| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Может, вам мишень отодвинуть, и перчатки дать?... — послышался, спустя секунд сорок, неуверенный голос Тордена.
— Не-е-ет, я сейчас сама ее отодви-и-ну, — протянула я, и, не сдерживаясь, от души приложила по разлохмаченной мишени 'Воздушным копьем'...
Со злости я 'шарахнула на полную', как говориться. Полу-прозрачное 'Копье', локтей семь в длину вырвалось из направленной в сторону мишени ладони и понеслось, набирая скорость...
На мой вопль ужаса дроу отреагировали, как настоящие телохранители: сбив меня с ног и закрыв собой. 'Да стойте вы, идиоты!!! — орала я, влекомая на пол, и пытаясь отбрыкаться, — Я же могу защиту поставить...' Но меня никто, разумеется, не слушал.
— Перелет... — зло сообщила я телу, которое закрыло мне обзор, когда смогла отплеваться от мелкой гранитной крошки, противно скрипевшей на зубах.
— Хотите, я другую мишень принесу?.. — подал голос 'младший' дроу, когда на дворе стало, наконец, тихо.
— Вы что, вообще с магами в команде не работали?... — задала я вопрос, когда меня, помятую и злую, подняли с пола.
— Как-то не доводилось раньше, — отозвался другой дроу, задумчиво осматривавший кусок стены, где теперь не хватало зубца.
— Я пойду на конюшню, Кошмаров успокою, — совершенно будничным тоном произнес третий темный из-за моей спины.
— А я... Я пойду, посмотрю, куда зубец стены свалился... — грустно добавил Торден, который во время взрыва и уложил меня первый на пол, закрыв собой.
Вся наша пятерка выглядела сейчас, в наступившей темноте, очень похоже — серая кожа, серые волосы, серая одежда... Кто темный, а кто светлый эльф, опознать было довольно сложно, разве что заставить всех предъявить клыки или по цвету глаз. Я осмотрела наше 'серое' воинство и фыркнула. Торден, шедший как раз в сторону лестницы на внешнюю стену замка, резко обернулся, взметнув вокруг себя облачко серой пыли... Поглядел на нас, стоящих рядком на дворе... И споткнулся. Трое младших дроу, успевших выйти из ступора, оглядели друг друга, меня, уставились на Тордена... И заржали, как кони, тыкая пальцем то на меня, то друг на друга, стараясь не смотреть в сторону сконфуженного Тордена! Тут явно у них своя какая-то шутка, мне не известная.
— Только в следующий раз, давайте вы за воротами будете упражняться, или в маг-зале?...
Жалобный голосок Петри, стоявшего на ступенях во главе выскочивших на улицу слуг был столь полон надежды, и таким просящим, что мне даже чуть-чуть стыдно стало и я, отсмеявшись, предложила от всей своей души:
— А давайте ворота откроем и это все за ворота просто 'сдую'?..
Конечно же леди никто не желал утруждать (версия дроу), все были готовы убрать этот пустяковый бардак самостоятельно (предложение слуг), господ ждет вкусный ужин и, вообще, время уже позднее, а еще всех ждут горячие ванны, поскольку понять — кого и куда за стол сажать стало совершенно невозможно, в виду крайней похожести господ эльфов один на другого! (это уже выбежавшая на шум Молли).
За ужином, на котором, против обыкновения, присутствовали все четверо охранников, было постановлено: во избежание разрушения замка, тренировки переходят в маг-зал; тренировки будут проводиться ежевечерне а дроу будут присутствовать по двое, дабы два других телохранителя точно могли на следующий день выполнять свои обязанности, а не лежать пластом... Тренировки решили проводить комплексные, с использованием магии и оружия. Обсудили защиту и возможные неприятности, выбрали, что из заклинаний я могу использовать, а что — нет. Торден выглядел очень довольным: как же, на неопределенное время получил боевого мага для опытов и натаскивания своих подопечных! Младший же, наоборот, был чуть-чуть обеспокоен — у него была слабая природная сопротивляемость к магии и ему доставаться будет по-полной... Два других дроу — Третий и Шестой дома — радостно потирали ручки и явно придумывали новую пакость. А Молли, счастливая, что все опять дружат, помимо сытного ужина, наградила нас еще и тортиком. Позже, поняв, что мы засидимся за полночь, принесла целое блюдо сливочной помадки, чай для меня и терпкое красное вино для мужчин.
В покои меня сопровождали хитро улыбающийся Торден и светящаяся от счастья Молли. На пороге дроу притормозил и, иронично улыбаясь, спросил:
— Леди, скажите, а зачем было представление устраивать?..
— О чем вы, сударь? — я притворно изумилась.
Дроу, улыбаясь, неопределенно покрутил в воздухе кистью руки...
— Нет, сударь, я решительно вас не понимаю! — Я сделала чуть сердитое лицо, — Если вы про мишень, то это действительно получилось случайно!
— Все хорошо, леди, мне, наверное, просто показалось. Доброй ночи!
Торден, поклонившись, ушел. Лицо его было при этом настолько хитрым, что стало ясно — догадался, просто не стал портить игру, или тоже прекрасно понимал, что его младшие подчиненные иначе просто отказались бы участвовать в навязанных им тренировках с эльфийской принцессой. Это Торден — взрослый уже темный эльф, а 'мальчишки'... это мальчишки, хоть они и почти мои ровесники!
Глава 2.
Рацек-охотник.
'Больно! Как же чертовски больно! Голова сейчас рассыпется на мелкие части. Оставьте меня в покое! И так больно, а еще и тащат. Кто? Куда? Зачем? Брось. Оставь. Не мучай!' — хотелось кричать, дернуться и вырваться, что бы, наконец оставили в покое, дав забыться... Но кто-то весьма упорный тащит и тащит по жестким и холодным камням, по колючим кустам дальше и дальше, продолжая пытку... И это постоянное бормотание, не дающее уплыть, заставляющее слушать и прислушиваться в попытке разобрать этот бред... То ли детский стишок, то ли заклинание: раз за разом, по кругу, слов не разобрать — дышит говорящая рывками, с надсадным хрипом. Толи воронов призывает, а толи наооборот — гонит. Остановилась. Как же хорошо! Боль забралась куда то в глубину головы и там затихла, притаилась на время.
Бормотание стихло, девушка — а судя по голосу это была именно девушка — судорожно всхлипнула и принялась опять бормотать свой нехитрый наговор. На лицо упала тень, глаз не открыть, видимо кровь запеклась коркой на лице и давит на глаза, вот и не открыть и пытаться не стоит — тут же выпрыгивает боль и начинает рвать голову на части, вгрызаясь в затылок и лоб, как в лакомый кусок...
Девушка наклонилась, прислушиваясь.
— Очнулся? Зря. Тебя нести еще и нести. Спи. Слышишь? Чайка кричит? Рацек, слышишь? Зовет! Лети.
— Какая чайка? Какая, всю твою родню через колено, чайка!? — пытаюсь прохрипеть сухим горлом я, — Где море, и где мы?
Девушка не сдавалась:
— Слушай: чайка зовет тебя, ей летать одной скучно, вот и зовет. Ты иди, полетай. Не мешай мне...
И он услышал. Он знал как кричат чайки. Когда-то давно, в другом мире, он был с матерью на море. На пристань они приехали со старшим братом и мамой. Тогда он в первый раз увидел море, и в последний раз видел мать. Он был совсем маленький — и пяти лет от роду не было. Но безбрежное море и крикливых чаек запомнил на всю жизнь. А еще запомнил прорубленную солью и ветром, бородатую физиономию моряка, который забрал у матери мешочек с деньгами и равнодушно сказал:
— Здесь на одного.
Мать ответила:
- Берете только меня, мальчики вернутся домой. Провожатые.
- Ладно. Эй провожатые! Прощевайтесь! Времени мало, скоро отлив.
Мать обняла брата, прижала меня и быстро отстранилась. Боялась передумать, что ли? И, уже не оборачиваясь, поднялась по грубо сколоченному деревянному щиту, изображавшему трап, на борт небольшого парусного судна — толь ялик, толь баркас, толь еще какая то лохань — он никогда в них ничего не смыслил.
Брат стоял и держал его за плечо, но не долго, потом повернулся к нему и сказал:
- Ну вот и остались мы с тобой вдвоем, Рацек. Дальше только мы.
Он не плакал тогда, не понимал просто, что происходит и не верил в это.
Бесы! Как же орет эта проклятая жирная и наглая чайка! Просто жуть! Аж мутит. Белая пелена накатывает, и все вокруг — мир, бормотание девчонки, боль — тихо и постепенно растворяются в ней.
Мертвая заснеженная земля, даже не земля — замерзшее болото, корявые больные деревья, жухлые клочки заиндевевшей травы на небольших кочках-возвышениях, в низинках намело малость слежавшегося снега, но все вокруг все равно мертвенно-белое — от инея, от бесконечного пространства засыпанного снежной крупой, и даже ветер, который заунывно и ровно гудит в ветвях, тоже какой то... белый.
Женщина. Одна сидит, поджав озябшие ноги, на небольшой кочке, сгорбившись у маленького, такого жалкого и наверняка не греющего в этом безнадежном месте, костерка. Хранит его огонь ладонями замерзших рук. Рядом с ней лежат мешки — грубая мешковина, пять или шесть небольших холмиков, которые уже начало присыпать мелкой снежной крупой.
К женщине приближается высокая сгорбленная фигура в черном балахоне: приближается со спины, фигуру обдувает ветром и становится понятно — насколько худое и даже тонкое существо очень не маленького роста, скрывается за складками ткани.
— Приветствую тебя, смертная.
Его сухой и бездушный голос вплетается в дуновение ветра и становится четким и почти громким.
— Здравствуй Чародей. — Отвечает женщина.
— Зачем ты здесь?
И опять, как будто ветер помогает тихому голосу набрать силу.
— Мне нужна защита, защита для моего сына. Такая защита, которую не сломит ни эльфийский маг, ни человеческий колдун.
У женщины ветер вырывает слезы из глаз, тянет по лицу наискось, а затем бросает игрушку с видимой неохотой.
— Ты о многом просишь. Что дашь в замен?
— Себя. Только все должно быть так как я сказала. Чтобы ни какой чаровник не причинил ему вреда!
— Судьбу ломишь? Ну да быть по твоему. Твоя воля — твой ответ. Здесь ты еще или уже нет. Перед тремя сидишь, четвертой встанешь.
Черный кинжал с серебряной кромкой выскальзывает из складок балахона, на кинжале блеснула вязь рун. Не прекращая движения, существо ударяет женщине кинжалом в спину, прямо напротив сердца. Вспыхивают руны, наливаются жарким красным светом, и тихо гаснут. Убийца вытирает кинжал о складки одежды на трупе, берет один из мешков и уходит в сгущающиеся сумерки. Ветер же, как будто обрадовавшись новой игрушке, с неистовой силой начинает трепать слишком легкое для этих мест платье женщины. Проходит около часа. Женщина медленно поднимается. Костер погас, но он ей и не нужен больше — ей больше не холодно. Глаза её мертвы и взгляд пуст. Она берет второй мешок и медленной, механической походкой уходит вслед за Чародеем.
— Просыпайся! Да проснись ты уже! Вот ведь увела в сон! Перестаралась, дура! Силенок не пожалела с перепугу. Вставай! Бесы тебя задери!
Старуха все причитала и причитала, чем и вытащила его из белой и уже такой привычной и уютной дремоты. Приятного в этом было мало, да и сознание подсказывало, что сейчас опять накатит боль. Медленно, стараясь не вызвать нового приступа открываются глаза. Открылся только левый. Хм... не больно, совсем не больно, разве чуть ноет правый глаз.
— Ага таки выплыл. Прилетел, соколик.
Судя по голосу — старуха. В голосе сквозило облегчение, как будто все пошло не так а потом внезапно исправилось.
— А точнее чайка. Ведь Рацек на языке северян и есть чайка.
Вот ведь сорока! Теперь верно трещать будет без умолку, еще одна!
— Не знал, — подал голос я.
Чайка?.. Да, что-то такое точно мелькало в его сознании, царапая острыми углами, но сосредоточится не удавалось — все это было покрыто белой холодной пеленой.
— Ну вот, поднимайся потихоньку, устала я тебя уже с боку на бок вертеть, да подмывать, чай оклемыкался совсем, пора и будить.
— Сколько я спал?
— Да не много, недели три — ты быстро поправляешься. Аж поломанный весь был, жуть! Костей целых почитай не было-то!
— Сколько!? Три недели? Где мой отряд? Где все? Где Кривой? Где мой брат? Где я сам в конце концов? — подорвался он, делая попытку вскочить. Безрезультатную. Поспешно лег обратно, пристроив закружившуюся голову на подушку...
Бабка, глядя на мои потуги противненько захихикала и ехидненько выдала:
— Ох как много зараз знать ты хочешь! Я тебе скажу — что знаю. А знаю я мало. Одна из моих дочерей вытащила тебя из эльфского подземелья. В коем лежал ты как куль с дерьмом, промеж рваного на части человеческого мяса. Перла тебя на хребтине аж до моего домика, а это почитай добрая сотня верст, наговорами и заклятиями укрывала, да ранам твоим не давала ни зажить, ни запаршиветь, кровью лесных тварей отпаивала, да травами врачевала. Вобщем, ко мне несла. Про соратников твоих не ведомо мне ничаго, но видится мне, нет их боле в нашем мире. А 'кривой'... — опять хихикнула старушенция, — Что ж, теперь ты сам можешь тако прозвание брать, крив ты на правый глаз, как есть. Не удалось спасти, да и по совести, спасать там было нече.
— Зачем? — спросил я.
— Что — зачем? Спасала зачем? — переспросила бабка, — А не ведаю. Что-то ей в тебе привиделось такое, вот и тащила. Мож понравился, стахолюдина ты эдакая. Сказала выходить, я и выхаживаю. Или ходила зачем? Ходила за вами дурнями, любопытная она у меня, что спасу нет, — признала она, — Хотя дочка моя еще ни разу не ошиблась, тут она в папочку своего, будь он не ладен, праведник бисов, так и помер за свой мир без страха... Вернется сама к новолунию, сам выспросишь. Хватит с тебя на том! Давай, вставай и потихоньку к столу иди, там твой ужин. Крынка молока, да краюха хлеба. Дойдешь — твое, нет — быть тебе голодным.
И Рацек дошел! Не сразу, и не в вечер, а только сильно ближе к утру. Голод был зверский и это говорило о том, что он определенно шел на поправку — он всегда жадно и много ел, выздоравливая. Вот только болел он последний раз, когда мама тогда уехала. И с тех пор даже не чихал, кажется...
Голова кружилась страшно. С трудом понимая где право, где лево, где верх, а где низ, он добрался до вожделенного края стола. Горница, в которой его расположили, с его лежака, выглядела не большой, но ровно настолько же она стала огромной при первом же самостоятельном шаге. Костеря всех и вся: бабку эту — живой шкелет — не иначе продукт некромантов; дочку её двужильную... сто верст! надо же! Эльфов, за то, что так отделали, да не добили — косячники криворукие, соратников за то, что померли... А он, между тем, им умирать ну вот ни разу не разрешал! Горницу эту окаянную за то, что качается, аки тот плот на перекатах, вот не стоится ей ровно!..
Отсутствие глаза делало зрение плоским, а расстояние — то неожиданно большим, то удивительно маленьким. Глиняная чаша на столе оказалась строптивой и находилась сильно ближе, чем её хватил Рацек... Ну вот теперь она на полу и её надо поднять. Мысль о том, что прийдется нагнуться пугает своей безнадежностью. О-о-очень медленно, держась за столешницу и не сводя со строптивой посудины взглада, он смог нагнутся и зацепить кончиками пальцев край упавшей чаши, так же аккуратно подтянул её ближе и взяв уже крепче, начал потихоньку производить выпрямление тела в целом, в вертикальное положение. Как говорил сержант из Багно, где их и готовили к вылазке: 'Плох не то солдат, что упал , а тот что лежать остался.'
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
