Орбита для Сталинских соколов

В переговорном устройстве, перебивая шум кабины, раздался голос летчика-наблюдателя.

— Командир. Смотрите. Нас не за этим посылали?

Под крыльями промелькнули черные извилистые линии окопов и пилот, толкнув штурвал к приборной доске, направил самолет вниз. Рев мотора стал тише, словно отстал, горизонт качнулся и стал заполнять собой иллюминаторы.

Их заметили.

По снегу забегали темные фигурки. Невооруженным глазом разобрать, кто там бегает было нельзя, но в бинокль отчетливо виделось, что одеты они в турецкую военную форму. Потом показались палатки.

— Считать!

Это конечно дело наблюдателя, он сочтет и запишет, но командир и сам не поленился, насчитал двадцать одну. Их заметили...

— Стреляют!

Вспышки снизу говорили, что на их счет там, внизу, не ошибаются. Опознавательные знаки на крыльях, конечно, не нанесли, но любому ясно, что не могла быть эта летающая лодка турецкой. Заложив вираж, Пилот еще ниже прижался к земле и вывел машину из сектора обстрела.

СССР. Москва.

Апрель 1929 года.

...Менжинский негромко продолжил.

— Наш источник в РОВСе сообщает, что в Париж прибыли эмиссары Британского флота. Речь идет не больше — не меньше чем об участии белогвардейских офицерских частей в вооруженных действиях на территории Турецкой республики.

Сталин подошел к карте, поводил пальцем по территории Турции.

— Это они о секретных протоколах узнали... Наши войска как там?

— Заняли позиции в тридцати километрах от Арарата. Перекрыли дороги.

— То есть все по плану?

— Все по плану, товарищ Сталин.

— А строители?

— На месте.

— Хорошо...

Вождь прошелся от стола к окну, спросил:

— По вашему мнению, товарищ Менжинский, РОВС это серьёзная организация?

— Да, товарищ Сталин. Реальные враги. Они ведь не пропагандой занимаются.

Менжинскому не нужно было как-то по особенному напрягать память, чтоб вспомнить дела РОВСа и в СССР и в Европе. За боевиками Российского Общевоинского Союза тянулся длинный кровавый след. Это сейчас они как-то попритихли, все-таки операция "Синдикат" делает свое дело, а ведь всего несколько лет назад...

В феврале 1926 года покушение на советских дипкурьеров. Теодор Нетте погиб а Иоганн Мамасталь тяжело ранен. В том же году, в июне в Париже убийство редактора советской газеты "Новая Грузия" Вешапели... 26 сентября — покушение на полномочного представителя ОГПУ в Ленинградском военном округе Станислава Мессинга. Убийца умудрился пробраться в кабинет и несколько раз выстрелить в Станислава, но... промахнулся. В июне 1927 года троица боевиков попыталась в Москве взорвать дом, в котором проживали чекисты, но там все обошлось. А вот в Ленинградском партклубе — нет... Июль — взрыв в бюро пропусков ОГПУ в Москве...

— Англичане знают, кому деньги давать...

— А сам Кутепов, значительная фигура?

— Да, товарищ Сталин. Значительная. Бывший командир лейб-гвардии Преображенского полка. Дрался с нами до последнего. Ушел из Крыма вместе с бароном Врангелем... Враг. Матерый вражина.

Сталин коснулся мундштуком трубки щеки.

— Это хорошо, товарищ Менжинский, что вы так наших врагов знаете... Хорошо....

Он вернулся к карте, посмотрел на Арарат, в котором торчал красный флажок.

— Без этого белого генерала британцам сложнее будет поднять эмигрантов на борьбу с нами?

— Думаю да, товарищ Сталин... Кутепов — это знамя.

— В таком случае незачем нам его в Париже оставлять. У нас там и без него врагов хватает... Как вы полагаете?

Вождь повернулся.

— Согласен, товарищ Сталин. Возможности в Париже у нас есть. Можно похитить генерала хоть завтра.

Сталин сделал протестующий жест рукой.

— Ну, прямо завтра не надо. Пусть они там с англичанами еще немножечко поговорят, посмотрим, до чего договорятся, а вот недельки через две...

СССР. Свердловск.

Апрель 1929 года.

... То, что с профессором что-то неладно Федосей почувствовал еще в понедельник.

Тогда он застал его с коробкой конфет в руках. Коробка простая, конфеты, правда, шоколадные — начали такие выпускать последнее время в Москве, на фабрике "Красный Октябрь" вот он и привез в подарок одну для немца. Ульрих Федорович смотрел на изображение Кремля на крышке, словно старался различить что-то скрытно изображенное художником.

Деготь тогда окликнул профессора и тот вроде как очнулся, даже пошутил что-то о Кремле...

А в среду оно и случилось.

Аппаратов теперь при лаборатории числилось четыре и Малюков с Дегтем обкатывали каждый свой. Дёготь — "Емельяна Пугачёва", а Федосей — "Степана Разина". До собранного позавчера "Пролетария" пока руки не доходили и он, готовый уже подняться в небо, стоял в лаборатории, дожидаясь пилота.

Когда Федосей первый вернулся из испытательного полета, Ульрих Федорович сидел перед окном и смотрел в графин. Не на графин, а именно сквозь него, словно перепутал с аквариумом. На подоконнике за ним ничего существенного не стояло только несколько карандашей да листков, на которых профессор делал свои вычисления, да коробка из-под конфет, пустая уже, в которую Ульрих Федорович начал с немецкой аккуратностью складывать письменные принадлежности.

Федосей вошел, поздоровался, ожидая услышать обычное "добрый день", но профессор не отозвался.

Прошло с полминуты, пока Федосей не сообразил, что что-то не так и не подошел поближе.

Солнечные лучи пронизывали хрустальный граненый шар, пестря на подоконнике всеми цветами радуги. Казалось, эти разводы интересовали профессора больше всего остального мира. Федосей заглянул немцу в лицо.

На профессорской физиономии, разукрашенной всеми цветами спектра, отпечаталось странное выражение недоумения. Он мучился, что-то то ли вспоминая, то ли свыкаясь с какой-то неприятной мыслью.

— Что с вами, Ульрих Федорович? Нехорошо?

Малюков плеснул из графина в стакан, протянул его профессору. Едва радужные разводы пропали с его лица, немец встрепенулся и стал крутить головой.

— Нехорошо? — повторил Федосей, поднося стакан к его губам. — Выпейте, профессор... Эх, коньячку бы!

Профессор глотнул, взгляд его стал осмысленным. Откинувшись назад, он вжался в стену, словно не знал чего ждать от старого товарища. Не меньше минуты он, стараясь не спускать взгляд с Малюкова, украдкой водил глазами по сторонам. Взгляд его показался Малюкову таким диким, что он отступил назад.

-Ульрих Фё....

— Вы кто?

Выпученные глаза, постепенно приходящие в нормальный, человеческий вид и голос... Чужой, не профессорский голос.

— Это я, Федосей, — ощущая уже не столько беспокойство, сколько глупость ситуации сказал Федосей.

— А я кто?

— Вы уж меня не пугайте, Ульрих Федорович...

— Ульрих Федорович?

Профессор смотрел серьезно, без улыбки в глазах. Взгляд чужой или, во всяком случае, нездешний. Федосей нашарил стул позади себя и сел.

— Что случилось, профессор? Объясните.

— Где я? — хрипло спросил немец.

— В лаборатории...

— К черту... Страну назовите!

— Союз Советских Социалистических Республик...

Профессор дернулся, и Малюков почувствовал, как тот хотел спросить что-то еще, но не решился. Его глаза заметались по углам, отыскивая ответ на незаданный вопрос.

Федосей растерянно смотрел на профессора, не зная, что предпринять. Окажись профессор ранен — тогда все ясно — жгут, бинт, йод... А тут... Но за эту мысль он ухватился.

— Может быть врача вам?

Тяжело тянутся секунды размышления. Профессор что-то соображал, решал про себя.

— Нет, нет... Спасибо... Сейчас пройдет... Воды, будьте добры...

Федосей облегченно вздохнул, сунул в руку профессору стакан и тот на нетвердых ногах пошел к двери.

Немец шел как-то странно, и дело было даже не в нетвердости походки. Через секунду Федосей сообразил. Так мог бы идти только совершенно чужой тут человек, человек, впервые попавший в лабораторию. Стараясь быть естественным, Ульрих Федорович переходил от стола к столу, от прибора к прибору, но это-то старание как раз и выдавало его.

Федосей отчего-то вспомнил детство, когда по большим праздникам выходил на улицу в обновке и одновременно испытывал желание любоваться новой вещью и быть незаметным.

Перед портретом Сталина немец остановился и, покачиваясь с пятки на носок, стоял почти минуту.

Малюков хмыкнул, но промолчал. Раньше такой вот нарочитой почтительности за профессором не замечалось.

Чекист стянул с головы летный шлем, бросил его на полку, а когда обернулся, профессора уже не увидел, зато заметил, как закрывается дверь аппарата. Он не подумал ничего плохого — мало ли какие дела у него могут найтись внутри "Пролетария", но когда скрипнули створки люка, прижимаемые друг к другу винтами он крикнул:

— Эй, профессор! Ульрих Федорович!

Ничего... Тишина....

А спустя несколько секунд аппарат вздрогнул.

Федосей понял, что сейчас произойдет. Звук этот он узнал бы из тысячи — началась подача горючего в камеру сгорания. Понимал, но не мог сдвинуться с места. Не верил...

Грохот сбил с Малюкова оторопь, и когда волна неземного жара докатилась до него, он уже не мозгом ведомый, а какими-то животными чувствами бросился под защиту кирпичной стены. Вой нарастал, становясь нестерпимым. Волна жара окатила, коснулась кожи. За его завесой беззвучно рассыпался стеклянный потолок и яйцо, победно фыркнув лиловым факелом, взмыло в небо.

... Валентин Спиридонович Бахарев, в благословенном прошлом настоятель Московского храма Всех Святых на Кулишиках, смотрел в окно на разноцветные дымы, пятнающие небо и вспоминал имение на Тамбовщине. В начале весны о лете думалось особенно хорошо. В деревне в это время пахло бы собранным хлебом, отяжелевшие от собранного меда пчелы лениво жужжали бы среди наливающихся сладким соком яблок и груш, белые, словно ангельские крылья облака кучерявились в небе, а тут....

За окном явочной квартиры фараоновыми постройками торчали домны, что дымили на манер то ли гигантских костров, то ли походных кухонь. В сравнении с ними домики обывателей казались маленькими и невзрачными.

Вообще весь город виделся ему огромным заводом — с вонью, скрежетом и бесцеремонными мастеровыми.

Глядя на каменных исполинов, батюшка прихлебывал горячий чай, вспоминал прозрачный звон, плывущий в чистом воздухе, да ароматный самоварный дымок...

В газетах — что-нибудь об общественной пользе да об увеселениях, что Градоначальник давал, да портреты Государя Императора и сановников поменьше...

Нд-а-а-а-а-а... Было же время...

Он машинально посмотрел на желтоватый лист с передовицей о самолете "Страна Советов", долетевшем аж до Нью-Йорка и фотографии пилотов Шестакова, Болотова, Стерлигова... Вот они герои нынешние. Суета мирская.

Князь не вошел — влетел в комнату. Валентин Спиридонович посмотрел на него и поставил стакан чая на фотопортреты героев-летчиков.

— Что случилось, князь? На вас лица нет...

— У нас проблема, батюшка. Такая проблема, что...

Князь преувеличенно аккуратно закрыл дверь, не забыв посмотреть, не поднимается ли кто-нибудь следом. Лязгнул засов, звякнула цепочка. В комнату князь не вошел, прислонился к притолоке и слушал что там за дверью.

— Ну что еще, князь? И так, вроде, все уж по-вашему идет... — спохватился батюшка. — Чаю хотите?

Гость мотнул головой.

— К сожалению не все по-моему идет. Не все... Профессор пропал.

Батюшка опешил, вмещая эту мысль в голову. Никак она туда не вмещалась. Что может случиться с человеком, которого берегут и красные и белые? Единственно, что...

Он взялся за сердце.

— Погиб?

— Не знаю!

Князь взмахнул рукой, то ли в раздражении, то ли в отчаянии. Нащупав стул за спиной, тяжело упал на него, обхватив голову руками.

— Пропал. Сел в свой аппарат и сгинул...

Дотянулся до бутылки, налил себе в рюмку, выпил и уставился в стену. Батюшка торопливо налил ему ещё и затормошил товарища.

— Толком, толком говорите, князь. Простым русским языком.

— Да чего ж тут непонятного? — зло отозвался товарищ. — Сгинул. Пропал. Улетел... Ни с того, ни с сего сел в аппарат и сбежал.

Батюшка винтообразно помахал ладонью перед лицом, показывая вознесение профессора в небесные сферы, и князь подтверждающее кивнул.

— Улетел.

Да-а-а-а... Уж чего-чего ждать можно, то только не этого. Как над куриным яйцом над профессором тряслись. Чекистам головы заморочили, англичан отвадили. А такая-то беда с какого боку? Или ошибка?

— А не может того быть, чтоб чекисты его раскрыли? Может, он от чекистов сбежал?

— Не может,— раздраженно отрезал князь. — Там такой глубокий гипноз применили, что он себя другим человеком ощущал. Год его чекисты проверяли — ничего не нашли, а уж сейчас-то, когда он им аппарат сделал...

Он покачал головой, отметая глупую мысль.

— Тогда почему?

В голосе священнослужителя чувствовалась та агрессивная растерянность, что требовала от всех незамедлительных разъяснений.

— Не знаю!!!

Князь сорвался, но тут же взял себя в руки.

— Извините, батюшка. И сам не соображу.

Лукавил малость князь. В глубине души он уже все понял, но что-то внутри не решалось окончательно поверить и согласиться с этим. Но батюшка смотрел на него испытующе, и он нехотя выдавил из себя.

— Похоже, прав оказался доктор... Мозги у него съехали.

Какое-то время он сидел неподвижно. Потом, приняв решение, резко ударил кулаком по ладони.

— Нужна связь с Москвой.

Телефонов обывателям не полагалось и пришлось идти на телеграф.

— Москва? Товарища Карабеева, пожалуйста.

Минута ожидания.

Губы князя растянулись в улыбку и он, прижав трубку плотнее, веселым голосом затараторил:

— Семен Николаевич, ты? Здравствуй, дорогой! Это Суровцев. Узнал? Ну спасибо, спасибо...

Радость у нас! Спешу вот поделиться. Племянник-то выздоровел! Нет. То-то и оно, что безо всяких докторов! Вот что значит натура-то! Он теперь, я думаю, в Москву наладится. Поездом? Ну конечно поездом. Он как птица в Москву рвется. Встретьте его там как договорено? Встретите? Ну и отлично. Да домой, конечно — куда же еще? И телеграмму. Телеграмму сразу же! Чтоб мы тут не волновались... Ну все. До свидания. С революционным приветом!

Князь положил трубку, и губы снова сошлись в линию.

— Надеюсь, сообразил...

— Так, по-моему, все ясно, — сказал батюшка.— Племянник, птица... Только вот где его искать?

Князь впервые за вечер улыбнулся.

— А вот это как раз не вопрос...

СССР. Москва.

Апрель 1929 года.

...К тому моменту, когда профессор долетел до Москвы, в голове у него стала складываться какая-то картина.

Постепенно в нем смешивались две памяти — его, профессора Московского университета Владимира Валентиновича Кравченко и фантомной фигуры германского профессора Ульриха Федоровича Вохербрума.

Чужая жизнь не помнилась как своя.

Годы, прожитые в чужой шкуре, сейчас вспоминались как наизусть затверженная книга. Интересная, увлекательная, с приключениями, но с чужими приключениями. Последние минуты в чужой шкуре оказались особенно ясными. Полузнакомое лицо и собственный непонятный страх...