Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Ну и, разумеется, — слезы, грёзы, надрывы, разрывы, обрывы, обломы, стенания, всхлипы, ахи-охи не понятых этим жестокосердно-тупым мужским братством, но ведь таких переполненных мудростью, высочайшими чувствами и богатейшим внутренним миром тонких и ранимых натур. А мы, ребята, выходит, — недоумки, всё никак того не ценим, не осознаём и никак, ослы, этим драгоценным добром не восхищаемся и в результате не пользуемся. Хотя, замечу справедливости ради, попадались и иные разновидности женских рифмованных опусов — якобы фиќлософских, якобы мудрых, с огромным ассортиментом неординарных, в обычной жизни нормальными людьми практически не употребляемых разных там гипербол, парабол, аллитераций, эпитетов и иных страшных слов, сваленных, как в братскую могилу, в общую велеречивую, ужасно возвышенную до самых-самых как бы неимоверно интеллектуальных и чувственнейших глубин кучу. Пробежался диагональю по десятку брошюрок такого рода неких Кикилии Рюбецаль, Звезданы Ранимой, Леонтины Вайсмюллер, Нунехии Монтенегро и Кондолизы Сермяжной-Райт. Ох-х-х... Ничего не понял, но очень интересно!

Нет-нет, друзья, я вовсе не дамско-пиитический шовинист какой-нибудь, отнюдь! Я же знаю, не дурак, что были, а может, и сейчас еще водятся где-то на Земле в частности и в Великом Содружестве в целом действительно замечательные женщины-поэтессы, коќих не грех назвать и величественно, по-мужски, — Поэтами с самой-пресамой наизаглавнейшей буквицы. Однако же в библиотеке лечебницы мне таковые, к сожалению, не попались. Хотя, может, и к счастью. Ведь я ж не только не шовинист, а и, повторюсь, не совсем дурачок, прекрасно понимаю, что всякое явление (как, к примеру, врач — болезнь) пытливый ум должен стремиться познать с разных сторон.

А вообще-то... Вообще-то, полистав этих Рюбецалей, Сермяжных и Ранимых, сделал железобетонный вывод: женщине, прежде чем претендовать на высочайшее внегендерное звание Поэта, надобно попробовать для начала стать хотя бы поэтессой. Ну, вот как вам, к примеру, эдакое творение Рогнеды Скоромной?

* * *

...Целовалась взасос с рассветом,

До того обнималась с Луной,

А попозже на Марсе где-то

Отыскала свой лик неземной.

У Сатурна кольцо умыкнула,

У Венеры витой поясок.

Гимну Солнца подпев, пусканула

Петушка — задрожал голосок!..

На закате ж томливой кукушкой

Жарко охнула в ночь: "П о з о в и!.."

Я готова пасть ниц побирушкой

У чертога Превечной Любви!..

Или — шедеврище даже почуднее, уже с названием и другой дамы (некой Белены Пшимановской), над здравым смыслом которого я долго ломал голову, но ни до чего вразумительного не доломался бы, кабы не наткнулся на примечание. Оказывается, стихотворение в модной форме делирий — острая реакция авторского поэтического мозга на разразившуюся когда-то на Земле пандемию странной заразной болезни. Болезнь ту авторша аллегорически величает Примусом и, соответственно, так же называет свой продукт —

П Р И М У С.

Времён давно исподних старый Примус,

Как тать веков, восставший из гробов,

В людской Эгрегор лезет, словно вирус,

Что вырвался из разума оков.

Откель тот Примус — сроду не понятно,

Но — мощен, страстен, гулок, как вокзал.

Играешь в фантики души? И что, приятно?..

Играй, несчастный, — Примус приказал!

О, этот Примус! Он теперь владыка

Царей, электората, гопоты,

Алмаз в дерьме — абсурд и закавыка

Для тех, кто с интеллектом не на "ты".

Лукавую ущербность и сметливость,

Олигофренологии раба,

Я воспеваю. Ты — кумир мой, Примус,

Сахем извилин девственного лба!

Но хоть люблю, тебя я ненавижу,

Поскольку всё, что мне на свете жаль, —

Я это вижу! вижу! вижу! вижу! —

Оборотить алкаешь во Скрижаль.

Наперсникам структурного разврата

Пассионарность не срубить мою.

Под дулом человека-автомата

Скрижаль свою из адамантов лью!

...Мой милый, мой прекрасный, гадкий Примус,

Ты можешь всё, но — страшен и умён, —

Со мной бессилен. Добрый Дядька Римус

Дул в паруса мозгов моих знамён!

...Эх-х-ма-а-а... дайте скорее платок или лучше два...

Хоть что-нибудь поняли? Я тоже. А ведь эдакое кто-то не только пишет, а и издает, и читает (ну, вот типа меня сейчас в психбольнице, к примеру). Слушайте, да тут прямо налицо организованное преступное сообщество, как говаривали в старину!

Однако довольно, довольно об сей шаловливой ерунде, а то я, кажись, маленько сбился с рыси на совсем иную, при нормальных житейских обстоятельствах совершенно не характерную для меня как разумного индивида ходь. Уж лучше продолжу, пускай местами и экстравагантные, но, надеюсь, вполне увлекательные и порой даже поучительные свои россказни.

Итак, к концу второго квартала болезни, в свободное от процедур и чтения время, облаченный в стильную полосатую пижамку и с палочкой-выручалочкой в руках, я уже довольно вольно осваивал территорию лечебницы, гулял по роскошному ботаническому парку, обильно засаженному уникальными земными эндемиками, чудом выжившими на нашей любимой планете, а также всевозможными деревьями, кустарниками, травами, мхами, лишайниками и грибами, завезенными на Землю из далеких иных миров.

И вот именно за этими-то, простите, тварями нужен был глаз да глаз. Чуть зазевался — и какой-нибудь псевдорозовый куст-ягнятник — хвать за штанину и ужо норовит подтянуть беспечно разинувшего варежку наивного пациента к своей поганой псевдорозовой пасти аж с тремя рядами зелёных клыков!.. Нет, вы только представьте: у этой инопланетной дряни не имелось ни резцов, ни глазных, ни коренных, ни зубов мудрости — одни острющие, с боковыми насечками клыки! Я интересовался у разных членов медперсонала, чем же эту мерзость кормят и на кой кляп ее вообще завезли на матушку-Землю, да еще и высадили в столь узкоспециализированном лечебном учреждении.

Увы, вразумительного ответа на свои злободневные вопросы не получил (лишь что-то невнятное бормотнула добрая, но страшно косноязычная повариха). А ведь кроме мерзкого куста-ягнятника вокруг росло, цвело и пахло полным-полно и всяческой другой неземной пакости. Особенно дурной славой польќзовался квазипапоротник Кальтенбруннера с одной из планет в созвездии Южная Гидра. (Назван по имени открывшего и впервые описавшего эту гадину космозоолога Евтихия Кальтенбруннера, чтоб тому ни дна, ни покрышки!) Представьте-ка себе, друзья, нечто схожее с нашей маленькой, миленькой земной росянкой, только метров пяти в вышину и с харей, снова прошу прощенья, как выражаются матёрые космические бизоны, — за три дни не оббить. И, в отличие от росянки, скромно потребляющей ну там десяток жучков-паучков в неделю, сему монстру (проговорилась Гертруда) скармливали, оказывается, за сутки килограммов двадцать мясопродуктов — и свежины, и в изделиях. Я оказался как-то случайно неподалеку во время кормежки, когда садовники засовывали вилами в жуткую фиолетовую глотку пудовый шмат сала и зашвыривали кольца сырокопченых колбасин, — так два дня потом в столовую не ходил — тошнило.

И однажды не выдержал: деликатно подсел к отдыхавшему на скамеечке садовнику и задал всё тот же, страшно живо трепещущий во мне вопрос:

— А будьте любезны, уважаемый, скажите, пожалуйста, почему этих...м-м-м... растений не поместят, ну, допустим, в зверинец. Ведь при больнице же вроде есть и зверинец, да?

Садовник смерил меня не очень добрым, но очень испытующим взглядом исподлобья и явно нехотя проворчал:

— Зверинец-то есть, да два человека всего мужиков-то, смотрителей имею в виду. За всеми тварями не уследишь, а ну как они там друг дружку пожруть? Тут такой шухер заварится, усёк?

— У-усёк, — кивнул я, хотя толком ничего не усёк. Гм, "друг дружку пожруть" — значит, шухер, а коли кого из пациентов, то ладно, да?

— Так если?.. — кукарекнул я зачин этой здравой мысли, однако докукарекать не успел.

— Не велено нам с больными базарить, начальник! — отрубил, как отрезал, хмурый садовник, быстќро поднялся со скамейки и, опасливо косясь по сторонам, поканал к бараку с рабочим инвентарем.

Но я, друзья, вы поняли, натура пытливая и потому тем же вечером, аккурат перед сном, закинул удочку на эту тему покладистой и безотказной почти во всех служебных аспектах Марионелле.

— Ох, сударь, — тяжело вздохнула она. — Какие же вы, свихнувшиеся космонавты, неизлечимые романтики и идеалисты! Повсюду суете нос, везде ковыряетесь... Но нам, простым нянькам, тайна сия не ведома. — И вдруг перешла на конспиративный шепот: — А мужиков из парка лучше не злите. Здесь, пока вы в коме валялись, такой переполох случился... — И, прихлопнув ротик ладошкой, испуганно заткнулась.

— Какой переполох, Мэри? — насторожился ваш рассказчик и невинно прикоснулся к девушке южнее талии. — Ну, говори, солнышко, говори, не бойся.

Она слегка смутилась от моего невинно-южного прикосновения, но... ответила звонко и весьма неожиданно:

— А Гертруду вы тоже трогаете?

Теперь слегка смутился я.

— Нет-нет, дорогая, нет, Гертруду не трогаю.

— Трогаете-трогаете, она вчера хвастала! Говорила — теперь-то точно на поправку пошел. — И совсем заалела, словно обиделась.

По-отечески крепко обняв благодетельницу, я жарќко дыхнул в ее алое от обиды ушко:

— Клянусь, это получилось случайно — судорога.

— Судорога?! — не поверила Марионелла.

— М-м-м, скорее конвульсия, — уточнил я. — И честное космическое: больше не повторится, я же не хамлет и не жлоб какой-нибудь партикулярный! Так что за переполох, Марго?

— Да чё ж не повторится-то?.. — слабенько пискќнула девушка и зарделась еще приятнее. А благостное личико ее, поразительно выразительное из-за трогательно полураззявленного рта, стало сейчас особенно милым. Однако я тактично прикинулся, что не расслышал.

— Так какой переполох, а?

И отзывчивая Марионелла, поминутно озираясь, шпионским шепотом поведала, что, оказывается, когда я возлежал в коматозе, на одну из клумб зверинца вкопали внепланово доставленных с Сигмы Адониса волосатых лиан вида октопус деметрус сухопутус. Пару. Мальчика и девочку. Потому что размножаются эти октопусы исключительно прямым внутривидовым распылением. В засаженном под завяз парке места новичкам уже не нашлось, вот их и зарыли в нарушение инструкции на центральной аллее зверинца.

Однако же зарыли в итоге зря. Сперва новобранцы принялись задорно сдергивать с веток наших, земных, кустов и деревьев всех кого ни попадя: белочек, татцельвурмов, дятлов, мартышек, садовых иисикуку-мандеву, скворцов и иных мелких тварей — как местќных, так и завезенных на племя из космоса. А когда им притащили в обед контейнер сосисок, сосиски эти октопусы-деметрусы проигнорировали, зато набросились на официантов, которым пришлось отбиваться черпаками и... сосисками. "А официанты-то у нас ребяты крепкие, — горделиво заявила Марионелла. — И сосисок привезли много!" В общем, в результате эти крепкие хлопцы забили сосисками самца насмерть, а самку измочалили так, что у ней оторвалось распыляло, оказалась пробита глотка-клоака и растрепалась корневая система. После битвы к клумбе прибежало перепуганное начальство, и труп вместе с калекой оперативно выкопали и увезли незнамо куда, строго-настрого наказав всем посвященным в скандал держать язык за зубами.

— В общем, наши им дали! — довольно ухмыльнулась Марионелла и еще довольнее гоготнула: — Знай наших!

— Знай-знай! Молодцы-молодцы, — одобрительно покивал и я, отметив на всякий случай, что с такими отмороженными официантами лучше не связываться.

Но довольно ботаники. Хотя после столь яркого няниного рассказа по парку теперь я гулял, сверхтщательно блюдя все требования техники безопасности. И от официантов с садовниками тоже старался держаться подальше.

Ну, так вот гулял я, гулял, а ежели, допустим, уставал на какой-то дальней тенистой аллее, то сперва отдыхал на лавочке, размышляя о чем-нибудь возвышенном либо бренном, а наразмышлявшись, подтыкал за веревочный поясок полы длинной полосатой больничной робы, кряхтя усаживался на палочку-выручалочку верхом, включал турбину, взмывал над куртинами и кустами и летел на аллею поближе к корпусу, а то и через распахнутое окно палаты прямо в кровать. В палате дежурный медицинский брат-надзиратель отбирал палочку и возвращал на ноги кандалы. (Кстати, функционировала чудо-палочка лишь в радиусе комплекса комбината клиники, и, увы, тщетно пытался я в порядке эксперимента перемахнуть на ней через больничную крепостную стену. Меня мягко отбрасывало от нее, а коли упорствовал, то у палочки просто-напросто отключалась турбина, и дважды я шмякался оземь: сначала удачно и почти без ущерба, потом — в крапиву.)

Замечу просто для информации: с другими ходячими пациентами клиники практически не общался. А на кой? Во-первых, и собственных проблем, ей-ей, выше крыши; во-вторых, какими-то они мне казались не вполне нормальными; ну а в-третьих, эти придурки обоего полу в большинстве и сами меня в упор не замечали. Да и пожалуйста, да и прекрасно, больно надо! А для радости, как я это называю, душевного соития и нянек хватало.

Время всё шло и шло. Я реально крепчал: посещал тренажерный барак, где занимался на разных спортивных снарядах, наращивая мускулатуру и стараясь восстановить былую замечательную физичеќскую форму; отменно кушал — и вроде бы совсем уже перестал тосковать по далеким планетам, звездам, космическим кораблям, жителям иных миров, ну и прочему вселенско-галактическому антуражу.

Марионелла с Гертрудой тоже иногда заглядывали в спортзал — полюбоваться на мои достижения и после каждого красивого гимнастического пируэта бурно хлопали в ладошки вплоть до оваций. Правда, увы: однажды я нелепо навернулся с макушки трехќэтажных брусьев, расквасив нос, и нянюшки, давясь от смеха, ласково назвали меня Кувыркунчиком. И, похоже, негодницы вынесли это не слишком мужественное прозвище за пределы лечебной палаты и скобки моих с ними крепкодружественных взаимных отношений.

— Ну? Как чувствует себя лихой Кувыркунчик? — Так начинал отныне утренний обход меня молчаливый дотоле лечащий врач. Садовники же и парковые официанты при встрече подленько ухмылялись и если находились вблизи, то ехидно шептались, а коли в отдалении, вне зоны досягаемости палки или кирпича, гнусно ржали, показывали языки и строили рожи: "Кувыркунчик! Кувыркунчик!! Кувыркунчик!!!"

А однажды, во время контрольного клистира, в палату совершенно неожиданно с целой сворой подчиненных величественно вплыл сам главный врач больницы — огромный, важный, пузатый, розовощекий моложавый седовласый здоровяк. Вплыл и, всплесќнув могучими граблями, от чего на окнах затрепетали занавески, добродушно пророкотал:

— О! Да вот он, оказывается, каков, наш знаменитенький Кувыркунчик!.. Так что, герой? Будем готовиться к демобилизации на волюшку-вольную? — Весело подмигнул и ни с того ни с сего замысловато лопотнул: — Пульхра эст, дружище? Всё замечательно? Ведь верно же? Ведь правильно?

Не поняв про "пульхру", в ответ я лишь скрипнул зубами, а главврач стремительно обернулся к самой старшей больничной сестре: