Призрачный бал

— Куда едем?

Куда? А и правда? Куда? В конце-концов, она никогда не покупала себе вещи сама, а подстраиваться под вкус отца или домработницы хотелось все меньше и меньше!

— В торговый центр "Фараон". Хочу походить по империи папочки и выбрать себе к предстоящей поездке несколько вещей. — Она улыбнулась ему в ответ, задорно отбросив назад порядком отросшую челку.

Теперь взгляд водителя стал испуганным. Ну еще бы, он, наверное, до этого дня и не знал, что Лиза умеет говорить. Впрочем, не удивительно. Когда от "замечательных" лекарств, прописанных добрым "Айболитом", в голове каша из реальности и кошмаров, то о своих возможностях просто забываешь!

— На дорогу лучше смотри, Володя, — посоветовала она, чувствуя, как ее переполняет чувство радости и гордости за первую одержанную победу.

Видимо, слухи об окончательном помутнении сознания хозяйской дочки разлетелись очень быстро по всему "Фараону", и, судя по всему, виной тому стал Володя, раструбившей всем о ее желании заняться шопингом. Когда? Да кто его знает? Может, когда выходил на заправке? Всего-то дел: предупредить знакомого охранника, чтобы тот сообщил подружке и... завертелось-завелось "сарафанное радио".

Когда они подъехали к главному входу, у его дверей столпились все охранники, какие только могли. Двое тут же закружились возле Лизы, лично изъявив желание проводить важную гостью к царству модной одежды из лучших модельных домов старушки Европы. За зеркальными стенами девушка попала в цепкие лапки не прекращающих улыбаться ей продавцов-консультантов. Минуло без малого два часа, когда она вышла из зеркального плена удивительно похорошевшая, в ярко-красном с ног сшибающем платье, а стройные длинные ножки были обуты в черные туфли на дерзкой шпильке. Но метаморфозы случились не только с ее телом, нежащимся в непривычной для нее роскоши. Ее рыжие непослушные волосы теперь были собраны на затылке в длинный хвост, идеальными кудряшками падающий на открытую спину. За ней шагали все те же охранники, нагруженные, как верблюды, самыми элегантными нарядами и туфельками.

— Лизавета Сергеевна, куда нести ваши покупки? К машине? Или сразу к вам домой курьером отправить? — приветливо поинтересовался один из них, но Лиза услышала в его голосе раздражение. В сердце тут же плеснула вина и неуверенность. Зачем она сюда приехала? Накупила столько дорогих вещей? Заставляет людей тратить силы и время....

Она обернулась.

— Отнесите пожалуйста все к машине. Я сама отвезу покупки домой. Дело в том, что мне нужно обновить гардероб... У меня скоро будет работа... — Лиза хотела добавить что-то еще, но увидела в глазах помощников только вежливую скуку и безразличие.

Им все равно! Каждому в этом огромном торговом центре наплевать на нее и на ее планы. Все знают, что наследница папочкиных миллиардов — сумасшедшая, и наверное, воспринимают ее визит сюда как бесплатное шоу! Эти мысли вдруг заставили девушку разозлиться. Не на этих отцовских марионеток, а на всю свою жизнь. На себя, за то, что не смогла промолчать о том, что видит маму, за то, что позволила заклеймить себя диагнозом, за то, что не отстояла свой дар и свой талант — жить танцем. А ведь пять лет назад Елизавета стала победительницей на европейском конкурсе бальных танцев среди подростков....

Вскинув голову, она резко развернулась, чтобы продолжить путь, и едва не врезалась в незнакомца, пытающегося проскользнуть мимо нее в бутик, из которого она только что вышла.

Хотя слово "проскользнуть" — было несколько неуместным в отношении этого высоченного широкоплечего детины, наверняка, если судить по фигуре, проводившем все свободное время в тренажерных залах.

— Что ж это вы на людей бросаетесь, девушка! — и голос под стать. Низкий, властный, не признающий в звучании полутонов. Его руки сцепились у нее на талии, защищая от падения, позволив вернуть равновесие, и разжиматься явно не собирались.

Лиза сжалась в комочек, чувствуя себя по сравнению с ним лилипутом. Набравшись смелости, она взглянула на мужчину, собираясь пролепетать извинение, но, встретившись взглядом с его насмешливо прищуренными глазами, вдруг замерла, не смея отвести взор, и неожиданно для самой себя выдала:

— А я местный псих, мне положено! Что касается вашей внешности... я, пожалуй, отнесла бы вас к роду искусителей, а никак не к роду людей. Значит, ваша фраза абсурдна и в этой ситуации на людей я не бросалась...

— Че-го? — парень явно не ожидал услышать что-то подобное от расфуфыренной девицы и рассматривал ее теперь с нескрываемым изумлением. — Че-го?!

— Так вы еще и глухой? — Лиза сочувствующе вздохнула. Уверенно высвободившись из его рук, она направилась прямиком к выходу, чувствуя буравящий спину взгляд, и, только выйдя под раскаленное солнце, девушка позволила себе испугаться. Интересно, что на нее нашло? Вместо того чтобы извиниться или вообще промолчать, она отчебучила такое! Да еще на глазах у охранников. Теперь все в "Фараоне" узнают об этом, и ее диагноз подтвердится.

На негнущихся ногах она дошла до машины. Не дожидаясь помощи водителя, сама открыла дверь и плюхнулась на заднее сидение. Когда пакеты с покупками стараниями охранников перекочевали в багажник, Володя вежливо уточнил:

— Куда теперь, Лизавета Сергеевна?

— К моему врачу, — буркнула Лиза и, открыв мини-бар, с наслаждением выудила бутылочку минералки. Наверное, это все жара.

Сигизмунд Маркович ее ждал. Более того, он явно был чем-то взволнован, но заметив Лизу, заставил себя улыбнуться и гостеприимно указать на мягкое кожаное кресло.

— Мое почтение, Лиза. Присаживайся. Мы договаривались встретиться, когда ты закончишь курс лечения, чтобы сравнить наши результаты. Что-то случилось?

— Нет, наверное... — Она прошла в кабинет, но садиться на диван не стала. Опустилась на высокий стул у письменного стола. — Просто я снова увидела маму. Два дня назад, но... наверное, я промолчу о ней. Я понимаю, что основываясь на показания призрака, виновных не накажешь. К тому же отец хочет подарить мне бизнес... подальше от столицы. Я думаю, это идеальное решение проблемы...

Сигизмунд Маркович задумчиво покусал губы и наконец улыбнулся.

— Прогресс на лицо! Более того, я могу заявить, что наконец-то ты оправилась от смерти матери. Но... лекарства я бы все же посоветовал попить.

— А сегодня я поняла, что хочу перемен! Я устала сидеть в клетке выстроенной отцом. Я хочу начать жизнь заново!

— Что ж, это похвальное желание, и оно подтверждает, что ты наконец-то выздоровела. К слову, а что за бизнес тебе предлагает отец? — Врач скрестил пальцы и уставился на девушку немигающим взглядом.

— Гостиница, кажется.... — отмахнулась она, — да это и не важно! Наконец-то я смогу избавиться от прошлого! Кстати... в последнее время меня тревожат сны.... Вообще-то они мне снились и раньше, но сегодня я увидела свою смерть. А еще мне показалось, будто за окном не двадцать первый век, а глубокое Средневековье. И человек со шрамом на лице... Мне было по-настоящему страшно и тоскливо...

— А что тебе говорил человек со шрамом? — вдруг спросил психолог.

— Ничего. Если честно, я и не помню.... — Лиза поежилась, словно был не жаркий день, а вьюжная февральская ночь.

— Ничего страшного. Это твое подсознание хочет тебе что-то сказать. Главное, позволить себе понять. А сейчас, пока ты здесь, мы снова проведем сеанс гипноза. — Сигизмунд поднялся, подошел к Лизе и, взяв ее за руку, мягко, но властно заставил пересесть на диван. — Откинь голову, смотри мне в глаза и слушай. Как только я досчитаю до девяти, ты вновь окажешься в своем сне и будешь рассказывать мне все, что увидишь и услышишь. Договорились?

Лиза кивнула. Она не любила такие погружения. Да! Она что-то видела, рассказывала, но после выхода из транса забывала абсолютно все! И хотя Сигизмунд убеждал, что ничего важного в ее рассказах нет, Лиза знала, что он что-то утаивает.

— Договорились. — Она обреченно уставилась в его темные глаза и вскоре поняла, что слышит голос врача как бы издалека.

— ...шесть, семь, восемь, девять....

_____________

Землю накрыли прозрачные летние сумерки. К вечеру душная жара спала, и дышать стало легче. Пролившийся было дождь тяжелыми каплями прибил пыль да распугал назойливую мошкару, а в воздухе стоял запах недавней грозы. По раскатанной дороге плелась телега, запряженная пегой лошадкой. Телега скрипела и стонала, подскакивая на ухабах. Только набившиеся в нее люди не замечали неудобств. На усталых, изможденных лицах не отражалось почти никаких эмоций, точно и не люди это, а чурбаны деревянные.

Возница, молодой крепкий парень, покрикивал на тощую лошадку, виня ее во всех бедах сразу:

— Что же ты, окаянная, едва копытами переступаешь? Мы же из-за тебя до самой ночи не доберемся. Ребятишки хнычут, а тебе хоть бы хны!

— Захар, помолчи чуток, — осадил его старик, сидевший в телеге у самого края, — благодари, что жива еще кобылка, пешком не идем, и то слава богу.

— Степаныч, а давай я тебе козлы уступлю и буду с мягкой соломки тебя хаять. А? Хорошо сидишь-то? Вот и помалкивай, а меня не учи. — Парень что было сил хлестнул лошадку по крупу, отчего та рванула вперед. Из телеги понеслись разноголосая брань и детский плач.

— Вот ведь супостат, — старик покачал головой, вцепился скрюченными пальцами в борт телеги и, оглянувшись на переполошенных людей, спросил: — Все целы? Варвара, угомони пацанят, скоро уж приедем, знаю я эти места. За пролеском усадьба будет, при ней деревенька. Авось и не откажут в ночевке.

Захар примолк, натянул поводья, лошадка пошла потише. Понял, что напрасно сорвался, но виниться не стал. Еще чего не хватало, чтобы Варвара, его слабость увидала. Она и без того его к себе близко не подпускает, а чуть покажи себя с дурной стороны, вообще в глаза смотреть откажется. А взгляд у нее точно русалочий. Глазищи большие, зеленые, ресницы пушистые. Да носик вздернутый, весь веснушками усыпанный.

Варя попала к ним совсем соплячкой. Степаныч о том говорить не любил, но вроде как сиротой она осталась. Девчушку ему то ли подкинули, то ли старик сам сиротку пожалел, теперь уже и не важно, прижилась она и к дороге быстро привыкла, почти не капризничала. Только ночами все, как в бреду, мамку звала. Захар тогда уже совсем взрослым был, почитай двенадцатый годок шел, и Варвару он взялся защищать как младшую сестренку. А как подросла, понял вдруг, что пропал. Поначалу и не приходило в голову ничего такого. Отгонял от нее ухажеров, так обидят ведь. Что видеть ее постоянно хочет, опять же надзор. И не ревность это вовсе, как Степаныч любил повторять. А старый черт улыбался, глаз щурил да приговаривал:

— Не твоего она поля ягодка, Захар. Сам видишь, какая красавица выросла, расцвела, что роза в саду царском. Не дури, откажись от помыслов своих, пока не поздно. Сам себя этой любовью погубишь.

Захар отнекивался и огрызался. Какая, мол, Варька роза? Чисто репей. Колючая да вредная. И не ревнует он ее вовсе. Да только как глянет девка взглядом своим зеленым, гривой огненной качнет, так у Захара земля из-под ног уходит. Неужто, и правда, влюбился? А если и так, то что? Степаныча что ли слушать, который уже и себя не помнит, ему сто лет в обед? Что бы он понимал, старая колода? Варя привыкла видеть в Захаре только брата, но ведь это не беда. Он из кожи вылезет, чтобы она поменялась к нему. Иначе и жить не стоит.

Захар украдкой обернулся, посмотрел на свою зазнобу, едва сдержав улыбку. Вон как она с ребятишками ловко управляется. Только ведь ревели, а теперь, погляди, притихли и жмутся к ней, как котята озябшие. Хотя и не холодно, лето на дворе. Интересно, о чем она сейчас думает? Всяко не о том, о чем он. Что однажды вот так же и их с Захаром ребятишки будут к ней прижиматься и ластиться. И не будет больше этой дороги бесконечной. Осядут они где-то, Захар дом сладит, хозяйство заведут. И заживут душа в душу.

Варя перехватила взгляд возницы, и в зеленых ее очах сверкнула искорка. Парень живо отвел глаза и уставился на дорогу.

Варвара никогда не принимала неумелые ухаживания Захара всерьез. Большой, точно медведь, волосы вихрами нечесаными, и груб не в меру. Парень гонял от нее ухажеров, словно была она его собственностью, не иначе. Варя злилась и обижалась. Иногда до того докучал, что хотелось спрятаться, но она считала его родным братом, была за многое благодарна, потому не могла вот так от себя оттолкнуть. Только понимала Варя и то, что Захар от своего не отступится, старалась от него отдалиться, но не сразу, а постепенно. Держалась больше в стороне, на разговоры не шла, сказывалась уставшей, если он звал прогуляться. Высказать бы, что не любит она Захара, облегчить душу, так он ведь сам не идет напрямую. Все увертками да ужимками, извивается, что уж на углях, а не говорит ничего. Уж лучше бы сразу все разъяснить, и буде. Больно ему станет. Так пройдет. Не вечно же страдать и маяться. Встретит другую и забудет Варвару. Да и она не может всю жизнь с артистами кочевать. Устала. Ноги от плясок болят, мозоли почти не заживают. Не ее эта жизнь — чужая. Никто не спросил Варю, хочет ли она себе такой судьбы.

Перед глазами поплыла пелена непрошеных слез, которые принесли воспоминания. Отца своего она не знала, его медведь заломал, когда Варвара и на свет еще не появилась. Матушка, пока не захворала, одна дочь растила. Варе шестой годок пошел, когда матушка померла, промаявшись в горячке три ночи. Ни бабушек, ни дедушек у девочки не осталось, а кому сирота нужна беспризорная? На другой день после похорон матушки к ним в деревню приехали бродячие артисты. Народ собрался поглазеть, а про нее вроде как и забыли. Так и сидела Варя одна на порожке, размазывая кулачком слезы обиды и гладила кота Тимофея. Он ластился к ней и мурлыкал, наверное, потому, что сам был таким же брошенным сиротой.

— А ты чего тут одна сидишь? Почему не пошла представление смотреть?

Варя подняла голову и увидела старика с длинной седой бородой. Тимофей выгнулся дугой и зашипел. Не любил он чужаков.

— Не хочу.

— Как же такое может быть? — старик удивился и пригладил бороду широкой ладонью. — Там леденцы раздают, а тебе теперь и не достанется.

— Не люблю я леденцы, — Варя сжала губки. Леденцов она и вовсе не пробовала. У матушки денег на сладости не хватало. И на ярмарку она Варю водила, только чтобы продать корзинку яиц, что несли куры, да полведерка молока от козы Маньки.