Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

— И-чу.

— Ичу, не ичу... Юлька, ты где страх потеряла, ась? Мои люди что, наняты твою почту таскать? Им же ж мзду суют за бесову ичу, чтоб ее... — Мергель подмигнул и громко шепнул: — Продай уже. Выгоду пополам: мне деньги, тебе облегченьице.

— Нельзя, ее погубят.

— Тогда мне отдай. В дар, ась?

— У вас оранжереи нет, садовника нет, и вообще...

— Вот тут замри. Обижусь, — предупредил Мергель и резко отвернулся, щурясь и принюхиваясь, словно от Якова нехорошо пахло. — Ичи инаньской тебе мало, новую помойку обобрала. Экий... фрукт гнилой. На рожу евонную глянь, ага? Сиделец дальний, иль охотничек оттудошный же. Все одно, ножей при ём две штуки самое малое. А ты мне чё обещала? Герань махорчатую пурпурного тону. Чикнет он ножиком тебя, а без герани кому страдать, ась? Нет, Юлька, покудова герань не сдашь, изволь жить в здравии.

— Не герань это, а инаньской древовидный пион, — поправила я. — Кстати, с той же помойки, вот! Он уже пошел на поправку, можно пересаживать на молодой луне. Оранжерею вы строите, все как оговорено?

— А то, — бодро соврал Мергель. Поморщился, очень небрежно наблюдая, как Яков прыгает из шарабана, кланяется и протягивает бумаги. Еще более небрежно Мергель пошуршал листками, не разворачивая их и кривя тонкие губы под червячными усами. — Да-а, не сезон для урожаю. Вот приказчики поедут, уж я не упущу... Юлька, ты хоть додумалась бумаги в вокзал снести на перепись? Нет же. Ась?

— Ну я...

— Мутный хорёк, — выцедил сквозь зубы Мергель, оттянул ворот на шее Якова и зачем-то осмотрел кожу. Сунув бумаги Якова ему же за пазуху, и сразу отпихнул моего попутчика, мазнув ладонью по лицу. — Чтоб сей день заселился и записался в жандармерии, хорёк. И запись ту обновлять понедельно. Понял ли?

— Да, господин, — Яков деревянно поклонился.

— Бедовый ты, я породу чую... Юльку благодари, что в попутчики взяла, иначе гнал бы в шею или тут пристрелил для покою своей душеньки. Но задохлому пиёну без Юлькиных забот конец. Ага, ась... Юлька, он как, мировой кряхтун?

— Он злодей, и очень дельный, — мне стало весело. Яков получил-таки рекомендацию, причем задаром.

— Ага. Угу, — Мергель взбодрился. — Подари лиану, отпущу хорька. Ты жалостливая, всю гниль жалеешь.

— Я подумаю.

— Тогда ладно, езжай. Укажи ему мою хибарку. Недельку побатрачит, и то польза. Юлька, — Мергель, худой и рослый, подкрался, сломался пополам, перегнулся через борт шарабана и зашептал намеренно громко, буравя меня мелкими глазками: — Какую бомбу спроворил Дюбо, ась? Говори, покуда спрошено без задору.

— Кафе "Первоцвет", вы же знаете. В их садовом доме, и особенно во дворике, будет в указанные дни все так, словно весна только народилась. Звонкая капель, снег на терке натёртый, и посреди — цветущая пролеска. Двадцать видов сортовых и еще пять лесных, все оттенки подобраны и проверены. Уже бутоны набирают.

— Юлька, муть про пролеску не понял, но такую ж всади теще в дворик. Именины у ней. А какова моя теща, тебе ведомо, ась?

— Пролеска, или первоцвет, без холода чахнет, — приметив, как Мергель зло хмурится, я быстро добавила: — Но могу сделать композицию на настиле с ледяным основанием, чтобы продержалась дней пять. В тени, под навесом.

— Во-во, сбацай. Я уж отплачу. Смекаешь, ась?

— Добрый вы, заботливый, — потупилась я, твердо зная, что деньгами не получу ни копеечки. Впрочем, как обычно.

— Ага, — теряя интерес, буркнул Мергель. — Езжай, но берегися: шныряют тут разные. Слух был, как бы не выползок. Во дела, до первой же грозы...

Глубокомысленно вытаращив глаза и пошевелив усами, наглейший в мире человек-таракан отцепился от шарабана и убрался в засаду. Яков мигом оказался на скамье, подхватил поводья. Снежок зашагал, поводя боками и вздыхая протяжно, жалобно. То ли чуял чужих, то ли был в огорчении. Не даст чужак-возница отдохнуть на любимой поляне.

Яков отстраненно молчал. Я подождала, и еще подождала... Осторожно похлопала ладонью по кулаку с намертво зажатыми поводьями. Удивилась: руки аж каменные, до того жесткие. Совсем сухие — кожа, кости и жилы. Необычно.

— Эй, ты разозлился?

— Нет.

— Ладно, поверю, — вдруг разозлилась я сама. Вздохнула, стравливая раздражение, и добавила: — Мергель по весне вроде таракана, на всякой кухне хозяин, пока кухарка свет не запалит. Кусачий разносчик бацилл дурного настроения. Уж как он изводил меня с пионами! Проверки в пансионы, где я жила, слал трижды в неделю и чаще, меня выселяли... Я стала хуже прокаженной! Это продолжалось, пока я не смирилась с его неистребимостью. Запросы его сплошь дурные, вычурные и без оплаты. Но знаешь... он не злодей. Он даже в чем-то милый, если вглядеться.

— Милый таракан? Ну-ну, — выдавил Яков. Прикрыл глаза и помолчал. — Кока. Ненавижу служивых, крепко подсевших на модную дрянь. Ты не знаешь, что такое дрянь, пыль, кока? А, девочка из пансиона? Не знаешь и не надо.

— Яков не на таракана зол. Просто он человек города, — сказала я себе вслух. — Люди города безвылазно живут в тени. В черной, резкой тени большой несправедливости. Они не умеют прощать. И они мало радуются.

— Да уж, есть такое дело. С некоторых пор я живу в тени, — усмехнулся Яков.

— Может статься, ты надежный друг, но все же не уметь прощать — трудно. И больно. Ты бы как-то... ослабил поводья, а?

— Кружевные бабские сопли. Прощение плодит ублюдков, верующих в безнаказанность. Прощать — значит, потворствовать злу, — сообщил Яков. И добавил мягче: — Он такого типа урод, что принимает дурь до зари. Не устраивай с ним дел по утрам. Он в это время явь от бреда не отделяет. Убьет и не заметит до полудня, а после прикопает... под пиёном. Так-то.

— Яков, ты вообще кто такой? — задумалась я. — Не грузчик. Не вор, не...

Яков резковато склонил голову, повернул лицо и глянул снизу-сбоку. Мне показалось, что когда-то у него была челка. Привычка годилась бы для челки, падающей на глаза, на щеку. Еще мне стало вдруг холодно. На мелкие черные глазки бросить челку... и взглянуть сквозь нее не решишься, и ответного взгляда не поймаешь.

— Пианист я, — добил меня Яков... вот же человек-загадка! Помолчал, выждал, покуда я перестану кашлять, и принялся жаловаться с охотой, похожей на издевку: — Для большой сцены нет связей, да и способности средненькие. Для кабака характер негодный. Оч-чень завидую скрипачам и трубачам. Выступай хоть на улице. А я невольник, продаюсь в найм, едва увижу толковый рояль. Однажды заметил, как везли по городу "Стентон" ореховой серии, их всего десять штук в мире, номерные. О-о, я побежал следом, я орал в голос, чтобы наняли в настройщики. Н-да... как вспомню, ребра болят. Но орехового я пристроил в хороший дом. И не только его. Н-да, зря разболтался. Сменим тему. Как ты относишься к выползкам? Очень интересно об этом послушать. Плети попушистее, не то вернусь к орешнику. Мне вдруг захотелось сплющить таракана. Хрясь! И все дела.

— Ты что, убил кого-то? — ужаснулась я. — Или ты все же трепло, а? Лучше бы ты был трепло. Мне страшно.

— Ну, малость трепло, — Яков покосился на меня и снисходительно добавил, ведь я была совсем зеленая: — Выдохни. Не убил, но отметелил. Вот только не того человека, не там, где следовало... и все прочее тоже вышло криво.

Я попыталась смириться с непостижимой мужской логикой, в которой проблема допустимости избиения сводится к выбору объекта, места и времени. Попыталась, но... стало тошно. Бить людей? Вот так запросто бить живых людей? И даже, полагаю, незнакомых!

— Выползки, — Яков запрокинул голову и глянул в небо, как будто отсюда мог увидеть птиц, кружащих высоко и далеко. — Охотно послушаю о них.

— А, ну тут вовсе особый случай, — я попыталась отмахнуться... глянула на Якова и буквально обрезалась об ответный взгляд. — Не моего ума дело. Вот.

— Опять колючки дыбом, — мирно предположил Яков, даже добавил улыбку. — Да ладно тебе. Честно слово, я не налетчик... уже давно.

Лучше бы помолчал. Зачем я разрешила невесть кому грузить мешки, зачем перешла на "ты"? С какой стати болтала про неразменные ценности и свою подработку? Даже недалекий грузчик понял бы, что я барышня бедная, но выгодная для помощи в найме и получении рекомендаций. Яков умен, он понял куда больше. Но сменил тему, ни о чем не стал просить. Иначе я задумалась бы: насколько случайно он оказался моим попутчиком? И чемодан без ручки! Нелепая штуковина для тертого странника. Определенно, чемодан имел одно назначение: разжалобить "милую барышню".

Мысли выкладывались — кирпичик за кирпичиком. Раствором для стенки отчуждения делались любые сомнения, совпадения...

Таких придурошных как я, свет не видывал. И ведь не умнею, что показательно. Раз за разом упрямо наступаю на те же грабли. Запросто знакомлюсь невесть с кем, выворачиваю душу. Тяну в дружбу... А после сама же ломаю хрупкую привязанность! И ощущаю, как проваливаюсь, захлёбываюсь в сомнениях! Причем всё это — молча. Тонкий лед беспричинного доверия ломается, и мне некого звать на помощь, это пугает до оторопи. За страх я себя ненавижу. Еще больше — презираю за неумение набраться ума.

Сейчас согнусь и заплачу! И причин презирать себя станет слишком много. Их и так — выше крыши! Причин, никому кроме меня не заметных.

— Юна, тебе нездоровится? — насторожился Яков.

Зачем он задал вопрос? Теперь станет еще хуже. А ведь я громко думала: молчи! Если бы он помолчал подольше, я бы отдышалась. Увы, громко я думаю или тихо, всем вокруг безразлично. Мысли шумят только в моей голове.

— Знобит, — едва слышно выдавила я, ненавидя себя.

Мы знакомы от силы час, а я уже соврала и отгородилась. Когда начинаю разговаривать вот так, мне с каждым словом все труднее вернуть прежний искренний тон. И почему он спросил о выползках?

— У меня есть плед, — Яков не спрашивал, он распоряжался. Уже открыл чемодан и роется. — Перебирайся, я сдвинул тюки. Сядь, мягкое под спину. Куртку под голову.

— Снежок любит щипать траву на большой поляне, — я попробовала выбраться из полыньи отчуждения, о существовании которой никто кроме меня не знал. — И надо нарезать веток елки. Молодых.

— Елки? Не зима же, — Яков поправил плед, так что я оказалась укутана до самого носа. От ткани остро пахло перцем, и я чихнула, завозилась. — Будь здорова! Ладно, нарежу, при условии, что ты закроешь глаза и сделаешь вид, что отдыхаешь. Оно тебе в пользу.

В пользу? Да ничуть. Всё же я закрыла глаза. Сразу подумалось: ох, не люблю быстро переходить на "ты". Люди вроде Якова делают это легко. Для него дистанция в разговоре по-настоящему не меняется от выбора тона и слов. Роли не меняются. Яков назвался налетчиком и подсел в шарабан, чтобы попасть в Луговую не чужаком, а своим человеком, ведь я представлю его любому встречному. Он с самого начала задумал получить рекомендацию. А я — про душу, совесть... Обидно. И, он прав, что я за существо, если у меня всё сложно на ровном месте, все больно и неловко?

Он понял и это... Тем более не стоило ему бесцеремонно спрашивать о живах, о выползках. Впрочем, он не знал, что мой день затенился, что именно по этой причине я взялась забалтывать душевный непокой и увлеклась. С разгона почти сказала лишнее. Слова потребовали бы пояснений. Пояснения вынудили бы шире раскрыть душу. А дальше... Откуда Якову знать, что я — устрица? Лежу на дне озера жизни, створки открыты, всё в порядке. Хлоп! Это я почуяла неладное. И как снова вскрыть меня? Ждать, долго и тактично! Но люди поступают проще. Поддевают ножиком живое и режут, необратимо отделяют пользу для себя — от прочей шелухи, важной лишь устрице.

Сижу в коконе пледа, поджав ноги и плотно обняв коленки. Дрожу, хотя солнышко поднялось, день прогревается, да и одета я почти по-зимнему. С закрытыми глазами думаю о выползках тихо-тихо. Да, я мыслю с разной громкостью. Так мне кажется. Обычно то, что я думаю шепотом, вслух не выговариваю ни перед кем. Кто вообще такой Яков? Недавно я готова была выложить тайное ему — то есть почти что первому встречному...

Если б я не зарылась в плед, начала бы говорить о выползках. Издали: с неопасного и общеизвестного. Мол, что за вопрос, почитай о выползках в газетах. Еще есть календари, где отмечены годы их активности. Известно, что им важна сырость, что первая гроза — их время. Выползки, если верить в "общеизвестное" — та еще формула бездоказательного обоснования! — происходят не из нашего мира.

Храм называет выползков, следуя традиции древнейших текстов, "бесь околечная". По поводу беси всякий служитель имеет догматическое суждение: при ее создании не обошлось без нечистого, её проникновение в мир — попущение божье. Наука именует выползков "инфинес", факт их существования подвергает сомнению, хотя за живого обещает солидную награду...а любого свидетеля проникновения выползка в мир тянет на долгую беседу к врачам и дознавателям.

Газеты в выползках не сомневаются, расписывая в красках, багряных и черных, кошмарные их преступления. Нелюди воруют детей и погружают в отчаяние целые поселки: слабаки там вешаются, пока у прочих, кто покрепче, трескаются зеркала и молоко в погребах киснет... Поскольку природа и возможности выползков непонятны, кое-кому они полезны. В прошлом году близ столицы, если верить "Губернскому вестнику", беси сгрызли двенадцать вёрст телеграфного кабеля. Вот уж прибыль была богобоязненным ремонтникам!..

В злобность выползков верят и темные селяне, и просвещённые горожане. Легко заподозрить жажду крови у полулюдей-получервей — когтистых, зубастых, выглядящих на всех рисунках омерзительно-осклизлыми. Историй о коварстве и силе выползков год от года меньше не становится. Вот почему селяне, гонимые суеверным страхом, спешат проверить после весенних гроз глинистые склоны. И делаю это без всякого приказа властей. Служители храма не отстают, тоже ищут следы на траве и камнях. Ученые составляют карты свидетельств, чтобы уточнить закономерность появлений по времени дня, социальному климату в ближних селениях, удаленности от водоемов и так далее. Жандармы, и те принюхиваются к острому, особенному запаху "свежей могилы" — то есть просто взрытой земли.

Когда мне было пять, вечерами я, как все дети, свистящим шепотом пересказывала приятельницам жуткие истории. В конце полагалось завизжать "выполз!", резко вытянуть руку и вцепиться кому-то в плечо, а лучше в шею. И тогда уж орать хором! Пошумев вволю, я легко засыпала, веря, что служители храма, тайная полиция, белые живы, бравые городовые — все они неустанно спасают мир от погибели.

В шесть лет я утратила фальшивый покой. Где мы жили? Откуда ехали, сколько нас было, кто из взрослых держал меня за руку? Всё увязло в тумане забвения... Уцелели лишь обрывки ощущений, звуков. Боль в ушах: мы шли от платформы, паровоз дал гудок, который длился и длился. Грязь на руках, на лице: жидкая и клейкая, летит комьями. Увернуться нельзя, я вжата в орущую, тугую толпу. "Хэ!" — резкие выдохи в сердцевине толпы, когда мужики опускают с силой что-то тяжелое... Кошмарный костяной хруст.