В центре было тихо и уютно. Вокруг беленьких невысоких корпусов — огромная парковая территория, спланированная со знанием дела. Лужайки, полянки, ландшафтные мини-пейзажи; альпийские горки и неброско цветущие клумбы. Ещё — гладкие ровные дорожки, идеально подходящие для движения колясок; везде, где хотя бы намечается перепад уровня — либо пологие скаты, либо специальные подъёмники. Почти идиллия. Несколько раздражающая даже, я бы сказал — всего этого было немножко слишком, чересчур вылизанный, выглаженный пейзаж будто намекал на некую иную ущербность, ради компенсации которой и приложено столько усилий. Хотя, наверное, это уже моё личное, и скорее всего, я не прав. Внимание — вещь ценная. А здесь, по слухам, ещё и лечили весьма качественно.

Романа я нашёл на площадке перед небольшим прудиком — мне подсказали, где искать, иначе я мог бы гулять тут до вечера. Брат сидел в своём кресле, чуть ссутулившись; красивые крупные кисти рук нервными, дёргаными движениями мяли на коленях хлебный мякиш. Привычные к подачкам утки лениво наблюдали за его действиями.

— Данил, — сказал Роман, когда я подошёл. — Совсем взрослый стал. Мать говорила, ты летаешь?

И, криво размахнувшись, неловко бросил мякиш в пруд. Утки поплыли к хлебу, вяло взбалтывая лапами густую и тёмную зимнюю воду.

— Летал. Сейчас нет пока.

— Что, нет работы?

Похоже, моя эпопея с судом и штрафбатом прошла мимо Романа. Оно и правильно, пожалуй.

— Надеюсь устроиться скоро.

— А на чём летал?

— Бифлаи.

— Грузовики?

— Нет, — проговорил я не слишком уверенно. — Военные.

— Ух ты. А мне вот не довелось. Классно, да?

Я согласился:

— Классно.

И спросил:

— Ром, ты тут как?

— Ну как... — отозвался он. — Бывало лучше. Бывало, правда, и хуже. Ничего. Здесь неплохо — народу много, все свои хлопцы, поговорить есть с кем. Сестричек можно за попки пощипать. Природа, опять же. В комнатах — видео, компьютеры. Удобства всякие специальные. Процедуры. Ничего. Жить можно.

Брат вздохнул и принялся мять новый катышек хлеба.

А потом вдруг сказал:

— Ну её к черту, всю эту лабуду, Данил. Расскажи мне лучше о военных леталках.

Я присел на перильца, ограждавшие прудик — чуть сбоку, чтобы не загораживать брату уток.

И начал:

— Самый маленький из истребителей называется "Стриж". Он по типу ближе к разведчику, но несёт две плазменные пушки среднего калибра, каждая с полусфероидной зоной обстрела, и поэтому...

* * *

Каминский появился на ведущей к прудику дорожке, когда мы уже обсуждали тяжёлые истребители — типа "Торнадо". Роман слушал жадно, вникал в детали, задавал кучу вопросов, и на приход доктора отреагировал досадливым движением плеч.

— Ну как вы тут, молодые люди? — бодро поинтересовался Каминский. — Совсем заговорились, я вижу? Роман, на обед опоздаешь.

Брат глянул на часы, встроенные в подлокотник кресла, буркнул:

— Успею.

— Не задерживай его слишком, Данил. Тут режим всё же.

— Хорошо, доктор.

Каминский помялся как-то нерешительно. И вдруг предложил:

— Сам не хочешь зайти ко мне на тесты?

Любого другого врача я сейчас, пожалуй, послал бы с таким предложением. Но Каминский мне нравился. Кроме того, надо было всё-таки поговорить с кем-нибудь о том, что меня беспокоило давно.

И я сказал:

— Хорошо. Я приду.

— Главный корпус, третий этаж, — уточнил доктор, поведя рукой в нужном направлении.

— Я приду.

Каминский кивнул — слегка удивлённо, как мне показалось. Добавил: "Жду". Удалился неторопливо.

— У тебя проблемы? — обеспокоился Роман.

— Нет. Просто поговорить с ним хочу.

— Точно?

Я сказал так убедительно, как только смог:

— У меня всё в порядке, правда. Я схожу — чтобы мать зря не волновалась.

— А-а, — кивнул брат. — Понятно. Слушай, этот Каминский ведь к матери клинья подбивает, ты заметил?

— Заметил. А что? Вроде хороший мужик.

— Угу. Данил, приходи ко мне завтра про леталки рассказывать.

Я пообещал:

— Приду.

Я проводил брата из парка; перед жилым корпусом Роман остановил кресло.

— Всё. Дальше не ходи.

И неожиданно спросил:

— Во сне кем себя чаще видишь — человеком или леталкой?

— Человеком.

— Как только станешь видеть леталкой, сразу бросай это дело. Не опоздай, шустрёнок.

Как меня бесило в детстве, когда брат называл меня "шустрёнком"!

Я ответил серьёзно:

— Не опоздаю.

* * *

Кабинет Каминского я нашёл без проблем: его дверь была самой шикарной дверью на этаже. А на двери красовалась скромная золотая табличка, свидетельствовавшая, что кабинет принадлежит доктору медицинских наук, члену того-то и сего-то, профессору Каминскому А.Е.

Вот тебе и доктор.

— Заходи, заходи, — позвал Каминский из глубины кабинета, едва я приоткрыл дверь. — Присаживайся. Данил, я как-то спонтанно перешёл на "ты" — это ничего? Романа я давно знаю, а тебя...

— Да я сам хотел предложить. Но не успел.

Каминский улыбнулся.

— В отместку можешь меня звать Аркадий.

Я поразмыслил.

— Не смогу пока, пожалуй. А по отчеству?

— Евгеньевич. Но это не обязательно, честно.

Улыбался он открыто и заразительно.

— Аркадий Евгеньевич. Расскажите мне о Романе. Какой... чего можно ожидать?

Каминский сразу посерьёзнел.

— Ну, полность ПСНА ещё не вылечивалась ни разу, — сказал он жёстко. — Ты это должен знать. Уменьшить последствия — вот всё, на что мы способны. В случае Романа — прогноз положительный, насколько это возможно. На фоне постоянного поддерживающего лечения его психика стабильна — ты сам это видел. Моторика восстанавливается понемногу. Надеюсь, что сможет сам ходить через полгодика. А дальше... — доктор помолчал. — Наука не стоит на месте, Данил. Будем надеяться.

Наука, да. Об этом-то я и хотел поговорить.

— Давай-ка побеседуем о тебе, — опередил меня Каминский. — Там, у вас... Тебя тестировали?

— Регулярно.

— Разговор между нами. Что называется, не для протокола.

А этот профессор, оказывается, кое-что понимает в жизни!

— Нам попался добросовестный врач.

— Летал в боевой обстановке, да? Повреждения получал?

— Бывало. Аркадий Евгеньевич, я...

— Симбионта носишь? — неожиданно сбил меня с мысли Каминский.

Я растерянно замолчал.

— Данил, — мягко сказал доктор. — Я с вами, нейродрайверами, работаю уже очень много лет. И — повторюсь — этот разговор сугубо между нами. Так вот, мне надо знать: ты сейчас симбионта носишь?

Я ответил:

— Да.

Каминский кивнул, будто и не ждал другого ответа.

— Ну что ж, пошли. Думаю, у нас аппаратурка посовременней будет.

— Подождите, доктор. Подождите. Я... Мне нужно обсудить с вами ещё кое-что.

Каминский, уже успевший преодолеть половину расстояния от стола до двери, остановился. Вернулся за стол. Усаживался долго, основательно, чуть подвигая стул то туда, то сюда, словно устраивался на какой-то ненадёжной поверхности. Я вдруг подумал, что профессор нервничает, и удивился — он-то с чего?

— Ну-с, — произнёс он наконец, — поскольку о Романе и о тебе мы уже поговорили, я делаю вывод, что ты хочешь говорить о маме.

— О маме?

Я удивился и испугался, пожалуй, хотя вида постарался не показать.

— Что о маме?

— Законное желание, — вздохнул Каминский. — Я, признаться, ожидал, что ты поднимешь этот вопрос. Видишь ли, Данил. Мы оба с твоей мамой уже не так молоды, чтобы делать опрометчивые шаги. Но... постарайся понять. Главным образом, я пытаюсь донести до тебя, что всё это очень серьёзно. Мне... в моем возрасте непросто об этом говорить. Так уж случилось, что моё отношение... нет, моё чувство к ней... И, я очень надеюсь, что и её ко мне... Это...

До меня дошло, о чём он — я чуть не расхохотался от облегчения, ей-богу; к счастью, сдержался, иначе бы добил совсем вконец разнервничавшегося доктора. Вместо этого я выдохнул: "Ф-ф-у-у", — и выставил перед собой ладони.

— Ну и напугали вы меня, профессор. Я уж чёрт знает что чуть не подумал.

Каминский поднял на меня глаза.

— Да?

— Мне кажется, Аркадий Евгеньевич, вы меня за кого-то не того приняли. Личная жизнь моей матери — это её личная жизнь, и только. Я не хочу сказать, что мне всё безразлично. Конечно, мне хотелось бы, чтобы у дорогого мне человека было всё в этом плане хорошо. И если тут есть что-то, о чем бы вы хотели... ну, не знаю... О чем бы вы хотели, чтобы знал я — тогда поговорим. Но ни вы, ни мама совершенно не должны передо мной в чём-то отчитываться.

Я поразмыслил и счёл нужным добавить:

— А если у вас все сложится, я буду только рад.

Доктор улыбнулся смущённо. Покачал головой. Потёр пальцами переносицу... И вдруг рассмеялся — весело, заразительно, как человек, у которого только что свалился с души груз.

— Ты прав, конечно. Извини, — проговорил он уже сквозь смех. — Извини меня, ради бога. Это я как-то... Извини. Это я действительно.

Он махнул рукой.

— Видишь ли, это своего рода инерция. Я веду некоторое количество лекционных часов в медакадемии. Они ведь твои ровесники, эти дети, с которыми я регулярно имею дело... Иногда я думаю даже, что тотальный инфантилизм — одна из главных, может быть, главнейшая беда нашего времени. Люди достигают возраста принятия решений — и в правовом смысле, и в житейском, и в физиологическом — эмоционально находясь на уровне одиннадцатилетнего подростка... М-да. Извини, я отвлёкся. Но за суждение благодарю. Это действительно важно для меня. Перейдём к делу?

— Давайте.

— Так о чем мы будем беседовать?

— О некоторых аспектах... М-м-м... А, вот нет у меня умения красиво выражаться. Не обращайте внимания, Аркадий Евгеньевич, я дёргаюсь слегка, потому что никогда ни с кем об этом не говорил. В общем, о нейродрайве и ПСНА. И... — я вспомнил, как выражался в мой адрес Док у нас на базе, — и о моем феномене.

Он кивнул серьёзно.

— Я тебя слушаю.

Я выложил ему всё. О своём полете в детстве. О самодеятельном подключении позже, о чувствах, которые испытывал, и проблемах, которых не имел. Об учебке и Варвуре; о "ранениях", полученных в нейродрайве, шоке, в который впал лишь однажды и из которого феноменально быстро и без последствий вышел. О мнении Дока на мой счёт. О падении в умирающей леталке. Я рассказал о том, как панически боялся оказаться на положении подопытного кролика, как шарахался от медиков и врал всем подряд, и как начал задумываться со временем, глядя, как легко пропадают от ПСНА отличные парни...

Он слушал внимательно, вдумчиво, не перебив меня ни разу, только глаза временами то прищуривались заинтересованно, то слегка расширялись. А когда я замолчал растерянно, не зная, что ещё добавить к сказанному, всё ли я сумел объяснить, он заметил негромко:

— Спасибо за доверие.

И встал.

— Ну что ж. Пошли. Посмотрим тебя по полной программе.

Несколько часов спустя мы снова сидели в кабинете профессора. Я пил чай с печеньем и сушками, Каминский — кофе. Теперь в основном я слушал, а Аркадий Евгеньевич говорил.

— Думаю, никакого феномена тут нет. Все дело в высокой детской адаптивности. Ты ведь даже адаптан тогда не принимал?

— Я его и потом не принимал.

— Рискованно. А почему?

— Ну, начинал-то я без него, первый раз подключался. Потом, в Норе, просто побоялся экспериментировать. Слишком многое на кону стояло, и двух попыток у меня не было. А позже, уже в учебке, я попробовал как-то раз. Не понравилось. Нейродрайв... тусклым каким-то становится, что ли, будто не взаправду, а на тренажёре. Неполным.

— Для того и придумано. Этим ты, может, и зря пренебрегаешь; хотя... Такая полная адаптация, как у тебя... Хм, пусть так, держи его в резерве. И не думай, что ты полностью застрахован от ПСНА. По сегодняшним данным я бы сказал, что вероятность болезни для тебя исчезающе мала, но... Следи за собой сам. Подобные твоему случаи почти не исследовались.

— Почти?

— Почти, — повторил он слегка неохотно. — Была серия статей, ещё на заре нейродрайва... Понимаешь, ведь это очень логичная мысль, насчёт детской адаптивности, и лежит на поверхности. Есть определённые сенситивные периоды почти для всего — для развития речи и моторики, для учёбы, для формирования эмоциональной сферы... Да мало ли. Упустишь такой период — и это практически невосстановимо. Возможно, так и с нейродрайвом. Один очень рисковый исследователь решился это проверить. Серьёзные результаты он получить не успел — грянул тот бум журналистский. Мужика посадили. Позже он покончил с собой в зоне. Там к нему отношение было, как к насильнику над детьми... Ну, ты понимаешь. С пацанами его даже не знаю, что потом стало, но от нейродрайва их отстранили прочно и навсегда. В их интересах, конечно. Признаков нестабильности там не наблюдалось, но... Дело было шумное... — он помолчал. — Теперь, когда мы знаем о нейродрайве столько, сколько знаем, экспериментировать на детях не возьмётся никто. Сколько бы данных не говорили в пользу этой версии. И, я полагаю, это правильно. Так что пусть чувство вины тебя не мучит. Твой случай для развития науки нам ничего не даёт.

— Почему вы заговорили о чувстве вины?

— А почему ты пришёл ко мне с этим разговором? — мягко улыбнулся он.

* * *

Мама моя всегда была женщиной практической, и потому у неё я вечером поинтересовался без стеснения:

— Мам! Неужели ты решилась наконец надеть ярмо брака?

— Откуда такой вывод? — удивилась она.

— Да вот подумал. В тот вечер, когда я вернулся — у вас тут тортик, цветы, шампанское... Это традиционный набор, или я сорвал какое-то важное мероприятие?

— А, — мама махнула рукой. — Это же Каминский. Он уже раз пятый собирается мне предложение делать. Всё не выговорит никак. Умный человек, а в некоторых вещах — хуже мальчишки. Если так дальше пойдёт, я растолстею от его тортиков.

— Н-да. Обломал я ему малину.

— Я ещё ничего не решила, — сказала мама серьёзно.

— А что думаешь?

— Не знаю. Я ведь всегда была принципиальной противницей замужества, ты помнишь. Но... Всё меняется с возрастом, Данил. Даже взгляды.

Я кивнул:

— Это я уже успел понять.

Работу я начал искать ровно через неделю после своего возвращения.

Эти дни беззаботного отдыха оказались мне нужны — я и не представлял сначала, как. Я не думал, например, что стану вскакивать по ночам от несуществующего звука тревожного ревуна. Не ожидал, что мне станут сниться бои — бои яростные, отчаянные и безнадёжные — и что я напугаю мать слезами, переживая заново бесконечную череду смертей — и своих, не случившихся, и чужих, бывших вполне реальными. Там и тогда — там и тогда я ведь не плакал...

Нет, это все не исчезло за неделю, конечно. Но пришло — не спокойствие, нет, но — понимание: прошлое надо оставить прошлому. И жить дальше.

Потому что жизнь продолжается...

Итак, я отправился искать работу.

Поначалу мне всё казалось просто — я нейродрайвер, профессия дефицитная, так какие могут быть проблемы? Но рассылать своё резюме через компьютер мне не хотелось — имелся в моей биографии неприятный фактик, мягко говоря... Так что лучше было, пожалуй, общаться вживую, и я решил топать ножками.