Раненый мир - Книга Холмов

Кел развел трясущиеся руки, круглая пуля, целая, не смятая, упала на траву. Никакой раны на самом жреце не появилось. Он остолбенело смотрел на свои ладони. Винсент присел к другу, внимательно его разглядывая, словно искал отдачу.

— Ее не может не быть, — тихо сказал потрясенный Кел, чтобы Алейна не услышала. — Ты посмотри, что я сделал. Я ее по сути оживил. Но не срастил тело и не вдохнул жизнь, а более... — пальцы его двигались, словно перебирая невидимую нить, — ...тонким способом. Как после такого может не быть отдачи?

— Боюсь, и отдача будет не такая примитивная, — сумрачно ответил Винсент, который в закономерностях и тайнах магии разбирался лучше остальных. — Ты не с ее раной работал, ты работал с ее судьбой. Вот и отдача будет на твою судьбу. Боюсь, как бы не зеркальная.

Дымчатый кристалл стал почти черным, тьма тяжелела внутри него непроглядным сгустком. Кел поцеловал ведьмин амулет и сунул его под рубаху.

— Отец мой! — вытирая пот, прошептал он. — Каждый раз ты открываешь что-то новое, что изумляет и поражает меня. Позволяешь стать чуточку мудрее. Спасибо тебе.

— А столько еще сокрытого в этом мире нас ждет, — без улыбки добавил маг, глядя на расстилающийся впереди мрачный лес с вырастающими то тут, то там вершинами Холмов.

Яркий свет угас, одновременно со стоном Анны, и с ранами, затянувшимися у нее на груди.

— Ани, — сказала Алейна, гладя дрожащими пальцами окровавленные волосы подруги. — Мы живы, Ани.

— Жи... вы... — прошептала та, глядя в синее небо.

Дети Чистоты

Глава вторая. В которой читатель так и не узнает, что, собственно, это за Лисы. Зато побывает на параде в священном государстве Канзор.

Семидесятый холм окружала тесная чаща; в просветы между стволами едва протиснешься, а некоторые и вовсе уродливо, буйно срослись. Гротескные формы вздувшейся коры, будто и здесь в плену томятся какие-то фантастические монстры, а путник, может лишь гадать по безумию изгибов, какие. Редкие прорехи в этой нерукотворной стене прикрыли заплатки из пышно разросшихся кустов.

Такие рощи густятся темно-зелеными кольцами вокруг большинства Холмов. И, конечно, неспроста. Как-то раз бабка-толоконщица Мирв, заглушив грохочущие жернова и снимая с чана чугунную крышку, с охотой объяснила лисам, почему:

— Не люд эту защить сробил. Эт голмы сами зачищаются, от людев! Шоб глупы да вяселы, гуляны разны, к тварям-низвергам не совалися. А то ведь гуль-гуля шмыг за цепь, внутрь столбов пролезет, ан чудище его цап — и сожрет. Иль того хужей, подомнет буйну голову, замутит взоры, да пойдет бедовый по голмам чудищ высвобождать! Разум какой-есть потеряет... Оттого древы вокруг голмов так и лепятся, так и лепятся... Шоб людев не спускать.

Она погрузила в чан раму с натянутой мелкой сеткой, зачерпнула полную сеть рыхлой желтоватой массы и принялась встряхивать-перетряхивать ее, избавляясь от сока и попутно раскатывая массу равномерным слоем по сети, ловко формуя ее в ровный квадрат.

Старший смотритель Корник над бабкиной наукой надсмеялся:

— Кольцевые рощи? Никакая это не защита, — сказал он, укладывая войлочную подстилку на все еще влажный желтоватый лист бумаги, и накрывая сверху другим листом. — Просто Холмы невероятной магией сверху-донизу пропитаны. Немудрено: внутри каждого спит владыка великий, легендарное чудовище, нежить или архимаг, да из самых могучих. Они сами по себе магию источают, так еще Печать стоит многосильная, вокруг печати защитные обелиски и прочие магические контуры. В каждом Холме по-своему устроено. А сверху всего лежит великая охранная сеть. Как минимум пять тысяч лет уже!

Он постелил еще войлоку и аккуратно накрыл следующим листом.

— Когда так много высокой магии в одном месте живет тысячелетья, да еще и в малом отрезке под две сотни низвергов запечатано!.. Земля наша всеми стихиями пропитана насквозь. А древы, как и все живое, стремятся туда, где лучше кормят. Каждый куст норовит укорениться где из земли можно выкачать больше соков. Вот вам и чащи вокруг Холмов. Вот и расцветают колдовские деревья-травы, бродят невиданные звери, скитаются по Холмам чарные твари...

Смотритель Корник водрузил сверху последний, сотый лист.

— Ужас, а не книга получится. Толщиной будет с три ладони, на что вам такой монстр?!.. Ладно, тащите под пресс. Половину, все сразу не влезет.

Переплетчик и художник Стефан Цвейт, смешав краску с лаком и пробуя на обтянутой светлой кожей обложке, нахмурился цвету и потянулся за банкой с киноварью. Найдя после второго подмешивания искомый бордовый тон, он слегка высветлил его, а затем вынул бутылочку с бурыми крупицами, слабо звякавшими о стекло.

— Если выпарить сок глиняной холмовой мурвы, образуется бурая россыпь, — сказал он. — С виду как сухая земля или крупный темный песок, а на самом деле соль.

Суховатым пальцем постукивая по узкому горлышку, он высыпал полгорсти крупинок прямо в смесь.

— Растворяется за милую душу, и потом так стягивает, что краска лет двести не растрескается и не сойдет. Переплет будет водостойкий. Можно и сами листы обработать, но цвет станет темный. Да и дорого, сотню листов... Кстати, для чего вам столько?

Лисы не ответили.

Высокий человек с поблекшей кожей и выцветшими волосами смотрел на книгу, полную пустых страниц. Только номера красовались вверху на каждой, от единицы до двухсот.

— Книга Холмов? — переспросил Кел, глядя на него, словно пробуя это имя на вкус.

Хилеон кивнул.

— То есть, ты сделаешь почти десяток копий этой книги и раздашь ее доверенным хантам? Чтобы мы общались со смотрителями, с холмичами и ушельцами, в общем, исследовали Холмы и заносили всю информацию в этот общий свод? — спросил Винсент.

— Я сделаю одну книгу. Просто она будет одновременно во многих местах, — улыбка скользнула по сумрачному немолодому лицу. — Это называется Эгисово расслоение.

Чуткие пальцы Хилеона пришли в движение, и Лисы, притихнув, смотрели, как книга двоится, троится, восьмерится у них на глазах. Светоносный будто играл на невидимой арфе, последний широкий жест — и все восемь отражений разошлись в стороны. Перед Хилеоном висел в воздухе ряд из здоровенных, толстенных и абсолютно одинаковых томов.

Опустив книги на пол, он пояснил:

— Бумага пропитана стойкой защитой. Не сгорит в огне, не испортится водой, да и обычный удар меча ничего ей не сделает. Простые чернила использовать не выйдет, они будут просто стекать со страниц. Но в книге сможет писать каждый, у кого есть солнечная кисть. И написанное слово станет видно всем, у кого есть книга.

Солнечная кисть Хилеона была сама по себе маленькое произведение искусства: обоюдописчая, чем ближе к верхнему кончику, тем ярче блестит скрытый в ней свет; чем ближе к нижнему, тем гуще темнота.

— Дневная кисть пишет открыто, ее запись будет видна всем. То, что пишет ночная, прочту лишь я. Если вам понадобится написать что-то, чего не увидят остальные, пишите темным концом. И еще, ночная кисть может стирать то, что написано дневной, и наоборот.

— То есть, они одновременно бесконечный карандаш и стерка друг для друга? — спросил Винсент, обычно презрительное лицо которого озарилось удовольствием созерцателя.

Лисы столпились вокруг и улыбались. Рядом со Светоносным такое происходит часто. Наверное, это нормально, когда перед тобой стоит отчасти всемогущий человек, и скупыми движениями рук решает задачи, которые только что казались неподъемными. Внутри от такого светлеет и хочется улыбаться. "Отчасти всемогущий" звучит странно и даже глупо, но на поверку лучше всего отражает сущность Хилеона.

— Надо перенести в книгу всю информацию об уже исследованных Холмах, — заметил Кел. — Ты приказал всем собирать и приносить достоверные хроники, летописи и сказки?

Хилеон кивнул:

— Посадим писца прямо здесь, в библиотеке. Он занесет в Книгу то, что есть у смотрителей, все, что принесут из народа — и все, что отыщет на этих полках. Так что уже недели через две, книга Холмов станет на треть заполненной. Через пару месяцев наполовину... А вы и другие ханты заполните ее до конца.

Сказать, что книга Холмов станет желанным и долгожданным инструментом для любой ханты — значило не сказать ничего. В мире утраченных знаний, разрозненных обрывков и противоречивых легенд, невежественных смотрителей из выродившегося, хоть некогда и великого ордена, такой книги не хватало, как воздуха.

— Но она ужасно большая и тяжелая, — пожаловалась Алейна, наморщив нос. — Как ее таскать? В броневагоне возить нормально, но броневагон-то ни на один Холм не взвезешь.

— И близко к Холму через лесное кольцо не подъедешь, — кивнул Дик.

— Прелесть расслоения в том, что всякое воздействие на предмет проявляется на каждой из его манифестаций, — просто ответил Хилеон. — Мы сделаем книгу легкой, как перышко для носителя солнечной кисти, и тяжелой, как глыба для всех остальных.

Когда человек так легко и так верно решает вопросы, обычно ставящие тебя в тупик, границы возможного раздвигаются, и мыслить начинаешь по-новому. Светоносный свел руки друг к другу, медленно сжал в худые кулаки. Сказал — сделал. И удовлетворенно кивнул.

— На всякий случай, возьмите две кисти. Одну можно носить с собой, другую спрятать в повозке.

С тех пор книга Холмов хранилась у лисов в броневагоне, ведь никто посторонний ее оттуда не утащит. Даже с места фиг сдвинет. Так что Лисы в наглую клали свое сокровище на верхний люк, оставляя в качестве замка. Как вызов возможным грабителям и недругам: ну, попробуй отодвинь и открой!

Писчими стали Винсент и, как ни странно, Анна. У Кела оказался совершенно невыносимый почерк — тонкий, длинный и нечитаемый; Дмитриус, ясное дело, железными руками писать не мог, Ричард был вполне доволен своим умением бегло считать шкуры и стрелы, а также сэкономленные герши; читал он по складам, а писать не умел вовсе, и считал это дело для рэйнджера пустой тратой времени. Хорошим кандидатом на ведение книги была Алейна с ее академическим образованием в янтарном храме Лёдинга, но вот уж у кого всегда находилось достаточно иных хлопот: если не лечить, то собирать травы, цедить отвары и делать заготовки для зелий и мазей на будущее.

В итоге, книгу Холмов заполняли то Анна, то Винсент. Он сейчас и сидел за ней на крыше броневагона, открыв на семидесятой странице и описывая внешние признаки возвышающегося впереди Холма: высоту и форму, цвет мурвы, покрывшей склоны, какие стихии наиболее сильно чувствуются внизу и какие на вершине. В общем, стандартный свод.

Винсент также вживил в страницу три кусочка почвы — снизу, с середины склона и с вершины. С помощью смолы: они темнели в крупных каплях, словно останки древних насекомых. И в любой момент их будет можно вынуть оттуда для анализа.

Отдельно шло описание обелисков: их Лисы запечатлевали в специальную призму, а затем делали на страницу оттиски, получались маленькие живые картинки. Дотронувшись до каждой из них, читатель мог погрузиться в сохраненный образ и словно побывать в запечатленном месте.

— Чего это Дмитриус запропастился, — с беспокойством спросила Алейна. — Неужели герртруд такой прыткий, с двумя-то стрелами в тушке?..

— Какой бы ни был, Стальной не даст ему уйти, — равнодушно отозвался Винсент, даже не глядя на двоих пленников, прикованных к рабьей подвеске. Броневагон раньше принадлежал торговцам живым товаром, наличие цепей и кандалов и теперь было вполне на руку лисам, на руки и на ноги панцерам. Шейные кандалы надевать не стали, к чему унижать и без того униженных. Скованны они были совершенно обычным железом, без примеси всякой магии, а то вдруг один из них нульт.

Дорога, на которой встал броневагон, огибала Холм и уходила одним концом дальше в лес, а другим прочь из древней земли, на ровную, как блюдце, маленькую равнину, ведущую к поселению Землец.

— Ты лучше скажи, как там Анна? — спросил серый маг.

Анна наполовину ворочалась и стонала, наполовину спала. Тугая перевязь стиснула распухшее лицо; из-под нее торчала полая деревянная трубка, чтобы поить несчастную. Черноволоса почти сверху донизу была забинтована плетенкой, пропитанной отваром лечебных трав Разнодорожья. От нее пахло, как от избы травника в недели осенней засушки; сильнее всего воняла жирная черевичная мазь, хотя заживляющая сила мази была сильнее ее вони. И даже сквозь всю эту гремучую смесь пробился приятный запах холодящих раны мятных слез.

— Да так... — Алейна дернула углом рта, как всегда делала, когда была недовольна собой и своим трудом. — Я по одной ране сращиваю, боюсь сразу все исцелять, слишком много ран, поплывет она. От эйфории. Слишком много жизни вольется, будет как пьяная минимум неделю. Вот пулю из плеча вынула и срастила кость. Ну, болт выбрала и бок залечила. Вечером лицо, потом грудь, там не глубоко шипами пришлось. Пусть медленно, через день придет в порядок.

Это "медленно, через день", хоть и было сказано с совершенно искренним простодушием, сильно покоробило обоих пленников. Лица канзорцев, и без того по-злому неприязненные, сковала мрачная решимость бороться до конца. Сынам великой родины нельзя уступать злу. Мало того, что проклятая жрица у них под носом творит свои богорядвы, так еще и сам факт, что им, поборникам чистоты, приходится залечивать полученные в боях раны неделями и месяцами — а подбожникам посылают целительные дары, и они утопают в незаслуженных благах, когда каждая их молитва разрушает мир!..

Анна что-то замычала и попыталась перевернуться бок, но он был изранен сильнее, поэтому Алейна ласково, но решительно воспрепятствовала этому. Она толкла в маленькой ступке сон-траву и синюю соль, смешивая их, чтобы подруга, все еще взбудораженная трансом, ранами и невероятным напряжением боя, смогла крепко уснуть.

— Готово, — сказала наконец девушка. — Ани, зая, попей.

Израненная черноволосая жадно втягивала сонную воду деревянной трубочкой, аккуратно выпила всю чашку и даже не закашлялась. Ведь это был ее далеко не первый раз.

Уже спустя минуту она крепко спала.

Алейна встала и отряхнула штаны, испытующе глядя на пленников непредсказуемо-зелеными глазами.

— Теперь вы, бронеголовые, — сказала она.

Оба церштурунга канзорских диверсионных войск особого назначения приготовились к пытке. Винсент, прикрыв глаза, повел руками, и тени обоих ожили, налились весом и темнотой. Повинуясь кивку Алейны, тени схватили Карла, избитого церштурунга со сломанной рукой, прижали к стене броневагона — так, что он не мог двигаться.

Карл кричал. Твари тьмы цепко держали его, а живое порождение ереси, подбожница, нависла рядом и вливала в сломанную руку яркий, мучительный свет.

— Нет! — стонал он по-канзорски. — Не смей пачкать меня своей скверной, шлюха!

Голос у Карла оказался высокий, глубокий, страстный. Он мог бы петь тенором, солируя в хоре, только надо было отказаться от клевца.

— Я остаюсь чистым во имя Канзората... я остаюсь... ааа!