Ладанка с Шехонь реки

Гришаня перелетел к решётке на выступ и, перехватив ладанку из клювика в лапу, закуковал. Многие лета!

— Во разухарился, ирод пернатый! — оценил гришино пение самый молодой из разбойников — тощенький, безбородый, щербатый, бледный.

— Птицу Божию обижаешь, Колюня? — поднял глаза от кандалов самый седой из узников.

— А чего это она раскуковалась? — огрызнулся молодой, — Ладно бы, солдатикам часовым. А то ещё гусаришке подлому, Михалычу?

— Щедро кукует, — кивнул разбойник-дед.

— Было бы кому, — сплюнул Колюня.

— Солнышку птица поёт.

Гришаня наклонил голову, чтобы рассмотреть того разбойника, что, вступив в беседу, заговорил про солнце, и распознал в нём Базая. Никогда прежде не встречал и не видел, а сразу же узнал. На Базае, раненом в плечо и в ноги, было больше всего оков. Кроме ножных и ручных кандалов, три железных пояса с цепями до крючьев на стенах, ошейник с толстой цепью, две пудовые гири на ногах. Цепи были Базаю коротки, он не мог в них вытянуться, и лежал потому у стены свернувшись, скрючившись. А расправь он плечи, был бы статен. Расчеши русые кудри и бороду — красный молодец.

Гришаня куковал Базаю долгие годы жизни, а сам тем временем приглядывал, где зазор меж прутьями достаточно широк, чтобы протиснуться с площади к разбойникам в темницу.

— Гляди! Не спугни! — указал на Гришаню молодой тать — Колюня.

Дед-разбойник и ответить ничего не успел. Маховые перья огладили когти. Удар сшиб Гришаню с оконца.

— Ку! Ку! Куууу! — заголосил Гришаня, силясь высвободить из пасти хищника хвост.

— Васька, брось кукушку! Отпусти её! Брось, тебе говорят, тварь несносная! — крикнул из темницы Базай.

Понял ли, что Гришаня летел к нему? Всё одно, не в силах помочь птице, сам запертый и закованный.

Кот обернулся к оконцу, ослабил хватку. Оставив в пасти едва ли не полхвоста, со всей силы сжимая ладанку в лапке, Гришаня взмыл на карниз второго этажа.

— Упустил Васька, — вздохнул Колюня.

Кот потёрся о ноги часовых, после чего прилёг у оконца и принялся очищать себя от перьев.

Чёрный кот! Гришаня был готов забиться на остатки хвоста, что узнал приблудного Черныша из купеческого дома. К кошкам, говорили, добегал кот и до Никольского. Но сюда? В Княжич? Разве может кот уходить так далеко? Но вот же — и усы чёрные, и подушечки чёрные у лап, и глаза зелёные, и кисточки на ушах, и левое ухо надорвано. Ухо, после того, как Черныш не уступил дорогу помещичьим борзым и лишил одну из них глаза.

Уговор дороже...

Гришаня ещё раз примерился, где между прутьями решётки самый большой зазор. Ухватив ладанку клювом, он с разлёту вошёл в темницу. Мимо часовых. Мимо чёрного кота. Проскользнул по ушам и усам, когда, сложив крылья, втиснул обомлевшее тельце в оконце.

7. Ладанка с Шехонь реки

— Птаха тёплая и невесомая, ты, выходит, неспроста куковала? — заговорил Базай, когда Гришаня сел ему на плечо.

Не могла кукушка ответить разбойнику человеческим голосом.

Гришаня только голову наклонил, примериваясь, как поваднее передать Базаю ладанку с Шехонь реки. Поистрепавшуюся в пути, но не прохудившуюся, не растерявшую собранные крупицы земли. Может, он её в полутьме за гусеницу мохнатую принимает? Может быть, и за гусеницу благодарен кукушке?

Базай раскрыл ладонь, Гришаня положил в неё ладанку.

Чёрный кот за оконцем сверкнул глазищами и кровожадно замяукал.

А разбойник Базай взял из ладанки малую толику земли, потёр в ладонях, потомил в кулаке и выпростал из кулака ветку с синими цветочками. Разлился по темнице сладковатый запах, памятный Гришане по полуночному болоту. Прикоснулся Базай листикам и цветиками разрыв-травы к кандалам и цепям — спали оковы с Базая и семерых его разбойников.

— Ку! Ку! Ку! — заплакал Гришаня.

Сидя на плече у Базая, он увидел, как озолотили лучи купола и кресты у собора. Понял Гришаня, не выйти разбойникам тихо, не уйти под покровом ночи. Прорубаться будут — не убегут. Сколько душ невинных погубят в Княжиче!

А разбойник Базай взял из ладанки малую толику земли, дунул на неё, погрел в ладонях и выпустил из рук пару ящерок. Выбежали ящерки через оконце, зазмеились по стене на крышу. Сам Гришаня за ними вылетел. Любопытство терзало его сильнее, чем горечь за Княжич и страх перед котом. Да и Васька-Черныш сидел теперь у оконца смирно, лапы поджал, глаз от Базая не отводил.

Воспарив над деревьями и домами, Гришаня увидел солнце. Оно явило над кромкой лесов алый бок. На улицах Княжич-городка ещё было тихо, но за ставнями и занавесками слышалось движение.

Ящерки Базая выползли на крышу и, растопырив лапы, устроились мордами на восход. Длинными раздвоенными язычками ящерицы вылакали солнце. До самого горизонта. Тени на площади истончились. По небу сызнова разлилась заря. Выгнув спинки, сытые и согретые, ящерки покачивали головами и облизывались.

Очарованный, Гришаня перепорхнул на соседнюю крышу — и на ящерок поглядеть, и на то, что творится в темнице.

А разбойник Базай, взял из ладанки малую толику земли. Плюнул на неё, пожамкал в кулаке и, раскрыв ладонь, смешал землю с кровью из ран своих и угольком с лучин. Получившейся краской Базай нарисовал на стене барку. Он и семеро разбойников сошли в неё и уплыли тихо из Княжич-городка.

Солнце снова явило над горизонтом алый бок. Чёрный кот Васька мурлыкал у зарешёченного оконца, он позволял часовым гладить себя и чесать за ушком.

Гришаня вычистил пёрышки, огладил хвост, поклевал по садам просыпающихся мохнатых гусениц и полетел в обратный путь, к валуну, возле которого оставил одежду.

Подлетая к Шехони, он увидал, как идёт по воде барка Базая. Три пары вёсел ударяют в лад, а за рулевым встал седой дед-разбойник. Базай дремал на корме. Под боком у него прикорнул чёрный кот.

Гришаня песен таких не знал — ни человечьих, ни птичьих — чтобы излить тоску, охватившую кукушечье тельце. Как бы он сам хотел сейчас плыть привольно с ватагой разбойников по Шехони! Не страшиться за атаманом грядущего и не жалеть сложить голову. Он же пока только птица, малая, бессловесная. А обратится в человека — попробуй Базая найди.

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! — пел Гришаня долгие годы кудеснику-атаману.

— Спасибо тебе, кукушечка, — крикнул в ответ Базай.

Восторженный и горестный, Гришаня летел куковать всё выше и выше. По тоненьким струйкам ветра он воспарил в синеву и влетел в сияющий чертог. Широким кругом там стояли ткацкие станки. За каждым работала холст румяная, простоволосая девка.

— Прокукуй мне, кукушечка, скольких в первый сенокос привечу?

— И мне, и мне!

Девки побросали челноки, встали в хоровод. Все, как одна, веснушчатые, смешливые, в рубахах тонких, с кудрями пшеничными.

По теплу в хороводе, по свету, сочившемуся сквозь рубахи, по жару от холстов, Гришаня сообразил, что залетел он в дом к Полуденицам. Есть ещё время до солнцепёков, ткут они пока полотно на рубахи. Сработают обновки, чтобы выйти в них на покос да на лён, чтобы всех-всех привечать, кто во поле в обеденную жару трудиться остаётся.

Но пока ещё, в мае, смех Полудениц не сбивал с панталыку, тепло их нежило, сияние не вышибало дух. Сев на угол рамы ткацкого станка, Гришаня грелся, томился, истончал обиды и печаль. Куковал и куковал он для солнечных девок.

8. Возвращение

На кромке болота и леса, возле приметного валуна Гришаню ждала мокрая холодная одежда. Надо было её сушиться развесить, а кувыркаться через камень голышом. И сапоги совсем отсырели. Левый стал Гришане велик. А правый? Правый остался впору. Что за дело такое? Гришаня стащил сапоги и оглядел ноги. Левая сделалась вровень с правой, и длиной, и ступнёй. Даже пальцы большие одинаковые.

Поразмыслив, парень решился идти за кладом босиком, а сапоги связать и перекинуть через плечо. Чай, не обидят змеи. После наполнит левый сапог лишайником, поищет, как теперь к нему мотать портянку.

Веточка разрыв-травы цвела, благоухала. Белые бабочки и божьи коровки садились на неё. Листиками и цветиками затрепетала в руке разрыв-трава, когда, прощупывая палкой болото, Гришаня зашагал в том направлении, где видел ночью горящую свечу. В полуверсте от валуна белел берёзовый островок. Дернистый, с глинистыми ямами под рухнувшими деревьями. Есть, где укрыть клад. Вот бы у берёзы с тремя стволами из одного основания. Приметное дерево! Веточка разрыв-травы затрепетала сильнее. Божьи коровки переползли от тряски на гришину рубаху.

С островка в низину, заросшую рогозом, стекал ручей. Похоже, в прошлые дожди вода подмыла корни у тройной берёзы. Это объясняло, почему обнажился край плетёного короба, к которому потянулась, клонилась веточка. Нет, не бабочка белая верхушку перевешивала.

Подобрав попрочнее палки, выломав себе подручный инструмент, Гришаня высвободил короб из земли. В коробе лежал чёрный кожаный мешок — гладкий, дубленный до нежной упругости. Парень развязывал его, не смея дышать.

Ленты алые, шёлковые. Жемчуг белый, жемчуг розовый, жемчужины с голубиное яйцо. Каждую из них Гришаня пересчитывал, когда писарем служил. Все ли они тут? Вроде бы, не все...

Что же делать ему с таким-то кладом? Не продать. Без инструмента не перепрятать. Даже не похвалиться Аннушке. Разве только пробраться в дом незаметно? Поискать в подполах, куда могли бы закатить жемчуг коты? Подбросить. Оправдаться.

Навострённый птичьей зоркостью, Гришаня стал замечать у жемчужинок изъяны. Он оглядывал знакомиц то левым глазом, то правым. Нет, не терялись от смены взгляда трещинки, не расплывались матовости и едва видимые бугорочки. Ни левым, ни правым, ни обоими перед носом. Не косой он уже, выходит? То-то, когда к острову берёзовому шёл, в ёлку ни в одну не влетел.

Гришаня наломал в кожаный мешок багульника и уложил поверх сапоги. Замаскировал добычу. Перед тем, как уходить с болота, парень прокричал спасибо свечке-кладу за то, что раскрылась она, сдержала слово.

Солнце перевалило зенит, Гришаню сморило. Он решил отоспаться в лесу, а ночью пробираться в купеческий дом. Есть опять захотелось. Теперь-то он не мог напитаться гусеницами и жуками. Увидав издали костерок, узнав ранец и красный мундир пришлого солдата, Гришаня повернул по опушке к нему.

В котелке бурлили щи из крапивы и конского щавеля. Жирные, оттого, что заправлены ветчиной. Солдат Игнат Тимофеевич по-отечески ласково улыбнулся Гришане:

— Гляди-ка! Не пропал малый. Оголодал верно? Ты топорик возьми — выбей-ка мне баклушку берёзовую. Ложку тебе вырежу.

— Ложку? — обрадовался Гришаня, — Это я мигом!

— Ты, гляжу, от страданий пережитых и хромать меньше стал.

— Есть такое. С перепугу.

— Ну-ка, обернись, к костру. На ранец теперь посмотри. Да и косишь ты не столь заметно.

— Нашли вора? — спросил Гришаня.

— Вора я давно обнаружил. Оттого и тебя отпустил, как только случай представился.

— Коты?

Парень решился испытать надёжность плана по подбрасыванию жемчуга в дом на беседе с бывалым солдатом.

— Какие ещё коты? Погоди, Гриша.

Игнат Тимофеевич поправил над варевом крышку, указал Гришане взяться с другой стороны за палку-перекладину с бурлящим котелком. Вместе они сняли душистые щи с огня, после чего солдат укутал их шинелью настаиваться.

— Закатили коты жемчужины по щелям, пока в подполе бесились? — выпалил Гришаня.

— А замок англицкий в сундуке тоже коты открыли?

— Не томи! Кто там жемчуг сумел унести в полном доме народа?

Но солдат Игнат Тимофеевич медлил. Он примеривался ножом к деревяшке, коей предстояло стать ложкой:

— Жемчуг из вашего сундучка давно унесён. Оставалось только тебя под подозрение подставить. Но коты ту компанию почитай что сорвали. В планах преступных, я думаю, много улик намечалось супротив тебя выстроить. Ночь на подготовку. А коты весь дом переполошили, ты прибыл досрочно. От локона рыжего в сундуке сам отбился. Исхитряться пришлось на скорую руку. Быстренько промяли следы под окном кабинета. Вот только золы из цветника на ковёр принести не догадались. Чёрная там земля. С другого места. С того, где туфельки барыни Анны Лексеевны ходили и наследили у Мани на тряпочке. Я утром вмятины от прыжка твоего нашёл. Сперва-то посчитал даже, что они тебя обличают. Пробирался, может быть, ночью в сапогах. А потом помешало что-то, спугнуло тем же путём дом покинуть. Снял сапоги, дабы бесшумнее до другого окна дойти. После сообразил, что незачем тебе в кабинет из палисадника лазать. Дверь — не преграда, когда срочности в хищении нет. А прыжок из окна барской спальни, да потом слова твои про нежданный приезд Матвей Палыча объясняют как раз наличие у воровки локона рыжего, мерки сапожной и знания, когда ты из дому ушёл и где спать собираешься. Ночью мы в палисаднике непорядок кой-то не разглядели. Не случайно там коты всё перерыли, а в покоях запах капель успокоительных стоял, из корня валерианового.

— Ку! Ку! Куууу! — запричитал Гришаня, — Ножки-то у Аннушки холодные были.

— Из воды, вестимо, — кивнул солдат Игнат Тимофеевич.

— Лодка кужем бестолковым, возле пристани неуместным оказалась! — прокричал Гришаня, — Средство сундук открыть, было у Аннушки!

— Главное, время у неё было, — кивнул солдат, — Не столь ваш сундучок велик, могла и к мастеру тайному свезти. Держи ложку!

— А для чего она поклёп возвела на меня? Почему сама у себя украла? Вызнали?

Выкричавшись, да повертев ложку в руках, Гришаня чуток успокоился.

Солдат Игнат Тимофеевич покачал головой:

— Может быть, долг постыдный у неё. Может, любовник второй. Не смог вызнать. Шибко прогневались на меня за то, что я побег твой проспал.

Гришаня рискнул поделиться с товарищем обидной догадкой:

— Кот в доме жил чёрный, приблудный. Драчливый очень. Потом он пропал. А такой же чёрный кот, говорят, в барке с разбойником Базаем по рекам ходит. И псаломщик Федя, я из чулана слышал, рассказывал, что когда разгромил разбойников гусар Юрий Михалыч, Базай-то ушёл. И нашёл он как-то сразу же средства для подкупа, товарищей своих освободить желая. Федя, помнишь, говорил про то, как Базай записку о выкупе в богослужебную книгу ему на клирос подкидывал?

Солдат Игнат Тимофеевич неспешно раскутал котелок, поставил его промеж себя и Гришани. Перекрестился, взял ложку. Кивнул парню приступать к еде.

— Басен много про вашего Базая рассказывают, — качал головой солдат, — То ли жив человек, то ли герой из сказок, — Сам-то, куда теперь путь держишь?

— Аннушку хотел повидать. Уже не хочу.

— Вовремя я тебя встретил. Ложку-то мимо рта не проноси.

— Рад стараться, — выскалил улыбку Гришаня.

— Слушай, малый, пойдём-ка со мной вместе царю служить. Будешь у нас писарем при штабе. А совсем хромать разучишься, ты и в разведку горазд.

— Трудно мне на такую перемену решиться, — вздохнул Гришаня, — Тётка Аннушкина — Мариша меня на выселок к себе жить позвала. Полюбился я ей рыжим, косым и хромым. Приходи, говорит, ко мне, я и делать тебя научу, и расделывать.

— А как встретит-то она теперь глазастого, легконогого и поседевшего?