— Если бы они послов заслали заместо десятка воев со стрелами, начавших изгаляться перед нами, тогда воевода затеял бы с ними толковище, — раздумчиво заметил ратник из посадских в самодельном тегиляе, панцире, подбитом пенькой. Он покосился на странное воинство, заполонившее равнину до кромки леса. — У мунгал как, пока по ним не стрелишь, покалякать о животах еще можно, а как стрела с тетивы спорхнула, хоть до них не долетела, а глуздырем уткнулась под копыта коней, а еще не дай Бог кого задела, тогда руби домовины.
— Это еще поглядеть надоть, — расправил крутые плечи Темрюк, княжий дружинник в колонтаре — кольчужном доспехе без рукавов и в шеломе с шишаком и с бармицей сзади -железной сеткой из мелких колец. Широкое его лицо прикрывала личина, повторяющая каждую складку, на ногах были бутурлыки из металлических тонких пластин. Он повернулся к ратнику, говорившему об обычаях орды. — Вота оповести нас, Прокуда, за сколько ден смалявые нехристи овладели вашей Рязанью. А там ратей под десницей князя Романа Ингваревича и воеводы Еремея Глебовича были тьмы. Да рязанцы позвали еще половцев.
— За шесть ден, Темрюк, — отозвался тот, которого окликнули по имени Прокуда, он был в байдане — кольчуге из плоско раскованных колец, с прямым мечом в правой руке и с кистенем в левой. — Тако же и Владимир, стольный град, продержался несколько ден, Георгий Всеволодович, Великий князь Руси, оставил его на сыновей, Всеволода и Мстислава, решив дать бой на реке Сити под Красным Холмом. Зряшно он поступил, и детей сгубил, и сам с войском, которое успел собрать, погиб бесславно.
Чернобородый воин из сбегов в бахтерце без рукавов и с железными пластинами на груди процедил сквозь зубы:
— Зато эти мунгалы, что стоят под козельской стеной, за своего царевича Кюлькана, молодшего сына Чагониза, убитого под Коломной, положили в могилу с ним сорок русских девушек вместе с конем в золотой сбруе и хашарами — пленными без счета. Среди них были мои брат и сестра, — одна его узловатая рука нервно теребила костяную рукоятку засапожного ножа в ножнах, засунутых за кожаный пояс. А шуйца, левая рука, опиралась на огромный ослоп — дубину, обитую железом, с острыми шипами вокруг утолщения внизу. — Они оставили от Коломны одни обугленные головешки.
Дружинники окидывали гневными взглядами ордынскую тьму, покрывшую черным пологом равнину за правым берегом Жиздры, на скулах ходуном ходили тугие желваки. Было видно, что косоглазым воинам, грудившимся тесными рядами в лучах полуденного солнца, не привыкать устраивать кровавые пиры. Так же можно было понять по неподвижным выражениям на широких лицах с раскосыми глазами, что свою жизнь они ценили тоже не высоко.
— Якуна, не один ты страдалец, мы тоже пришли сюда не меды пить, а для мести, — мягко сказал чернобородому воину седой, еще крепкий, старик в справной сброе и с секирой на плече. На поясе у него висел длинный прямой меч в кожаных ножнах, обложенных медными пластинами. — Коломна была не первой и не последней, за ней пали Суздаль, Переяславль, Юрьев, Кашин, Скнятин, Бежецк, Псков, Судиславль — все тут есть остатками своих граждан. Кто один пришел, а кто с семьей добрался околесицей по темным лесам.
Позади ратников объявился Калема-кузнец, поднявшись по взбегам на прясло, перевел дыхание. Он слышал, что сказал старик, вгляделся, моргая сощуренными глазами, в черное болото из малахаев и остроконечных азиатских шапок, и скрипнул крепкими зубами:
— Мунгалы на такое горазды, они только за один месяц опустошили четырнадцать русских городов — Полоцк, Ярославль, Кострому, Галич, Бело-Озеро... Там даже кошек с собаками не осталось, видать, кипчаки сожрали, что за ними увязались. Сказывали, мунгалы тоже ничем не брезгуют, они даже питаются кровью загонных коней, которых ведут за собой на чембурах — третьих поводах. Когда им жрать нечего, надрезают яремную вену и пьют из нее кровь, — он сплюнул в сторону. — Один Торжок продержался две седмицы... И здесь Батыге придется вкусить железа досыта, я успел наделать с помощниками довольно заготовок и для стрел, и для сулиц, и для ганзейских арбалетов-самострелов.
— Здравица тебе, Калема-кузнец, — разом заговорили защитники крепости, стоявщие возле заборола, в котором находились Вятка с ратниками, принявшими бой первыми. — Пусть не устанут твои десница с шуйцей ковать мечи и ножи, и пусть у тебя не кончается железо.
Между тем, ордынцы за крепостной стеной продолжали жить своей жизнью. На невысоком холме слева ближе к западной стене, объявилась свита из мунгалов в добротных шубах и круглых шапках, обшитых собольими шкурами, из нее выехал на длинноногом жеребце всадник в медвежьей шубе и в круглом блестящем шлеме с шишаком и белым пером цапли над ним, застыл истуканом на верху. Подле стремени вертелось какое-то существо, похожее на побитую собаку, наряженную в лохмотьях от восточных одежд. Оно то било палкой в круглый бубен, то крутилось юлой на месте, будто рассеивая что-то вокруг себя, а то вдруг падало на спину и дрыгало ногами, взбивая мокрый снег маленькими горками. Наконец странное существо надолго приникло к зеленому сапогу важного мунгальского сановника, который даже не шелохнулся, а лишь чуть наклонил голову вниз. Выслушав шамана, знатный всадник вздернул подбородок и поднял вверх руку с плетью, существо крутнулось вочком еще раз, и испарилось между ногами коней свиты. От холма донесся ритмичный барабанный бой, захрипел рожок, заревели натужно длинные трубы. Трубачи находились за спиной господина, ближе к подножию холма. Защитники крепости увидели, как подобралось огромное войско, разделившись на десятки и сотни во главе с начальниками. Часть ордынцев, стоявших позади, повернула коней и стала быстро удаляться туда, откуда пришла, оставшаяся меньшая часть разделилась на несколько отрядов по пять всадников в ряд и тоже повернула назад, уходя от стен городка. Нехристи оставляли после себя загаженный снег и тяжелый дух, приносимый на стены крепости порывами весеннего ветра.
— Уходят, смалявые огаряне? — Охрим выпучил глаза и уставился на Вятку. Тот не выпускал из рук тетиву лука со стрелой, приставленной к ней. Бранок тоже повернулся к старшему десятка ратников, собравшихся за их спинами, но промолчал. Охрим добавил. — А может, они решили нас выманить, так этот прием нам известный.
Вятка обвел потяжелевшим взглядом подчиненных и приказал незнакомым хриплым голосом:
— К бою, козличи, кончилась наша мирная трапеза, — он дернул правым плечом. — Теперь нам предстоит питаться кровавой пищей до тех пор, пока десница будет держать меч.
Ратники поначалу застыли на месте, не понимая, отчего старший отдал такой приказ, когда вороги собрались уходить от городка. Потом как по команде зашевелились, занимая каждый свое место, заранее указанное им на стене.
— Стрелы сберегать, зазря их в мунгалов не пускать, — Вятка подхватил с другими ратниками плаху, лежащую под ногами, и ловко вогнал в гнездо. Смахнул за спину прядь длинных волос, выбившихся из-под подшлемника с длинными ушами. Шлем, как и броню, он оставил дома, как и двое помощников. — До леса нам теперь не добраться, и в броню облачиться не успели...
— Вятка, вот твоя броня, — звонко крикнула девушка в фофудье — теплой одежде и в цветастом платке, из-под которого на спину сбегала соломенная коса с косником — треугольным украшением на конце ленты, вплетенной в нее. В руках она держала кожаный доспех, покрытый металлическими пластинами.
— Вота, Агафьюшка! — завидев сестру, оторопел ратник от неожиданности. — Откуда ты взялась?
— А как только ударили в набат-то, так мы все побежали сюда, — объяснила Агафья, отдавая бронь брату.
Вятка оглянулся вокруг и только теперь увидел, что по полатям — проходу с внутренней стороны крепостной стены — бегают девки и бабы с недорослями и стариками, каждый из добровольных помощников был не с пустыми руками. Скоро на пряслах выросли горки из камней и бревен, а возле лучников появились берестяные туески, плотно забитые стрелами с калеными наконечниками, припасенными по приказу того же воеводы задолго до прихода орды в эти места. Туески и мелкие камни подносили женщины с молодыми девками, прибежавшие под стены с первыми тревожными звуками козельских колоколов, они же разожгли костры под большими котлами с черной смолой, называемой варом, и готовились разлить кипящее варево по глиняным горшкам с широкими горлами, обмотанным тряпками. Отроки от двенадцати до шестнадцати лет скакали по взбегам, помогая мамкам, отцам и братьям кто чем мог. Крепостная стена вокруг городка на всем протяжении пришла в движение, и не было на ней ни одного праздного человека. Священники в фелонях — церковной одежде до пят, в камилавках — высоких фиолетовых бархатных головных уборах, а монашествующие в клобуках с тремя черными лентами, ниспадающими на спину, в куколях, остроконечных черных колпаках с нашитыми на них спереди белыми крестами, не уставали махать кадилами, благославляя козличей на ратный подвиг. Некоторые, засучив рукава фелоней, хватались за концы тяжелых бревен и волокли их вместе с ратниками на прясла, поближе к бойницам. Город пришел в движение от Завершья до Подола с Щитной, Мечной и Копейной улицами, до Нижнего Луга с волглыми соломенными крышами на истобах, топящихся по черному, до сбегов из других мест, живших кто в землянках, кто в шалашах. Их было мало — сотни две женщин, детей и стариков, среди которых насчиталось бы несколько десятков мужиков — почти всего населения, оставшегося от разоренных ордынцами русских весей, но все они пришли под стены крепости, помогая защитникам кто чем. Это обстоятельство придавало силы дружинникам с ратниками, несмотря на то, что никто не слыхал еще голоса воеводы, не получил напутствия матери козельского князя Василия Титыча, двенадцатилетнего правопреемника на княжество от Ольговичей, ведущих начало рода от Рюриковичей. Род этих князей происходил не из ярлов из северной варяжской страны Халогаллан, хотя многие славяне считали их таковыми, а из такого же славянского племени, жившего ближе к границам с варягами, что послужило быстрому их внедрению в привычную среду. Не было и самого веча на главной площади, где разрешались городские вопросы — так быстро все случилось.
А на равнине, раскинувшейся за правым берегом Жиздры, окаймленной на горизонте черной полосой леса, разворачивались события, не виданные до сей поры ни одним козлянином. Несколько больших отрядов мунгалов по пять человек в ряд продолжали движение по направлению к лесу, они выдерживали между собой равное расстояние, не приближаясь и не удаляясь друг от друга. Кони перебирали мохнатыми короткими ногами, неся на спинах всадников с такими же короткими и кривыми ногами, воткнутыми носками обувки в стремена, свисавшие чуть ниже середины круглых боков этих лошадок, в большинстве рыжих по масти. Всадники, одетые в длинные шубы, в лохматых малахаях с наушниками, с кучей оружия, навешанного на них со всех сторон, казались по сравнению с конями великанами, оседлавшими маленьких животных. Но так только казалось, потому что не было на свете скотины, выносливее монгольской лошади, даже ослы с ишаками не могли сравниться с ними ни в чем — ни в силе, ни в выносливости, ни в скорости. Эта деталь, необъясниимая на первый взгляд, была одной из разгадок непобедимости монгольского войска, заставившего работать на орду со столицей Каракорум половину подлунного мира. Монголы с другими примкнувшими к ним кочевыми племенами, жили в каменном веке, не имея ничего и не умея тоже ничего, хотя окружены были нациями, цивилизованными по тем временам — с востока китайцами, корейцами, уйгурами-писарями при средневековых дальневосточных дворах, с юга граничили с Тибетом, через него с Индией, с юго-запада со среднеазиатскими халифатами, имевшими письменность с государственностью. Это недоразумение указывало на неоспоримый факт, что человеческий мир имеет общие корни с миром животным, среди которого были свои тигры, львы, трутни с одной стороны, а так-же лошади и коровы с пчелами с другой. Среди людей так-же были воинственные племена и нации нахлебников, не желавшие жить мирно и работать на свое и общее благо, стремящиеся жить за счет других, а так-же народы, толкающие мир разумом и трудом к цивилизации. Пчелок с дойными коровами было больше, нежели пантер и оводов, они были по большому счету беззубыми, чем пользовались слепни и другие кровопийцы из зверей на четырех ногах. Вот почему империя чингизидов, рассадник зла и насилия в течении нескольких веков, раскинулась на востоке от Корейского полуострова с Тихим океаном, омывающим его берега, до южного Русского моря с множеством кочевых народов вокруг него. И курултай во главе с Угедэем, каганом всех монгол, решил расширить границы империи не только на севере, но дойти на западе до последнего моря, за которым не будет уже никого из племени людей, чтобы поработить человечество полностью и доить его веками, утопая в роскоши, добытой кровавыми походами. Такой наказ дал Высший совет монгольской Орды Батыю, внуку Потрясателя Вселенной, назначив его джихангиром — начальником войска, собранного из степных, равнинных, горных и приморских с озерными народов, подмятых великим ханом, имя которого после его смерти нельзя было произносить вслух. Под власть Батыя попали и одиннадцать царевичей-чингизидов, ненавидевших его, мечтающих каждый стать великим каганом Орды.
Но никто из царевичей, как и Батый, не подозревали, что они находятся под пристальным вниманием непобедимого полководца Субудая и, если посмотреть со стороны, могло показаться, что под заботливой как бы его опекой. Славное звание — багатур — дал ему Потрясатель Вселенной. Это было тоже тайным решением курултая, о котором знали немногие, желавшего таким образом убить сразу двух зайцев — не дать царевичам передраться, и выявить среди них единственного, достойного титула кагана всех монгол. Так было прописано в законах 'Ясы', составленной Священным Воителем и записанной им с помощью китайских мудрецов на китайской же бумаге, 'Ясе', предугадывающей падение преемников в роскошь и разврат, и тем самым частично отрицающей наследственность. Так-же, как никто из высокородных не догадывался, как ненавидит их на самом деле великий полководец с рукой, высохшей как больная лапа у побитой собаки, с одним глазом и с болезнями, разъедающими его. Как хочет он вытолкнуть наверх двоих сыновей, старшего Урянхая и младшего Кадана, чтобы каганом стал кто-то из них, а не зажравшиеся и развязные потомки его лучшего друга и повелителя всех монгол на века, которого он боготворил, Великого хана бескрайней степи и завоеванных им народов. Чего стоил хан Бури, незаконнорожденный от кипчакской женщины сын Мутугена, внук Чагатая, правнук Чингисхана, он день наливался хмельными напитками хорзой или орзой, сброженными из кумыса, потом всю ночь менял наложниц. И так продолжалось изо дня в день. Его отец, хан Мутуген, соединился с женой своего раба, а когда она понесла, монголы отлучили ее от мужа и оберегали до тех пор, пока она не разрешилась мальчиком, которого назвали Бури. После чего женщину вернули мужу. Не зря говорили, что в его жилах течет дикая кровь. Бури был хорошим военачальником, но ему было бесполезно доказывать, что с женщинами нужно быть осторожным, потому что они обладают ключами от войны и мира. И что Великий Воитель, божественный прадед, был изранен кинжалом, оказавшимся в руках дочери кипчакского правителя, одной из наложниц, что ускорило его смерть. Чингизидам было наплевать друг на друга, тем более, на окружающих, стоящих ниже рангами, которых они не считали за людей. И недалекая эта заносчивость принесла, в конце концов, свои плоды.
