Оленьи тропы

Чем больше я слушаю твои рассуждения, чем больше вижу, как взбудораженно горят твои глаза, как ты поднимаешь брови жалобным домиком и покусываешь пухлые обветренные губы, — тем больше мне хочется наброситься на тебя прямо здесь, в тесной Хонде несчастного Юсуфджона. Наброситься, вонзить клыки в твою шею — и воплотить в жизнь твои представления о безжалостной конкурентной борьбе.

Вымученно улыбаюсь.

— С этим я согласна. Но всё равно, хоть убей, не считаю, что социализм от этого спасает... И что он вообще воплотим в реальном земном обществе. Как красивая идея — да, он существует, но не как реальный общественный строй. Люди просто устроены иначе. Да, они думают о своей выгоде, о своих желаниях, о самосохранении. И капитализм именно к этому взывает. Даёт материальную мотивацию к труду. Это нормально. Это в людской природе... Смотри! — (С облегчением отвлекаюсь: за редеющей пеленой дождя показывается синее здание очередного гипермаркета, на котором красуется огромная надпись "ЛЕТО". Каждую букву обвивают пластиковые бабочки и цветы. Под серым небом, в окружении чахлых осинок с облетающими золотыми листьями это кажется особенно ироничным). — "Лето"... Прикольно, что они не меняют оформление ни осенью, ни зимой. Начало питерского абсурда.

— И правда! — встрепенувшись, хихикаешь ты — но тут же издаёшь горький стон. В стоне нет никакого эротического подтекста — но что-то у меня внутри ёкает от само?й ноты, терзаясь в агонии. — Бли-ин, вот тот щит... Реклама нефтяной компании, для которой я делал грёбаные ежедневники и календари всю неделю. И здесь они, ненавижу!..

Шоссе переходит в Московский проспект, и ты окончательно отвлекаешься от нашей беседы, поглощённый видами города; это не может не радовать меня. Меня эта часть центра никогда не привлекала — зато у тебя монументальность гигантских советских построек то и дело вызывает восхищённые возгласы.

— Ох, вот это мощно, конечно... — бормочешь ты, когда мы проезжаем мглисто-серое, сумрачное, как скала, здание какого-то университета. За ним следует вылизанная до блеска площадь с фонтаном и памятником некоему государственному деятелю; после — ещё одно похожее здание, только из светлого камня. Стены, выложенные строгой плиткой, вдаются в тротуар резко-рублеными прямоугольными выступами. Повсюду флаги, колонны, таблички с золотыми буквами, гранитные ступени; кажется, надо всем этим просто обязан раздаваться гимн. Или — стихи Маяковского. Впрочем, многочисленные кафе, пекарни, бары, салоны красоты и барбершопы со смешными креативными названиями несколько портят эту величественную картину. Их яркие вывески ютятся на первых этажах мрачных зданий, как цыплята, жмущиеся к неприветливой нахохлившейся курице.

— Не знаю, тут всё не совсем в моём вкусе. Советская застройка, сталинская и позже, — рассеянно отвечаю я. — Хотя, наверное, в этом тоже что-то есть...

— Нет, мне пока нравится. Есть на что посмотреть. Хоть чем-то и похоже на центр Ёбурга — но монументальнее, безусловно. Хотя кое-что в Ёбурге даже красивее. — (Ты всегда немилосердно называешь свой родной Екатеринбург Ёбургом. Улыбаюсь; косишься на меня в недоумении). — Извини, что я сравниваю — просто...

— Да нет-нет, ничего.

— ...просто кое в чём даже на Горелов похоже, — возвращаясь к созерцанию пейзажа, заканчиваешь ты. Закатываю глаза.

Ты переехал в индустриальный уральский город Горелов три месяца назад, вслед за Отто — самоотверженно, как жена декабриста. Пока Отто работает в России по контрактам, у него нет выбора, где жить, — но всё равно в глубине души я не считаю твоё решение правильным. Похоже, ты и сам не считаешь его правильным. Просто неизбежным.

Разумеется. Что может быть неизбежнее, чем бросить аспирантуру, привычный город и друзей ради какого-то Отто? Наверное, только переехать в Питер ради самого Питера — и призрачной мечты о каком-то Ноэле.

— Ох, начина-а-ается вот это типично провинциальное... "Да подумаешь, этот ваш Питер — вот в моём Мухохрючинске!" — не выдерживаю я. Ты звонко хохочешь. — Вон, смотри, какое здание РНБ. Футуристическое что-то. Где ты такое найдёшь в своём Горелове?

— И правда круто, слушай, — киваешь ты. Громадная круглая постройка в форме шайбы на каменных сваях проплывает мимо — и остаётся позади.

— Я работала в РНБ, когда ездила сюда в командировку по гранту. Только не здесь, в другом филиале — на площади Островского. А сюда меня один раз чуть не отправили — возиться с микрофильмами. Один журнал девятнадцатого века был только в них, — вспоминаю я — и глупо млею, видя, с каким восторгом ты провожаешь глазами прозвякавший мимо красно-белый трамвай. Трамваи всегда были твоей слабостью — как и урбанистическая эстетика в целом. В отличие от меня, ты не фанат утончённо-меланхоличной романтической старины — того, чем меня покорили Питер и Венеция. Зато — фанат проводов и метро, мостов и трамваев, заводов и вечерней толпы. Уродливо-прекрасного, гротескного мира города.

Оценив величавый глянцевито-чёрный монумент в память о Великой Отечественной (солдаты немыми скорбными тенями идут вперёд, глядя куда-то сквозь проспект), ты хватаешься за телефон, чтобы позвонить Отто. Я тактично отворачиваюсь, приглушая привычное мерзкое ёканье где-то внутри.

— Не берёт... — разочарованно бормочешь через минуту, послушав гудки. — Странно, должен был встать уже... Ну лады, запишу аудюху.

Должен был. Раньше ты, шифруясь с изощрённостью Штирлица, при посторонних всегда говорил об Отто в женском роде, чтобы не вызывать подозрений. "Ой, это ещё что! Вот когда моя девушка блинчики делает..."; "Сейчас, погоди, я девушке наберу..."; "Моей девушке вообще на работе недавно сказали, что..." То, что в разговоре с явно знакомым человеком свою девушку немного странно называть "моя девушка", а не по имени, почему-то обычно не приходило тебе в голову.

Даже в телефоне Отто у тебя до сих пор прохладно записан как "Отто Сосед" — ведь официально вы просто снимаете квартиру в складчину. Всё это довольно трагикомически. Хотя больше, конечно, трагически. Твоя ориентация обрекла тебя на жизнь во лжи и полуправде; и в нашем обществе, далёком от западной прогрессивной толерантности, все эти меры, пожалуй, неизбежны.

Помню, когда ты только начинал разбираться в себе — а я в очередной раз пыталась забыть его, когда он на два года исчез из моей жизни; пыталась убедить себя, что люблю Чезаре — добросердечное, честно-наивное порождение солнечного Неаполя, каждый день исправно отправляющее мне смайлики-сердечки и приторные признания; пыталась прекратить видеть в кошмарах дедушку в гробу и то, как он до последней секунды смотрел на старенькие часы с зелёным циферблатом, пока я ехала в поезде, — ехала и не успела; пыталась снова найти хоть какой-то смысл в своей диссертации о русско-итальянских литературных связях, в статьях и конференциях, — смысл, напрочь исчезнувший после того, как машина профессора Базиле врезалась в другую машину на обледенелой ноябрьской трассе; в общем, в ту пору я непрерывно и мучительно ПЫТАЛАСЬ — и ещё не понимала до конца, что с тобой происходит (да и со мной — тоже); итак, в ту пору (о великие и бесконечные синтаксические периоды русской классики, примите эту дань уважения) ты однажды как бы невзначай спросил, во сколько нам с Чезаре обходился номер в неаполитанском отеле. И — дорого ли вообще снять жильё на сутки. "С девушкой хотел снять", — небрежно добавил потом — явно слегка рисуясь. Ты любил рисоваться вот так, подчёркивать напускную, чуждую тебе брутальность — например, по поводу и без намекал на свои многочисленные похождения с разными "девушками". Конечно, я понимала, что такое старательное хорохоренье — признак комплексов; но всё равно считала тебя довольно опытным — опытным и ветреным. Почему-то это злило меня. И тем сильнее был мой шок, когда я узнала, как всё на самом деле.

С тобой всё всегда не то, чем кажется. Как в лесу — или в море. Или в лесу на дне моря. Обманка-перевёртыш. "Я лицемер", — с нервным зажатым смешком твердил ты мне с первых дней знакомства. Я считала это то ли бессмысленным самобичеванием, то ли пустой байронической рисовкой подростка с дефицитом внимания — не понимала, в чём это "лицемерие". Потом — поняла; но пути назад уже не было. Я слишком глубоко ушла под тяжёлые солёные волны, слишком запуталась в переплетении оленьих троп — в твоих стихах, сигаретах, японских мультиках, разглагольствованиях о социализме и сострадательно-глубокомысленных, бесящих и чарующих меня взглядах. Ты не врал, когда говорил о своём лицемерии, — но это меня не спасло.

Ничего не спасло.

Я проконсультировала тебя насчёт отелей и посуточного съёма квартир, старательно убеждая себя, что мне всё равно, — но не смогла не съязвить: "А как же Великая Любовь к Софье?" В ту эпоху всё сводилось к ней — к твоей загадочной, жестковато-колючей украинской музе со стрижкой под мальчика. Я единственный раз видела её фотографию — тридцатилетняя женщина с тонким строгим лицом, с сигаретой в изящных пальцах. У неё была печальная осенняя красота, несчастная судьба — болезненно-горький брак, развод, трёхлетний сын на руках, мизантропичная замкнутость интеллектуалки, — а ещё — способность вникать в твои тексты, вести ироничные философские беседы и сострадательно слушать. В общем — всё, что нужно для роли платонической музы. Она вытащила тебя из пропасти после смерти матери; как всегда бывает с музой, тебя с ней сблизила боль. Ты называл её своей девушкой, говорил, что любишь её, что вы встречаетесь, даже ездил к ней в Киев — и собирался воссоединиться с ней после магистратуры, идеалистически наплевав на разницу в возрасте, трудности с переездом и деньгами и десятки других "но". Даже ребёнок тебя не смущал — ты возвышенно повторял, что готов стать для него вторым отцом.

Я слушала все эти пламенные речи, страдала — но даже в страданиях не могла побороть скепсис; мне быстро стало казаться, что этот умозрительный проект обречён. В тебе билась страсть поэта, революционера-народовольца или философа — страсть к выдуманному образу, к красоте и любви как таковой, к Софии Соловьёва и Прекрасной Даме Блока, к ведьме из твоих стихов, к колдунье, в чьих жилах пульсируют гортанные украинские напевы, — не к живой женщине, не к существу из плоти и крови. Часто я не понимала, когда ты вообще успеваешь с ней общаться, — ведь ты львиную долю времени проводил со мной. Лишь позже до меня дошло, что для такой любви и не нужно общение. Образ Прекрасной Дамы можно хранить в душе — или на щите. Образ удобен тем, что не ответит.

Так или иначе, тогда Софья ещё была — и оставалась полноправной владычицей твоего сердца. Меня год отвергали во имя Софьи, мне год рассказывали о ней — и тут какая-то неведомая девушка, какая-то квартира на сутки...

Уязвлённое самолюбие клокотало во мне горячим ядом. Мне хотелось тебя укусить.

Пиная размокшие от дождей ноябрьские листья, я гнала и душила мысли о том, чем ты и та загадочная незнакомка занимались в съёмной квартире, — а сердечки Чезаре, его комплименты и умильные рассказы о том, что он съел на завтрак и какое смешное видео посмотрел на YouTube, всё меньше занимали меня. И — уже — раздражали. Спросить напрямую я не решалась; а ты только туманно отшучивался.

Потом я узнала, что это была не девушка. Ты снял квартиру с парнем. Когда с ним не задалось — познакомился ещё с одним. И ещё с одним. И ещё.

Потянулись месяцы мучительной горячки. Сражаясь с собой, я думала, что хуже уже не будет, — но лишь потому, что не могла представить, что ждёт впереди.

Когда ты окончательно убедишься, что ты гей. Когда я надкушу плод познания, которого жаждала, — так и не добившись грехопадения. Когда расстанусь с Чезаре и уползу зализывать раны. Когда вернётся он — и начнётся мой персональный двухлетний ад. Когда он дважды вынудит меня прекратить общение с тобой — и я дважды буду уверена, что всё кончено, но всё будет начинаться заново. Снова и снова. Всегда.

Когда я буду возвращаться к тебе — уже без желания обладать (или всё-таки с желанием?..), без горечи (или всё-таки с ней?..). Возвращаться с монотонным упрямством стихотворного рефрена — по кругу. Мужчины, музы и города, успехи и места работы будут сменять друг друга, снова и снова, а ты — останешься неизбывной фатальностью. Нерешаемым уравнением. Финальным квестом. Истеричными стонами скрипки на краю сознания; тем, что выводит меня из себя.

Из себя — куда?..

— Если шо, я долетел, всё нормас, — докладываешь ты в аудиосообщении, по традиции умиляя меня своим "шо". Вновь отворачиваюсь, делая вид, что поглощена созерцанием утренних пробок и разноцветных фасадов за окном. Мы наконец-то въезжаем в настоящий центр — тот, который безжалостно покорил меня, тот, который я так хотела тебе показать. Кружева лепнины, балкончики, башенки цветут под пасмурными небесами, за рядами машин — сверкают жёлтым, розовым, голубым, лиловым. Я откидываюсь на спинку сиденья, чувствуя странный, почти дремотный покой. — Едем по Лиго?вскому.

— По Ли?говскому, — ворчливым шёпотом поправляю я. — Ничего, я тоже долго запоминала.

— По Лиговско?му, — усмехнувшись краешком губ, снова коверкаешь ты. Хмыкаю, изображая раздражение. — Набери, короче, потом, ладно?..

"Ве-ены — реки, вены — реки — руки, реки вечной любви, реки ве-ечной разлуки!" — надрывается радио, смущая меня ненужными подтекстами. Юсуфджон, явно радуясь тому, что можно наконец отделаться от странных пассажиров, подвозит нас к тёмно-розовому фасаду с корейским ресторанчиком — к облезлой арке, за которой таится мой дворик-"колодец". Сырое сумрачное царство, где я снимаю крошечную студию. "Угол", как насмешливо говорит моя мама.

Что ж, наверное, ни один русский писатель не обходится без съёмного угла в Петербурге.

— Двор очень загаженный, предупреждаю, — произношу я, когда мы вступаем под своды арки, колоритно разрисованные граффити. Ты издаёшь радостно-удивлённый возглас, и он тут же пещерным гулким эхом отскакивает от старых стен.

— Да уже вижу. Но блин, это же классно!..

"Классно" — в данном случае весьма сомнительная характеристика; но тебя всегда влекло всё маргинальное. "Андеграундное", как ты выражаешься. Однажды ты притащил меня и своего друга Артура в бар с разношёрстной — в основном быдловатой — публикой; нервно болтал, зарядившись шотами, всё время повторял это слово и извинялся перед нами. Персонажи вокруг действительно заслуживали почётный титул "андеграунда" — хотя у меня это слово всегда ассоциировалось скорее с томно-утончённой богемой. С каким-нибудь гнусавым снобом-эстетом в красном берете. Или с красным шарфиком — как у Наджиба, психиатра-нарколога, с которым меня связала короткая странная история. Уже здесь, в Питере.

Наджиб рассуждал о Бродском, Еврипиде и Шостаковиче с высокопарностью школьного учебника литературы и считал себя знатоком искусства и людских душ. Но когда я — единственный раз — поговорила с ним открыто, показав свою изъязвлённую чернилами суть, — не выдержал испытания. Пока я рассказывала о Ноэле, он морщился с осуждающим омерзением, поджимал губы, потягивая дорогое Саперави, бормотал что-то о женской гордости и самоуважении — и "как же он мог, и как могла ты, и такая грязь, и можно ли терпеть такое унижение ради какого бы то ни было творчества?!" А потом — потом довольно неуклюже переспал со мной. И через несколько дней ещё более неуклюже признался мне во влюблённости. Бестактно отвлёк меня от траура по Ноэлю, который именно в ту ночь впервые порвал со мной. Получив такое "утешение" с горячим восточным колоритом, я мысленно поставила напротив приземистой нескладной фигурки Наджиба две галочки: "так себе ты психиатр" и "да и человек так себе".