| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Опять же понятно: так же как и остальных визитёров — главу местного НКВД дрючит дефицит общения в сельской местности...
Но мент он и, в Африке — мент!
Просто так зайти и поболтать, он не может — обязательно надо со своими дешёвыми "спецэффектами".
Освоившись в доме, после всех положенных при проведении подобных мероприятий "официальных церемоний", главный ульяновский мент спрашивает:
— Расскажите, товарищ Свешников как Вас ранили белополяки.
Не иначе — "ловит", Алан Пинкертон, чёртов!
— Извините, товарищ Кац... Я был контужен, а не ранен.
Притворно расширяет очи — типа, забыл:
— Ах, да! Запамятовал, извините... И всё же расскажите.
Несколько недовольно замечаю:
— Вы — "запамятовали", а мне — конкретно память отшибло! Боюсь, ничего особо интересного рассказать не смогу: амнезия — потеря памяти, то есть... Здесь помню, здесь не помню — как-то всё фрагментально... Отрывочно стало быть.
Однако, не слезает и лёгким нажимом:
— Расскажите, что помните.
Однако, какой настойчивый мент попался! Ладно...
"Не так давно" приходилось читать книгу Соломона Бройде "В плену у белополяков"... Слегка напрягши память, начинаю сумбурно-раздражённо рассказывать оттуда, несколько корректируя конечно:
— Помню — шли в атаку: я бежал впереди роты — "УРА!!!". Потом слышу отдалённый орудийный выстрел и следом шелест снаряда... Вот "шелест" превращается в какой-то леденящий душу хрип — "ХХХРРР!!!" Как удавленник, "танцующий" в петле... На единый миг, "хрип" замирает и, вместе с ним замирает душа и, кажется, останавливается дыхание и сердце...
— Шестидюймовым "чемоданом" врезали паны, — вполголоса прокомментировал милиционер у окна.
— Потом, ничего не помню — даже самого взрыва, только летящую в небе чью-то папаху. Потом, удар об что-то твёрдое и всё куда-то проваливается — ни бойцов, ни лошадей, ни папахи. Сколько времени продолжалось моё беспамятство? Минуту, часы, сутки, годы, века...? Я не знаю... Мне холодно. Я лежу в грязи. Всё мое тело, все его поры насквозь пропитаны болью и грязью. Липкая, холодная, она пластами накатывается на грудь. Мне больно, я задыхаюсь... Хочется выть от тоски, громко вопить о спасении. Но из горла судорожно выталкиваются короткие лающие стоны...
Должно быть, я рассказывал с должным выражением: слушатели, аж рты — как вороны с сыром раскрыли!
— Кхе, кхе, — закашляв, товарищ Кац прервал поток моего сознания, — так Вы значит, находились в госпитале, когда...
— Открываю глаза — передо мной чье-то худое с бородкой лицо. Рядом койки, на них люди — покрытые чем-то белым. По стенам ползают тревожные блики одинокого фонаря. Я в больнице... Я болен... Я среди живых. Скорее бы забыться и заснуть. И, снова впадая в длительное забытье, я слышу голос: "Пусть спит".
— Снова просыпаюсь — чья-то рука заботливо утирает моё лицо полотенцем, поправляет сбившуюся подушку и на минуту задерживается на моем увлажненном лбу. Я не могу пошевелиться, мои руки отказываются мне повиноваться. "Где я?", — спрашиваю. "В пятом Виленском госпитале, — отвечает медсестра, — уже две недели с тобой возимся. На вот выпей, товарищ и дожидайся прихода доктора...".
— Кхе, кхе..., — снова Кац, закашлявшись от крепкого самосада, — расскажите, как Вы попали в плен к белополякам.
Переведя дыхание, продолжаю:
— Сквозь сон как-то слышу: "Та, та, та-та, та-та..." — отстукивает пулемет где-то совсем близко. Первая мысль: неужели мой бред продолжается? Пробую поворачивать голову во все стороны. И меня сразу поражает какая-то настороженная тишина. Все заняты только собой, своими мыслями и деловито-озабоченно прислушиваются к доносящимся звукам. Значит — это явь. Здесь — выздоравливающие бойцы и я между ними. А за слегка дребезжащими стеклами — фронт с привычной музыкой пулеметов и пушек, которая приближается все ближе и ближе.
— ...Тревога охватывает всех находящихся в палате. Бородатый сосед с тату... С татуировкой на руке, порывисто наклоняется в мою сторону и приглушенно говорит: "Подходят, сукины дети. Значит, нам — крышка". И, не дожидаясь ответа, обращается с такими же словами к другому соседу. В палату торопливо входит бледная сестра и произносит нарочито спокойным голосом: "Товарищи, без паники! В двадцати верстах от города появился польский отряд. Его отобьют сегодня же. На то война...".
— Через буквально час, в палате неожиданно появился один из врачей: "Товарищи, необходимо сохранять спокойствие. Город оставлен нашими. С минуты на минуту сюда могут явиться поляки. Прошу вас быть с ними вежливыми. Бежать отсюда нельзя, да вы и не сможете". И вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.
— Грузный топот окованных железом сапог — это группа легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами. Они избивают раненых и укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб. Я сброшен на пол, бородатый сосед справа, зажимает подушкой выбитый глаз — из которого торопливой струей стекает кровь... Встали надо мной: "Встать, скурве сыне! Защелю зараз, холеро!".
У Каца выпала цигарка изо рта:
— Это действительно по-польски!
Не обратив внимание продолжаю:
— Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни, однако очередь доходит и до меня: "Здыхаешь, пся крев!", — бьют меня с силой ногой в бок. Медсестра кричит: "Не бейте его — он и так к ночи помрёт!". Тогда, грязно обозвав, поляки принялись избивать её. Бросают поперёк больничной кровати... Треск разрываемого платья... Белые, бесстыдно раздвинутые женские ноги... Полузадушенные крики-стоны... Предсмертный хрип... От слабости, от боли, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в беспамятство...
— С детства ненавидел пшеков за их высокомерную спесь..., — товарищ Кац несколько смущён, — как попали в лагерь? Я слышал всех тяжелораненых паны добивали? Почему же Вас...?
— Почему меня не добили, спрашиваете?? А я не помню! Помню как во сне фигуру подтянутого офицера в сияющих крагах и повязкой Красного Креста на рукаве: "Досыть, досыть!". Потом меня несут взяв под руки мои товарищи... Снова беспамятство... Очнулся уже в поезд: я брежу, я иду в бой — в последний и решительный бой за Советскую Власть. Моя рота наступает и, я должен взять последнее польское укрепление. Я кричу: "Ур-а-а!".
— Вдруг, слышу: "Цо, холера!". Скрипнула дверь вагона, польские солдаты бросились в темноте избивать прикладами всех лежащих в вагоне. С тех пор, я старался не спать и не впадать в беспамятство.
— Не могу сказать сколько ехали... Вдруг остановка, скрипят двери вагона: "Вставать, скурве сыне! Зараз бендзем выходить!". Все поднялись. Выходим на платформу и строимся по четыре в ряд. На станционном здании читаю надпись: "Волковыск". "Ходзи!", — командует унтер-офицер. Конвоиры окружают нашу группу тесным кольцом. Я, еле перебирая ногами, иду вперёд — повиснув на плечах товарищей.
— Подходим к огороженному колючей проволокой зданию — управление коменданта Волковысского концлагеря. На крыльце появляется немолодой офицер с отёчным лицом. Конвоиры вытягиваются в струнку. Вслед за начальником лагеря выходит с десяток солдат — у каждого в руке плетка и шомпол.
— "Бачнись"! — но никто из нас не понимает этого слова. Тогда офицер орет на великолепном русском языке: "Смирно! Голову выше, сволочи"! Затем, он командует: "Господа офицеры царской армии, пять шагов вперед, шагом марш!". Из наших рядов выходят четверо. "Господа русские офицеры" впечатление производят не из сильных! Остатки больничных халатов, сине-черные следы от избиения на лицах — трудно в таком виде показать "доблестный" вид. Каждый из них громко и отчетливо рапортует о своем дореволюционном чине и полке. Он им: "Станьте в сторону, господа офицеры!"
— Следующая команда: "Товарищи красные командиры, пять шагов вперед, шагом марш!". В наших рядах тишина... Никаких движений — замри, сердце! "Значит, нет красных командиров? — почти дружелюбно спрашивает, — а может быть, есть?". В наших рядах то же настороженное молчание.
— Тогда: "Господа офицеры, покажите мне, кто здесь красный командир, комиссар или коммунист". Не совсем уверенно, видимо, тяготясь своей постыдной ролью, приближаются недавние товарищи к нашей группе. Один из них подходит ко мне вплотную, смотрит подслеповатым глазами куда-то мимо и проходит мимо.
— "Господа офицеры" понуро бредут к командиру: "Ни на кого не можем показать, ваше высокоблагородие". Польский офицер презрительно их оглядывает: "Вы недостойны носить свое высокое звание!". Вдруг, он сам подходит вплотную к нам, из второго ряда слева вытаскивает какого-то человека с перевязанной грудью и сильным ударом в голову валит его наземь...
Сделав небольшую паузу и краем глаза глядя на притихшего Каца, я вдруг как заору:
— ...ЖИД, КОМИССАР!!! СМЕРТЬ ТЕБЕ!!!
Клянусь — он чуть в форточку не выпрыгнул!
— Польские солдаты накинулись, бьют его — предсмертный ужас в глазах жертвы. Вскоре все кончено — на земле бездыханный труп в луже собственной крови. Солдаты оттаскивают его в сторону, затем по знаку начальника хватают следующего "коммуниста" и всё повторяется заново: короткий вопрос, удары и безумные крики истерзанного... Ещё один обезображенный трупп.
Траурно склонив голову, я замогильным голосом:
— Вскоре, должна настать моя очередь и я готовился достойно встретить смерть, вспоминая родных, близких, друзей... Командира и комиссара нашего полка... Товарища Троцкого и его речь на митинге незадолго до того — моего последнего боя, где он говорил об скором крахе империализма и неизбежности свершения Мировой революции...
Тяжело вздыхаю:
— ...Но Солнце уже садится, палачи устали и торопятся домой к семьям.
Абрам Израилевич хрипло, вытирая платком пот со лба:
— Товарищ Свешников... Думаю, на сегодня достаточно воспоминаний. Давайте лучше поговорим о вашем ограблении.
* * *
Далее товарищ Кац задавал вопросы о "происшествии", один из его сотрудников записывал, а другой снова с отсутствующим видом смотрел в окно.
По существу дела, я рассказал, что плохо себя почувствовал ещё будучи проездом в Москве — результат тяжёлой контузии на Польском фронте, нечеловечьих условий в польском концлагере и перенесённого затем сыпного тифа. Помню, как пересаживался с поезда на поезд в Нижнем Новгороде — больше ничего не помню... Должно быть, возвратный тиф — про который говорил недавно побывавший здесь доктор Ракушкин.
Перечислил якобы украденные у меня вещи, особенно сожалея про красные революционные шаровары — которыми меня лично наградил за одно особенно "жаркое" дело, полковой комиссар Шниперсон и про комсомольский билет и значок — вручённые лично товарищем Шацкиным Лазарем Абрамовичем , во время моего пребывания в Москве.
Наконец, все вопросы "по делу" были закончены, протокол составлен и началось то, о чём я больше всего боялся: зная о том, что я "воевал" в Восточной Польше, главный мент — видно ностальгируя, начал меня расспрашивать о родных местах. В принципе, я этого ожидал и, в ответ поступил "по-одесски": начал ему тереть — как к нам в дивизию приезжал лично САМ(!!!) товарищ Троцкий и, про что он рассказывал на митинге.
— ...И, тут над нами пролетает белопольский аэроплан и кидает бомбу! — нагоняю жути, — а товарищ Троцкий, помахал ему кулаком и говорит...
Бла, бла, бла...
Язык у меня с детства был подвешен — о чём разговор!
Лев Давыдович, в этот временной промежуток был в немалом авторитете — про него говорили не меньше чем про Ленина и, явно больше — чем про Сталина... Все три милиционера, слушали меня раскрыв максимально рот и широко развесив уши.
Здесь надо упомянуть, что опять же по рассказам, Абрам Израилевич — набивая себе цену, очень любит кичиться своим знакомством с другими — "вышестоящими" московскими евреями. С тем же Троцким, к примеру...
Конечно, "свистит" как сам Лев Давыдович! Торчал бы он тогда в этой дыре, ага...
Поэтому видно, мой рассказ произвел на него потрясающее действие — главмент, как бы "потух" и стал даже "меньше ростом".
— Вы член партии? — спрашивает.
— Нет, но я член Российского коммунистического союза молодёжи, — важно отвечаю, — у вас в Ульяновке есть первичная ячейка РКСМ?
А, глазёнки то забегали! А вдруг за её отсутствие нахлобучат местный партактив?! Ладно, выручу — так уж и быть:
— Нет?! Ну, ничего страшного — теперь будет! Товарищ Шацкий, лично говорил мне...
Бла, бла, бла...
Уходил от меня Абрам Израилевич, "загруженный" и "зависший" — как старый советский калькулятор "Электроника", десятой американской "Виндой".
Конечно, нет никаких сомнений — моя социальная "планка" среди хроноаборигенов, после этих визитов скаканула резко вверх.
После визита главы волостного НКВД, посетители не появлялись целых три дня и я уже начал было скучать.
* * *
Буквально парой слов про Отца Фёдора и, не только...
Так уж получилось, что я — как и подавляющее большинство советских людей наверное, про церковь и священников судил по уже упомянутому мной роману "12 стульев", да по сказке Пушкина "О попе и работнике его Балде". Сейчас же, я живу у священника и, когда смотрю на своего названного отца — он больше напоминает мне участкового врача, такой же задёрганный! То на крестины, то на похороны — и всё пешком, да бегом.
Конечно, в своё время я часто слышал про священников — носящих "Ролекс", да ездящих на "Мерседесах"... Наверное и сейчас такие есть — где-нибудь в столице, особенно среди "обновленцев". Но, уверен — успешных врачей, дерущих с больных мзду за лечение, больше — чем "успешных" священников! И, никто же им "косточки" не моет?!
Обидно, право слово...
Вообще, мне за все профессии обидно, как вспомню "то" время.
Куда мы скатились?!
Какая дикая подмена понятий, произошла в умах людей моего века — не осталось, буквально ни одной профессии — которой можно было бы гордиться.
Шахтёр, учитель, врач — нищие неудачники!
Милиционер — бандит, политик — вор, начальник — жулик...
Как жить дальше, на каких примерах воспитывать молодёжь? Старики жили при тоталитаризме, современники живут при ворах и бандитах — нельзя уважать ни тех, ни этих... Ничего святого.
Мне страшно за мир, который я оставил!
* * *
Среди наиболее частых посетителей, была довольно интересная личность — бывший местный помещик Нил Николаевич Кулагин. Это — единственный во всей округе землевладелец, усадьбу которого не разграбили и не сожгли в семнадцатом году крестьяне. Наоборот, мужики выделили ему участок земли — как равному себе, а когда Нил Николаевич не захотел заниматься хлебопашеством, помогли переехать со всем имуществом в посёлок.
В своём двухэтажном городском "особняке" Кулагин тоже недолго пожил: новые власти его "экспроприировали" под школу — назначив(!) бывшего владельца её директором.
Нил Николаевич был человеком широкой эрудиции, библиофилом, коллекционером и неплохим художником. Уже по собственной инициативе, он организовал местный краеведческий музей и библиотеку, в частности — добровольно передав туда сохранившуюся часть своей разграбленной коллекции старинного русского оружия, собственные рисунки и книги. Заодно, себя же назначив директором краеведческого музея и заведующим библиотекой.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
