Вечером, едва члены Боярской думы разъехались по домам, мы с Никитой нагрянули к счастливому отцу. Жена его была еще слаба после родов, так что встречал нас сам хозяин.
— Какая честь, государь! — низко поклонился он, выходя навстречу.
— Да ладно тебе, — хмыкнул я, — вроде не в первый раз пожаловал.
Корнилий в ответ скупо улыбается, вспомнив, очевидно, как после смоленского похода я у него неделю куролесил, появляясь в кремле только на самых важных церемониях.
— На-ка вот тебе просфор царских, отдашь жене, пусть поправляется, — протягиваю счастливому отцу небольшой туесок с квасными хлебцами.
Говоря по совести, я бы о них и не подумал, но мой духовник отец Мелентий напомнил. Царские просфоры, освященные митрополитом, в этом, бедном на фармацевтов времени считаются чуть ли не панацеей, не говоря уж о том, что такой чести мало кто удостаивается. Стольник, с радостью приняв подарок, кланяется, не уставая благодарить, а я протягиваю еще один — искусно вырезанную из моржовой кости фигурку единорога. Вещь довольно ценная, к тому же вроде как игрушка для маленького. Ну и от сглаза, по поверьям, защищает. Михальский явно растроган, а я продолжаю:
— Ну а что, чарку царю нальют, чтобы ножки обмыть?
Через минуту мы уже сидим за богато накрытым столом, и хозяин сам разливает пенистый мед по кубкам, после чего, дружно стукнув ими, выпиваем за Михальского-младшего.
— Не откажи, государь, — начинает Корнилий, — в еще одной чести...
— Дитя крестить? — усмехаюсь понятливо. — Это уж само собой, друг ситный. Только не затягивай с этим делом.
— Служба есть? — подбирается на глазах мой бывший телохранитель.
— Ага, королевич в Литве войско собирает... да ты сиди, куда подхватился-то? Сегодня — гуляем.
— Как прикажешь...
— Вот так и прикажу. Делу время — потехе час. Как назвать первенца думаешь?
— Андже... — начинает литвин и тут же поправляется: — Андреем.
— Хорошее имя. Только еще и куму мне хорошую подбери.
— Постараюсь, — скупо улыбается Корнилий.
В этот момент в горницу вбегает девочка-подросток. Вообще это не положено, но нравы у Михальского в доме почти польские, да и вошедшая не кто иная, как приемная дочь Пушкарева — Марья. Как видно, они с матерью и сестрой навещали соседку, а теперь юная егоза влетела к нам. Характер у девчонки бойкий от природы, а благодаря моему покровительству она вообще никого не боится.
— Здравствуй, государь, — певуче произносит она, лукаво улыбаясь.
— А поцеловать? — наклоняю голову я, и Марьюшка с визгом бросается мне на шею.
Ей уже двенадцать лет, и она со временем наверняка станет настоящей красавицей, как и ее родная мать. Тайну происхождения стрелецкой дочери никто не знает, кроме ее приемной матери, меня и верного Корнилия, поэтому мое покровительство многих изумляет. Впрочем, поводов для изумления я и без того даю своим подданным достаточно, так что одним больше, одним меньше...
— Как поживаешь?
— Благодарствую, царь-батюшка, все благополучно, — пытается она быть степенной, но тут же сбрасывает с себя чинность и непосредственно заявляет: — А мы маленького видели!
— Кто это "мы"?
— Я, Глаша и матушка.
— Вон как, а я вот Глафиру с мамой твоей давно не видал. Здоровы ли?
— Здоровы, что им сделается! — беспечно смеется Машка, не обращая внимания на строгий взгляд отчима.
Авдотье брак с Пушкаревым и вправду пошел на пользу. За прошедшие шесть лет она раздобрела и родила стрелецкому полуголове еще двух дочерей и долгожданного сына. Так что неудивительно, что ее позвали к роженице. О родах и детях она знает все. А вот, кстати, и они.
— Ой, Марья!.. — всплескивает руками мать, видя, что она устроилась подле меня. — Здравствуй на многие лета, царь-батюшка, спасибо тебе, что не гневаешься на нашу дурочку!
— И вовсе я не дурочка! — вспыхивает дочь. — Я и грамоту лучше Глаши знаю, и счет!
— Не гневи бога, Авдотья, — защищаю я свою любимицу, — дочери у тебя и умницы и красавицы. Старшая, смотрю, совсем невеста?
— Спасибо на добром слове, государь, — кланяется стрельчиха, — твоя правда — совсем взрослая Глафира стала, пора и замуж.
Чертыхаюсь про себя: опять ляпнул не подумав... По нынешним понятиям пятнадцатилетняя Глаша вполне себе невеста. Еще воспримут мои слова как руководство к действию и выдадут девчонку, а ей бы еще в куклы играть...
— Правда, не сватают покуда, — скорбно вздыхает мать, — видать, так и останется старой девой.
Тихая и застенчивая, в отличие от Машки, Глафира стоит рядом с матерью, опустив очи долу и только краснеет, слушая нас с Авдотьей.
— Ну, это ты зря, такая не засидится, — оглядываю я засмущавшуюся девицу, — так что не стоит торопиться. Найдем ей еще жениха, молодого да пригожего.
— А мне? — восклицает Марьюшка, вызвав всеобщий смех.
— И тебе, куда же деваться, — смеюсь я вместе со всеми, — хочешь — боярина, хочешь — князя.
— Принца хочу, — не задумываясь, заявляет юная оторва, добавив еще веселья присутствующим.
— Да на что он тебе нужен? Я и сам когда-то был принцем, так что могу тебе сказать, что женихи из принцев — не самые лучшие. Вечно где-то пропадают, воюют, по морю плавают, а принцессы сидят дома, ждут их и плачут.
— Вот еще — дома сидеть да плакать! Я с ним путешествовать буду, чтобы он в чужих краях от рук не отбился!
— Да уж, я вижу, что кому-то кислица снится; может быть, даже и принцу. Ладно, Марьюшка, подрастай пока, а там посмотрим.
Тем временем Корнилий снова наполнил кубки, и, дождавшись, когда все присутствующие выпьют за здоровье его наследника, тихонько спросил:
— Мне сопровождать вас?
— Куда это?
— Разве ваше величество не посетит сегодня Кукуй?
— Сам доберусь.
— Это может быть опасно.
— А кто мне хвастался, что всех татей переловил?
— Государь, я вовсе не разбойников опасаюсь. Среди ваших бояр достаточно людей, способных на любую подлость. Вспомните Салтыковых.
— Да, были люди, не то, что нынешние.
— Прошу прощения, что вы сказали?
— Помельчал, говорю, народ, ладно прикажи седлать коней.
Кукуй, или Немецкая слобода, успел изрядно разрастись за время моего царствования. По сути это город в городе, маленький осколок протестантской Европы в центре православной столицы. В нем есть своя ратуша, лютеранская кирха и даже школа, в которую ходят дети местных немцев. От остальной Москвы он огорожен высоким тыном, а на воротах стоят часовые из Мекленбургского полка. Собственно, сам полк располагается тут же. Многие мои солдаты обзавелись семьями и живут в своих домах. Другие, отслужив, вернулись домой, и их рассказы о необычайных приключениях в заснеженной России и моей щедрости к своим солдатам послужили тому, что поток желающих стать под знамена герцога-странника не иссякает. Вот и сегодня в карауле стоит новичок, с опаской взирающий на сопровождающую меня кавалькаду, но его более опытный товарищ привычно салютует мне ружьем и приказывает тому поднять перекрывающий путь шлагбаум.
— Здравствуй, Михель, — приветствую я часового, — как поживаешь?
— Милостью вашего величества, недурно.
— Я слышал, что ты собираешься вернуться в Шверин?
— Только для того, чтобы жениться и вернуться с семьей сюда.
— Вот как, и невеста есть на примете?
— За этим дело не станет. Ваши солдаты — завидные женихи, мой кайзер.
— Тогда зачем тебе куда-то ехать, чем тебя русские девушки не устраивают?
— О, меня-то — всем, но вот пастор не станет венчать меня с православной, а если я уговорю ее принять нашу веру, сразу прибежит ваш капеллан Мелентий и будет такой скандал, что мало не покажется.
— Ну как знаешь; впрочем, если хочешь, я замолвлю за тебя словечко полковнику, чтобы он послал тебя вместе с очередным посольством.
— Благодарю, мой кайзер, это было бы чудесно!
Договорив с солдатом, я тронул каблуками бока своего коня и поскакал прямиком к трактиру, принадлежащему Лизхен. А молодой часовой опустил шлагбаум и с немалым изумлением спросил Михеля:
— Это и впрямь был русский царь?
— Ты же слышал, как я его назвал.
— Да, но он так запросто с тобой разговаривал...
— Что ты в этом понимаешь, молокосос, я нанялся к нему, еще когда его величество был лишь герцогом, и участвовал во всех данных им сражениях. Таких, как я, — он помнит!
Трактир Лизхен называется "Большая телега". Это довольно странное название пошло от их первого со старым Фрицем фургона, с которого они вели торговлю. Да, совсем забыл: Фридрих живет с Лизой на правах дядюшки. В большом зале сегодня не слишком многолюдно: несколько солдат и местных бюргеров сидят за столами и дуют пиво. Обычно я со своими людьми занимаю отдельный кабинет, но сегодня сажусь за ближайший свободный стол и машу рукой присутствующим в знак приветствия. Те привстают с места и кланяются, но вообще вид царя, закатившегося в трактир, никакого ажиотажа не вызывает, привыкли. Нравы в Кукуе довольно простые.
— Господа желают пива? — немного заплетающимся голосом спрашивает Курт. — Сегодня хорошее пиво!
— У тебя всегда хорошее пиво, Лямке, — отвечает ему Корнилий, — так что вели принести всем по кружке.
— Ирма, бездельница! — командует тот. — Живо обслужи господ!
Однако дебелая служанка и без того уже спешит, держа в каждой руке по три кружки с пенистым напитком.
— Пожалуйста, господа, — расставляет она их, радостно улыбаясь и наклоняясь при этом так, чтобы все видели декольте с весьма увесистыми достоинствами.
— Я смотрю, ты все хорошеешь, красотка?
— Скажете тоже, мой кайзер. — Улыбка служанки переходит в оскал.
Сказать по правде, Ирма не то чтобы безобразна, но, скажем так, очень на любителя. Последних, впрочем, благодаря ее выдающимся достоинствам, хоть отбавляй. Была бы она поумнее — давно бы вышла замуж за кого-нибудь из рейтар или драгун и жила бы хозяйкой, но беда в том, что девушка — полная дура, и подобная перспектива просто не приходит ей в голову. При всем этом она услужлива, старательна и чистоплотна, поэтому Лизхен и держит ее на службе. Ну, наверное, еще и потому, что мне такие не нравятся.
— Хватит лясы точить, бездельница, — прикрикивает на нее Курт, — иди работать!
— Какие новости, Лямке? — прерываю я трактирщика.
— Ну какие тут могут быть новости, мой кайзер, — пожимает плечами тот. — Разве что Джон Лермонт поссорился с Финеганом, и дело непременно дошло бы до дуэли, если бы не вмешался господин фон Гершов и не услал этого чертова шотландца на засечные линии с эскадроном драгун.
— Так, значит, полковник со всем разобрался?
— Да уж, у господина барона не забалуешь.
— А кто это Финеган — никогда прежде не слышал этого имени, вероятно, новый наемник из англичан?
— Нет, ваше величество, это один из подручных Барлоу, и он, кажется, ирландец.
— Барлоу... а он в Москве?
— Нет, про него ничего не слышно, прислал вот вместо себя этого прохвоста.
— И что за человек этот Финеган?
— Свинья, как и все островитяне.
— Он сейчас здесь?
— Нет, после истории с Лермонтом он носу из своей конторы не показывает. Впрочем, если прикажете, я могу послать за ним.
— Нет... во всяком случае, не сейчас.
— Как скажете. Если вашему величеству ничего больше не нужно...
— Спасибо, Курт, больше ничего.
Трактирщик уходит, печатая шаг так, что всякому становится понятно, что он изрядно перебрал, а я, оставив недопитую кружку, поднимаюсь наверх. Лизхен, как видно, предупредили о моем приезде, и она успела принарядиться сама и расчесать локоны дочке. Увидев меня, маленькая Марта прячется за подол матери и осторожно выглядывает из-за него. Странно, обычно я лажу с детьми, а вот дочка почему-то дичится.
— Не сердитесь на нее, ваше величество, — извиняющимся тоном говорит ее мать, — вы не слишком часто у нас бываете, и она никак не привыкнет.
— Что ты говоришь, Лиза, разве я могу на вас сердиться? Здравствуй.
Вообще-то высказанная обиняком претензия неосновательна. Бываю я здесь довольно-таки регулярно, подарки привожу, материальную помощь оказываю, а что до прочего... извини, подруга, но цари не женятся на маркитантках даже в сказках.
— Здравствуйте, мой кайзер, как хорошо, что вы нашли время навестить нас. Вы голодны?
— В определенном смысле — да!
Мои слова прерывает осторожное кряхтенье Фридриха за углом, очевидно, опасающегося помешать нам.
— Где ты прячешься, старина?
— Я здесь, мой кайзер, — отвечает тот, заходя в комнату и опираясь при этом на палку.
Старый Фриц сильно сдал за это время. Глаз уже не тот, руки дрожат, ноги болят. Старику давно пора на покой, но живость характера бывший ландскнехт не растерял, как и желание служить. Приезда Катарины он ждет как бы не больше меня, в надежде, что осуществится его заветная мечта и он станет воспитателем принца Карла, послужив таким образом трем поколениям Никлотичей. Пока же он нянчит маленькую Марту, в которой души не чает. Малышка зовет старика дедушкой и отвечает ему искренней приязнью, так что я иной раз даже ревную.
— Как поживаешь, старый солдат?
— Недурно, Иоганн, разве что немного скучно.
— Скучно, говоришь... да, ты нашел подходящее слово, старина.
— Ну, вам-то, наверное, веселее в ваших палатах?
— Черта с два, я скоро завою от этого веселья. Молебны, дума, боярские рожи...
— Вам надо начать какую-нибудь войну, мой господин. Вы не созданы для спокойной жизни. Говоря по совести, я удивляюсь тому, что вы не сорвались в поход или еще какое рискованное предприятие.
— Войну... — хмыкаю я, — да ведь она и без того идет уже черт знает сколько времени.
— Разве это война? Нет, с вашим характером надо ввязаться во что-то более серьезное. С крымским ханом, к примеру, или даже самим султаном.
— Ты шутишь? Этого мне еще не хватало!
— Ничуть, у вас ведь всегда так — ввяжетесь в переделку, и только потом думаете, как из нее выбраться.
Пока мы беседовали, Лизхен увела Марту и уложила спать. Затем, появившись с дверном проеме, изобразила на лице такое томление, что Фриц сразу засобирался. Едва старик вышел, стуча палкой, она проскользнула ко мне и, обвив шею руками, жарко зашептала на ухо:
— Я так соскучилась по вам, Иоганн!..
— Ну, хоть кто-то...
— Вы так жестоки к своей верной Лизхен!
— Разве? Мне всегда казалось, что я до крайности добрый господин.
Но бывшая маркитантка, а теперь трактирщица, не слушает меня и ловко расстегивает пуговицы на кафтане. Не выдержав напора, я подхватываю ее на руки и несу к кровати. Детали туалета одна за другой летят на пол, и скоро мы сливаемся в объятиях...
— Иоганн, а о чем вы говорили с Фридрихом, пока меня не было? — спрашивает Лиза, едва мы утолили первую страсть.
— О разных пустяках, моя прелесть.
— Держу пари, что этот пустяк — приезд вашей жены.
— Вовсе нет, с чего ты взяла?
— Ну, все вокруг знают, что он ждет этого больше, чем вечного блаженства.
— Тебя это не должно волновать.
— Я беспокоюсь о дочери.
