| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Уханов! Два снаряда! Огонь!
Пулеметные очереди резали-скребли по брустверу, сбивая землю на щит. С выхлопами над самой головой оглушающий рев мотора, лязг, скрежет вползали в грудь, в уши, в глаза, придавливали к земле, головы невозможно было поднять. И на миг представилось Кузнецову: вот сейчас танк с неумолимой беспощадностью громадой вырастет над орудием, железными лапами гусениц сомнет навал бруствера, и никто не успеет отползти, отбежать, крикнуть... "Что это я? Встать, встать, встать!..".
— Уханов, два снаряда, беглый огонь!
Два подряд выстрела орудия, сильные удары в барабанные перепонки, со звоном, с паром вылетевшие из казенника гильзы в груду стреляных, уже остывающих гильз — и тогда, отталкиваясь от земли, Кузнецов выполз на кромку бруствера, чтобы успеть засечь попадания снарядов, скорректировать огонь орудия.
В лицо его опаляюще надвигалось что-то острое, огненное, брызжущее, и мнилось: огромный точильный камень вращался перед глазами. Крупные искры жигали, высекались из брони танка и наконец внутренний взрыв сотряс, толкнул танк назад, пышный фонтан нефтяного дыма встал над ним.
И Кузнецов с какой-то пронзительной верой в свое легкое счастье, в свое везение и узнанное в то мгновение братство вдруг, как слезы, почувствовал горячую и сладкую сдавленность в горле.
* * *
— Справа! Танки прорвались справа!
Этот крик вонзился в сознание Кузнецова, и он, не веря еще, увидел то, чего не ожидал.
— Танки на батарее! — опять крикнул кто-то.
Дым над степью заволок небо, задавливая, заслонил солнце, ставшее тусклым медным пятачком, везде впереди раздирался выстрелами, кипел огненными валами, словно по-адски освещенными из-под земли, полз на батарею, подступал к брустверам, и из этого кипящего месива появились неожиданно огромные тени трех танков — справа перед позицией молчащего взвода Давлатяна.
"Там никого нет? Живы там?" — едва подумал Кузнецов и, следующая мысль была совершенно ясной: если танки выйдут в тыл батареи, то раздавят орудия по одному.
— По танкам справа! — он передохнул, захлебываясь криком, понимая, что уже ничего не сумеет сделать, — разворачивай орудие! Вправо, вправо! Быстрей! Уханов! Евстигнеев!
Он бросился к расчету, который, наваливаясь плечами на колеса, на шит, выдыхая ругательства, изо всех сил дергал, передвигал станины: пытались развернуть орудие на сорок пять градусов вправо, тоже увидев там танки. Суетливо двигались руки, переступали, елозили, скользили сапоги по грунту. Промелькнули налитые напряжением чьи-то выкаченные глаза, возникло набрякшее, в каплях пота лицо Евстигнеева. Упираясь ногами в бруствер, он всем телом толкал колесо орудия, а ниточка крови по-прежнему непрерывно стекала из его уха на воротник шинели. Видимо, у него была повреждена барабанная перепонка.
— Еще! — сипел Уханов, — ну, ну! Дав-вай!
— Вправо орудие! Быстрей!
— Еще! Ну, ну!
— Да быстрей же! Навались! Все разом!
Танки, прорвавшиеся к батарее, надвигались из красного тумана пожаров, шли на огневую Давлатяна, дым с их брони смывало движением.
— Неужто все убиты там? Чего не стреляют? — крикнул кто-то злобно, — где они?
— Еще вправо! — осипло повторял Уханов, — еще чуток!
— Доворота... Доворота не хватает, товарищ командир! — толкнулся в сознание вскрик Евстигнеева. Он, словно плача красными слезами, тер веки пальцами и мотал головой, глядя на Кузнецова.
"Неужели сейчас мы все должны умереть? — возникла мысль у Кузнецова, — танки прорвутся на батарею и начнут давить пехоту, расчеты и орудия! Что с Давлатяном и Чубариковым? Почему не стреляют? Живы там? Нет, нет, я должен что-то сделать! А что такое будет смертью? Нет, нужно только думать, что меня не убьют — и тогда меня не убьют! Я должен принять решение, что-то сделать!".
Внезапно, словно что-то выпрямило его, вскочил, кинулся к ходу сообщения:
— Я туда! Во второй взвод! Уханов, остаетесь за меня! Я к Давлатяну! К Чубарикову...
Он бежал по недорытому ходу сообщения к молчавшим орудиям второго взвода, продираясь меж тесных земляных стен, еще не зная — что на позициях Давлатяна сможет и сумеет сделать.
* * *
Ход сообщения был ему по пояс — и перед глазами дрожала огненная сплетенность боя: выстрелы, разрывы, крутые дымы среди скопища танков, пожар в селе. А справа, покачиваясь, три танка шли в пробитую брешь, свободно шли в так называемом "мертвом пространстве" — вне зоны действенного огня соседних батарей. Они были в двухстах шагах от позиции Давлатяна, зелёно-желтые, широкие, неуязвимо-опасные. И в отчаянии оттого, что теперь он не может, не имеет права вернуться назад, а бежит навстречу танкам, к своей гибели, Кузнецов, чувствуя мороз в животе, закричал призывно и страшно:
— Давлатя-ан! Чубарик-ков! К орудию!
И, весь потный, черный, в измазанной шинели, выбежал из кончившегося хода сообщения, упал на огневой, хрипя:
— К орудию! К орудию!
То, что сразу увидел он на огневой Второго взвода и что сразу почувствовал, было ужасно. Две глубокие свежие воронки, бугры тел среди стреляных гильз, возле брустверов. Расчет ближнего к нему орудия Чубарикову лежал в неестественных, придавленных позах: меловые лица, чудилось — с наклеенной чернотой щетины уткнуты в землю, растопыренные грязные пальцы, ноги поджаты под животы, плечи съежены — словно так хотели сохранить последнее тепло жизни... От этих скрюченных тел, от этих застывших лиц исходил холодный запах смерти. Но здесь были, видимо, еще и живые.
Он смотрел за посеченное осколками колесо орудия: там под бруствером копошились двое. Медленно поднималось от земли окровавленное широкоскулое лицо наводчика Касымова с почти белыми незрячими глазами, одна рука в судороге цеплялась черными ногтями за колесо. По-видимому, Касымов пытался встать, подтянуть к орудию свое тело и не мог. Но, выгибая грудь, он вновь хватался за колесо, приподымаясь, бессвязно выкрикивал:
— Уйди, сестра, уйди! Стрелять надо... Зачем меня хоронишь? Молодой я! Уйди... Живой я ещё... Жить буду! Уйди, мне стрелять надо!
Рядом с Касымовым лежала под бруствером Зоя и, удерживая его, спеша накладывала чистый бинт прямо на гимнастерку, промокшую на животе красными пятнами.
— Зоя! — крикнул Кузнецов батарейной медсестре, — где Чубариков? Давлатян?
Услышав крик Кузнецова, она быстро вскинула глаза, полные зова о помощи, зашевелила потерявшими жизнь губами, но Кузнецов не расслышал ни звука.
Он слышал над головой оглушающе-близкие выхлопы танковых моторов, и там, впереди, перед орудием, распарывал воздух такой пронзительный треск пулеметных очередей, будто стреляли с расстояния пяти метров из-за бруствера. И только он один осознавал, что эти звуки были звуками приближающейся гибели.
— Зоя, Зоя! Сюда, сюда! Заряжай! Я — к панораме, ты — заряжай! Прошу тебя! Зоя...
Он осмотрел, поспешно ощупал панораму, заранее боясь найти на ней следы повреждения и, то — что она была цела, нигде не задета осколками, заставило его бешено заторопиться. Его руки задрожали от нетерпения:
"Стрелять, стрелять! Я могу стрелять! В эту степь, в этот дым, по этим танкам...", — кружилось в его голове, когда он, как пьяный, встал и шагнул к орудию. Он так вожделенно, так жадно припал к прицелу и так впился пальцами в маховики поворотного и подъемного механизма, что слился с поползшим в хаос дыма стволом орудия, которое по-живому послушно было ему и по-живому послушно и родственно понимало его.
Валики прицела были жирно-скользкими, влажно прилип к надбровью наглазник панорамы, скользили в руках маховики механизмов — на всем была разбрызгана кровь Касымова, но Кузнецов лишь мельком подумал об этом — черные ниточки перекрестия сдвинулись вверх, вниз, вбок. И, в резкой яркости прицела он поймал вращающуюся гусеницу, такую неправдоподобно огромную, с плотно прилипающим и сейчас же отлетающим чернозёмом на ребрах траков, такую отчетливо близкую, такую беспощадно-неуклонную, что, казалось, затемнив все, она наползла уже на самый прицел, задевала, корябала зрачок. Горячий пот застилал глаза — и гусеница стала дрожать в прицеле, как в тумане.
— Зоя, заряжай!
— Я не могу... Я сейчас. Я только... Оттащу...
— Заряжай, я тебе говорю! Снаряд! Снаряд!
И он обернулся от прицела в бессилии: она оттаскивала от колеса орудия напрягшееся тело Касымова, положила его вплотную под бруствер и тогда выпрямилась, как бы еще ничего не понимая, глядя в перекошенное нетерпением лицо Кузнецова.
— Заряжай, я тебе говорю! Слышишь ты? Снаряд, снаряд! Из ящика! Снаряд!
— Да, да, командир!
Она, покачиваясь, шагнула к раскрытому ящику возле станин, цепкими пальцами выдернула снаряд и, когда неловко толкнула его в открытый казенник и закрыла затвор, упала на колени и зажмурилась.
А он не видел всего этого — огромная, вращающаяся чернота гусеницы лезла в прицел, копошилась в самом зрачке, высокий рев танковых моторов, давя, прижимал его к орудию, горячо и душно входил в грудь, чугунно гудела, дрожала земля. Ему чудилось, что это дрожали колени, упершиеся в бугристую землю, может быть, дрожала рука, готовая нажать спуск и дрожали капли пота на глазах, видевших в эту секунду то, что не могла увидеть она, зажмурясь в ожидании выстрела. Она, быть может, не видела и не хотела видеть эти прорвавшиеся танки в пятидесяти метрах от орудия.
А перекрестие прицела уже не могло поймать одну точку — неумолимое, огромное и лязгающее заслоняло весь мир.
— Ог-гонь! — скомандовал он сам себе и нажал спуск.
"Я с ума схожу", — подумал Кузнецов, ощутив эту ненависть к возможной смерти, эту свою слитость с орудием, эту лихорадку бредового бешенства и лишь краем сознания понимая, что он делает.
Его глаза с нетерпением ловили в перекрестии черные разводы дыма, встречные всплески огня, железные бока танков ползущих вправо и влево перед балкой. Услышав, скорее почувствовав нутром лязг затвора, его вздрагивающие пальцы нервной, спешащей ощупью надавливали на спуск. Влажный от крови и пота наглазник панорамы больно бил в надбровье и, он не успевал увидеть место попадания в движении огненных смерчей и танков. Но он уже не в силах был подумать, рассчитать, остановиться и, стреляя, уверял себя, что хоть один снаряд — да найдет цель. В то же время он готов был засмеяться, как от счастья, когда оглядываясь — видел Зою послушно "кормящую" орудие и видел ящики со снарядами, радуясь тому, что их хватит надолго.
— Сволочи! — кричал он сквозь грохот орудия, — Сволочи! Ненавижу!
Он стрелял по танкам и не замечал ответных танковых выстрелов в упор.
В какой-то промежуток между выстрелами, вскочив от панорамы, он в упор наткнулся на останавливающие его, схватившие его взгляд глаза Зои, широкие, изумленные на незнакомо подсеченном лице:
— Только бы не в живот, не в грудь. Я не боюсь... Если сразу. Только бы не это!
— А ты думай о том, что ничего не будет, — повторил он слова Уханова, — а если будет, то ничего не будет, даже боли. Заряжай, Зоя!
И опять в чудовищно приближенном к глазу калейдоскопе ринулись в перекрестие прицела сгущенные дымы, пылающие костры машин, тупые лбы танков в разодранных разрывами прорехах огня...
* * *
...Со страшной силой Кузнецова ударило грудью обо что-то железное, и с замутненным сознанием, со звоном в голове он почему-то увидел себя под темными ветвями разросшейся около крыльца липы, по которой шумел обжигающе горячий дождь, и хотел понять, что так больно ударило его в грудь и что это так знойными волнами опалило ему волосы на затылке. Его тянуло на тошноту, но не выташнивало — и от этого ощущения мутным отблеском прошла в сознании мысль, что он еще жив, и тогда он почувствовал, что рот наполняется соленым и теплым, и увидел, как в пелене, красные пятна на своей измазанной землей кисти, поджатой к самому лицу. "Это кровь? Моя? Я ранен?"
— Товарищ командир! Миленький! Командир!
Выплевывая кровь, он поднял голову, стараясь понять, что с ним.
"Почему шел дождь и я стоял под липой? — подумал он, вспоминая, — какая липа? Почему дождь был такой горячий?".
Первое, что он увидел — Касымов уже лежал лицом вниз, кучки выброшенной разрывом земли чернели на его посечённой осколками спине, ноги подвернуты носками внутрь. Но жила еще одна рука. И Кузнецов видел эти скребущие пальцы.
Сам он лежал грудью на открытом снарядном ящике в двух шагах от щита орудия. Правая сторона щита разорванно торчала, с неимоверной силой исковерканная осколками. Правую часть бруствера начисто смело, углубило воронкой, коряво обуглилось, а за ним в двадцати метрах было объято тихим, но набиравшим силу пожаром то лязгавшее, огромное, железное, что недавно неумолимо катилось на орудие, заслоняя весь мир.
Второй танк стоял вплотную к этому пожару, развернув влево, в сторону моста, опущенный ствол орудия из левого спонсона — мазутный дым длинными, извивающимися щупальцами вытекал из него.
В первом танке с визжащими толчками рвались снаряды сотрясая корпус, гусеницы, скрежеща, подрагивали, и отвратительный, сладковатый запах жареного мяса, смешанный с запахом горевшего масла, распространялся в воздухе.
Значительно дальше первых двух, справа, на самом краю начинающейся балки, вываливал боковой чёрный дым из третьего танка.
"Это я подбил три танка? — тупо подумал Кузнецов, задыхаясь от этого тошнотворного запаха и соображая, как все было, — когда меня ранило? Куда меня ранило? Где Зоя? Она была рядом...".
— Зоя! — позвал он, и его опять затошнило.
— Командир... Миленький!
Она сидела под бруствером, обеими руками рвала окровавленную на животе гимнастёрку, расстегивала пуговицы на груди, видимо, оглушенная, с закрытыми глазами. Аккуратной шапки не было, волосы рассыпались по плечам, по лицу, и она ловила их зубами, прикусывала их, а зубы белели.
— Зоя! — повторил он шепотом и сделал попытку подняться, оторвать непослушное тело от снарядного ящика, от стальных головок гранат, давивших ему в грудь и не мог этого сделать.
Движением головы она откинула волосы, посмотрела на него с преодолением страдания и боли и отвернулась. Сквозь тягучий звон в ушах он не расслышал звук ее голоса, только заметил, что взгляд ее был направлен на тихо скребущую ногтями землю руку Касымова, вытянутую из-за колеса орудия:
— Командир, миленький, помоги!
— Зоя, — шепотом позвал он и, сплюнув кровь, отдышавшись, сполз со снарядного ящика под бруствер, взял ее двумя руками за плечи с надеждой и бессилием, — Зоя! Зоя, слышишь? Ты ранена? Зоя! Где бинт?
— Товарищ командир, — прошептала она между мелким вдохом и выдохом, — ты, послушай... Вот здесь, в сумке, немецкий "парабеллум". Мне подарили его давно. Ты понимаешь? Если сюда... Не нужно делать перевязку...
— Ясно, — шепотом проговорил Кузнецов, — о чем ты меня просишь? Ты ошиблась: я не похоронная команда!
Достав из её же санитарной сумки остаток бинта, Кузнецов принялся её неумело перевязывать поверх гимнастёрки.
"Почему нас не учли этому, почему? — пульсировала в голове мысль, — этому надо учить всех ещё в школе...".
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
