— Ну-у-у-у... — он зачем-то открыл и закрыл 31-й том полного собрания сочинений В.И. Ленина с пресловутыми "апрельскими тезисами" — "О задачах пролетариата в данной революции". — Инженерить буду где-нибудь.

— Нет, Захарка, — я покачал головой. — Будешь ты лысый и противный доцент на нашей кафедре, тискающий перед зачетами прыщавых первокурсниц.

— А чего, тоже хорошо! — одобрил друг мое пророчество. — Это лучше, чем где-нибудь в области курятник электрифицировать.

— Ну да, тебе лучше, чтоб курятники всюду были. Чем больше глупых, доверчивых "куриц", — я кивнул на соседнюю парту с Ленкой Прохоровой и Галькой Ицевич; Майцев успел "подружить" с обеими, — тем лучше, ага?

— Это, брат, природа свое берет. И никуда от этого не денешься. Не виноват я, что нравлюсь им. Наверное, запах какой-то у меня — особенный?

— Майцев! Фролов! — Окрик Ивана Петровича был неожиданным. — Вы чего там так громко обсуждаете?

— "Майские тезисы", — сострил кто-то с задних парт и тем спас нас от пространных рассуждений Бунякова о месте партии в жизни каждого советского гражданина.

Препод моментально прочувствовал неосмотрительно брошенный кем-то вызов и прорысил мимо нас к дерзкому студенту.

К счастью для нашего спасителя — им оказался Колян Ипатьев — прозвенел звонок, завершивший сегодняшний учебный день. Дерзость осталась безнаказанной, но, немножко зная Бунякова, я был уверен, что на ближайшем занятии Коляну припомнится его острота. Да и Дынькин по своей комсомольской линии наверняка не оставит беднягу в покое: "майские тезисы" — это откровенная насмешка над ленинской статьей.

Впрочем, я был уверен, что Колян выкрутится — его отец был парторгом мясокомбината и имел определенное влияние на людей, способных серьезно осложнить чаду жизнь.

Вся группа с криками и топотом высыпала из аудитории. Я же остался.

Напротив окна, в которое я смотрел, находился центральный вход в институт. Я представил, каким он станет лет через двадцать и увидел давно не ремонтированное крыльцо с разбитыми ступенями, ржавые листы металла на козырьке над ним, вывеску, тоже слегка побитую ржавчиной, называющую Alma mater техническим университетом.

— Серый!

Я оглянулся — в дверях стоял Захар.

— А?

— Там это... — он кивнул за спину, — тебя в профком зовут. Председатель ищет. Мне Нюрка Стрельцова сказала. Велела поторопиться.

— Зачем?

— Серый, ну мне-то откуда знать? Не я ж председатель! Может за успехи в учебе тебе полагается путевка в Варну и ящик "Слынчева бряга"? А может, выпрут с позором.

— Ладно. Спасибо, Захар.

Я стал укладывать в "дипломат" (предмет моей особой гордости, купленный на первые самостоятельно заработанные деньги) тетради и ручки. Майцев стоял в дверном проеме и словно что-то хотел спросить.

— Чего ты мнешься, дружище? — Я подошел к нему и положил руку на его плечо.

— Ты про доцента сегодня сказал...

— Ну. Сказал и сказал. А что?

— Я ведь никому об этом не говорил еще?

— Захар, не тяни резину, скажи, что не так-то?

— Мы с тобой как два еврея — вопросами разговариваем.

— Вроде того. Так в чем дело?

Он развернулся, выпуская меня из аудитории. И мы неспешно пошли в сторону институтского профкома.

— Понимаешь, Серый... Стать доцентом в этом институте — это на самом деле то, чего я хочу больше всего. Но я никому не говорил этого. Ты же знаешь наших: сразу начнут ржать и приклеят этого доцента прозвищем навечно.

— Это точно, — я согласился, потому что похожие истории случались часто. — А вопрос-то твой в чем?

— Ну, понимаешь... Если я никому не говорил, то откуда ты об этом знаешь?

Я задумался. Мне остро хотелось посвятить в свою тайну еще кого-нибудь, потому что носить в себе такое знание в одиночестве — это выше человеческих сил. Захар, по крайней мере, не сдаст. Если пообещает и будет о своем обещании помнить — не сдаст никому. С другой стороны, мне нужна была чья-то помощь, потому что мне становилось все яснее и яснее, что обладать этим знанием и не попытаться что-то исправить в том гадостном мире, что должен был обрушиться на мою родину уже через три-четыре года — не достойно не только гражданина, но и просто человека.

Но вот как исправить? Здесь я терялся в догадках. Ясно было одно: нужно что-то делать! И делать срочно.

— Захар Сергеич, — сказал я, — давай так поступим: я сейчас зайду в профком, а потом покажу тебе кое-что. И расскажу. Годится?

— Лады, — Майцев уселся на скамейку посреди холла, потому что мы уже пришли.

Я отдал ему свой дипломат и без стука вошел в кабинет, занимаемый студенческим профкомом.

Еще не переступив порог, я знал, о чем пойдет речь.

Наш профорг, усатый мужик совсем не студенческого возраста, сидел за столом у окна и нагло курил "Kent". Но, скорее всего, какую-нибудь "Стюардессу" или "Родопи", упакованные в давным-давно искуренную пачку "Kent", лежавшую перед ним на столе — и судя по кислому, отвратному дыму, так оно и было.

— Ты кто? — не выпуская сигареты изо рта, спросил он.

— Фролов. Мне Стрельцова сказала, что вы меня....

— Точно. — Оборвал меня усатый. — Я — тебя. Хорошо, что сам пришел. Итак, Фролов, до меня дошли слухи, что все лето ты околачивался в сельских районах и помогал шабашникам переводить добро на говно.

— Чего это на говно? — Его заявление вызвало во мне ожидаемый протест, потому что те коровники, что я построил под руководством Максима Берга — бригадира артели, были весьма неплохи.

— А! — Он затушил сигарету в баночку из-под индийского кофе, до половины заполненную водой. — Знаю я, как вы, шабашники, такие вещи делаете! Без проекта, без надзора — херась-херась и готово! Не так, что ли?

— Я кровельщик вообще-то был. — Помимо воли под его напором я почему-то стал оправдываться. — Мое дело маленькое.

— Ну вот и молись, кровельщик, чтобы бракованный шифер, между прочим — украденный Бергом с территории шиферного завода при попустительстве кладовщицы, не полопался хотя бы год.

Он закурил еще одну сигарету и, увидев, как я недовольно поморщился, выпустил струю прямо в мою сторону.

— Не куришь что ли?

— Не сподобился, — ответил я. — Да и запах какой-то.

— Ничего, Фролов, скоро в армию пойдешь, там из тебя мужика сделают. — Он даже прикрыл глаза и растянул в улыбке рот, обнажив крепкие, но очень кривые и почти коричневые от никотина зубы; видимо, представил себе этот процесс "делания мужика".

— Да я и так... Совсем не баба.

— Это ты потом своему сержанту расскажешь, а сейчас вот что! Ты деньги за шабашку получил?

— Ну да, есть немного. А что?

— А взносы профсоюзные кто за тебя платить Родине будет? Я? Нет, братец, я свое заплатил вовремя!

— А разве с шабашек положено? — Что-то ни о чем подобном мне слышать не приходилось.

Он встал со своего места и, попыхивая сигаретой, обошел вокруг меня.

— Вот смотрю я на тебя, Фролов, и понять не могу. То ли ты умело притворяешься, то ли в самом деле дурак? Тебе на прошлой сессии предлагали в стройотряд пойти? Предлагали. А ты не захотел заработать честных девяносто рублей в месяц с автоматической уплатой профсоюзных взносов. Тебе подавай четыреста! Вот и плати со своих доходов в пользу ребят, что ударно надрывались на стройке, возводя, между прочим, бассейн для института!

— Так не построили же? Как стоял второй этаж назаконченный, так и стоит.

— В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты — нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость!

Как это должно выглядеть: "восстановить историческую несправедливость"? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул:

— Сколько я должен?

Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах.

— А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза "Брячинские нивы" ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент, — он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора "Электроника Б3-34" , — то есть, четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк "Три звездочки" десять лет назад — тика в тику!

Из-за четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок, и мелочью сколько-то. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг:

— Где расписаться?

— Расписаться-расписаться-расписаться, — пропел усатый. Он отдал мне сдачу — рубль с надорванным краем. — Не нужно расписываться. Давай книжку свою профсоюзную, штампик поставлю.

Уже на выходе из кабинета я услышал брошенное мне в спину:

— И в комитет комсомола зайди — там тоже за тобой должок числится. За три месяца — при твоих заработках четыре рубля шестнадцать копеек!

— Ага, спасибо, зайду.

Захар дисциплинированно ждал меня в холле и при моем появлении сразу вскочил:

— Ну что?

— Взносы не уплачены были. Не скопить мне на "Иж-Планету-5". Даже к защите диплома.

— Много должен? — Сочувственно сморщился Майцев.

— Четыре рубля двенадцать копеек, — трагичным голосом сообщил я. — Все пропало, шеф!

— Тьфу на тебя! Серый, чего ты дурака валяешь? Пошли лучше перекусим чего-нибудь, а то что-то пузо сводит уже.

Он отдал мне мой дипломат, и мы вразвалку потопали по темным пустым коридорам в буфет на втором этаже — почти напротив нашей кафедры.

В полупустом зале лениво жужжали мухи, совершенно не желавшие садиться на разбросанную по подоконникам липкую ленту. Изредка кто-то из посетителей взмахивал рукой, отгоняя назойливую тварь, и тогда становилось заметно, что за столиками сидят не жующие манекены, а вполне нормальные люди.

Очереди не было, но мы все равно задержались на раздаче — Захару понадобилось выразить новенькой кассирше (кстати, довольно хорошенькой) свое безмерное восхищение. Он сыпал комплиментами обильно и вязко, словно совсем забыл о том, что вчера был за это бит. И конечно, юная работница торговли не удержалась — через пять минут захаровского монолога у него был и телефон Ирочки и твердое обещание "как-нибудь встретиться".

Я взял стакан березового сока за восемь копеек, пару пирожков с картошкой по девять за каждый и полстакана сметаны за двенадцать — все вместе на тридцать восемь копеек. Захар потратился куда основательнее: он прикупил еще шоколадку "Аленка" и подарил ее своей новой знакомой. Я хмыкнул: с такими тратами ему никакой стипендии не хватит!

Мы сели за стоящий в углу столик на кривых трубчатых ножках — слегка качающийся и никогда не горизонтальный. Зато чистый.

— Ну? — Усевшись, Захар посмотрел на меня так, словно сию минуту ожидал немедленного признания в работе на ЦРУ и диверсии против журналов "Молодой коммунист" и "Агитатор".

— Баранки гну!

— Не, ну Серый, ты же обещал!

— Дай поесть!

Я смотрел на него и видел его почти безоблачные пятнадцать лет будущей жизни. Потом еще десять лет выживания в обшарпанных институтских стенах, пара грантов от неведомых фондов, защита докторской. Профессура на кафедре — как короткий этап провинциальной карьеры и отъезд в длительную командировку в какой-то университет в Сиэтле. И думалось мне, что я не совсем вправе лишать его той жизни, что была ему уготована. Но, с другой стороны — что я смогу сделать один? Только удавиться.

— Значит, Захарка, дело вот в чем... Я вижу будущее.

Глава 2.

Сказать, что Майцев мне не поверил — значит сильно смягчить его отношение к моему откровению. Он не только не поверил, он еще и надулся, решив, что я пытаюсь его разыграть. Вот есть у него такая черта характера — то, что не укладывается в рамки возможного, обязательно служит одной цели — обмануть несчастного Захара! Как дожил-то с такой мнительностью до института?

Он принялся размахивать руками и доказывать мне, что происходящее со мной невозможно в принципе.

— Ты пойми, — горячился Майцев, — если бы человек мог знать будущее, он бы непременно попытался его изменить! А если его изменить, то оно уже никакое не будущее, а просто вариант развития событий! Даже не так! Вот смотри: чтобы в будущем что-то было, нужно, чтобы там был свет. Так? Какое будущее без света? Но его там еще нет! Он еще не достиг той точки пространства, в котором наступает будущее! Мы не можем видеть будущее, потому что оно еще не освещено! Понимаешь? И значит, предсказать его невозможно!

Как же, ага! Если невозможно, но происходит — значит еще как возможно! Просто нет подходящей теории.

И тогда в первый раз я проделал фокус с бумажкой.

Я достал из дипломата тетрадь и на последней странице, скрывая строчку от Захара, написал: "Марьяна Гордеева".

— Захар, выйди из буфета и познакомься с какой-нибудь девушкой. — Сказал я. — Тебе ведь это легко?

Разумеется, девушка оказалась Марьяной и, само собой — Гордеевой.

Захар сел напротив меня и, прищурившись, как Ильич в октябре, выдвинул догадку:

— Ты это подстроил, да? Но как?

— Сейчас мы выйдем с тобой из школы, — так мы по привычке называли свой институт, — и пойдем по Проспекту Мира. На первом перекрестке мы увидим, как толпа пассажиров толкает к остановке обесточенный троллейбус.

— Они чего, больные? Зачем троллейбус толкать?

— Пошли, — я поднялся. — Заодно и спросишь. Номер троллейбуса — двенадцатый.

Спустя двадцать минут мы сидели в тени старого каштана и пили пиво "Ячменный колос" — дешевое и отвратительно теплое, купленное в ближайшем универсаме.

— ... подожди-ка, — в который раз говорил Захар. — То есть, если ты что-то "вспомнишь" — оно случается?

— Да, если я не сделаю чего-либо, что помешает в будущем этому событию. Но тогда я "помню" и старое и новое.

— То есть, если ты кому-то расскажешь, а он просто отмахнется — то никаких изменений не будет?

— Я не могу рассказать кому-то. Если я не "помню" будущего у человека — я ничего сказать не могу. Ну-у-у... Вот ты же помнишь всех своих детсадовских приятелей? Многих?

— Ну да.

— А про многих ты знаешь, что с ними сейчас происходит?

— Примерно про половину. Но к чему ты это?

— Да к тому! Если я не "помню" о человеке в будущем, то и не могу сказать, что с ним произойдет!

— Как-то это все сложно, — поморщился Майцев. — Вроде того, что ты стал обладать памятью себя же, но пятидесятилетнего? И если о ком-то не знаешь, потерял человека, то и сказать о нем нечего?