздвинуть ему ноги — сопротивляется сволочь! Сильнее! Толчок — и он поддается, раскрывается передо мной.

Ощущение того, что он лежит подо мной — беспомощный, напряженный, как тетива, что отделяет его от меня лишь смехотворная преграда жалкой ткани — сводит с ума, пьянит лучше любого вина. Мне хочется лишь одного — убрать эту последнюю преграду и ощутить жар его нутра. Но тут он вскидывается, подается назад — то ли хотел меня оттолкнуть, то ли сильнее прижаться — не разберешь. Но это его движение — "лежа подо мной этот гаденыш все еще пытается дергаться!" — не то, чтобы остужает мое желание, но скорее придает ему остроту, заставляет чуть измениться и излиться с языка еще одним потоком яда и грязи:

— Эта тварь за окном тоже хочет тебя, шлюха. Но ты остался со мной. Ты знаешь, что я могу взять тебя прямо сейчас. Знаешь, что я могу делать это когда и столько пожелаю. Знаешь, что принадлежишь мне. Скажи это. Скажи, что принадлежишь мне. Ну!

Одной рукой выкручиваю ему плечо, другой разрываю на нем брюки.

— Говори!

Он судорожно выдыхает — я слышу, как клокочет воздух у него в горле.

— Да, — хрипит он. — Да, я принадлежу тебе.

От этих слов кровь бурлит в жилах. Не знаю, остановился бы я на этом, хочется верить, что да. Но этого уже никогда не узнать — поскольку выбирать мне не пришлось — я чувствую, как меняется кожа под моими руками.

Жар плоти Холмса становиться столь нестерпимым, что я удивляюсь, как его тело не превращается в пепел. Мягкие волоски на затылке и руках грубеют, становятся длиннее и гуще, но страшнее всего — странное беспорядочное сокращение мышц.

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓