Бездна цвета киновари

Тень, только что бывшая Никитой Летичем, молнией перескочила через Москва-реку, тут же оказавшись у самой кремлевской стены. Это был даже не прыжок в обычном смысле, она просто исчезла в одном месте и появилась в другом. На миг тень замерла у стены, бесшумная, не поколебавшая ни единой травинки, похожая больше на облако черного дыма, а потом принялась резво карабкаться вверх, цепляясь когтями за щели в каменной кладке. У самого края она укрылась за крепостным зубцом и замерла — по стене шел часовой. Тень жадно принюхивалась к близкому аромату живой плоти, такой теплой и вкусной... Никита Летич до хруста стиснул зубы, удерживая себя от того, чтобы немедленно не наброситься на добычу и не разорвать ее голыми руками. Он подождал, пока солдат пройдет, все еще в виде "тени" без малейшего звука перебросил себя через зубец и свернул часовому шею. Тут же подхватил пищаль, которой тот был вооружен, осторожно сложил труп и оружие в тени, и сам присел рядом. Нужно было отдышаться и привести себя в чувство. Держались чары очень недолго, но и такое короткое превращение терзало тело, а еще больше — разум. Давать полную волю растворенному в крови проклятию еще было слишком рано.

Никита посмотрел на небо. Уже наползли низкие густые тучи, заслонившие собой звезды — Федор продолжал ворожить, и теперь смог заранее лишить Апостолов их главного преимущества. Свети на небе звезды — у старого волхва вообще не было бы шансов.

Старик замер, прислушался к ветру — слишком тихо, прыгать было нельзя. Он пробежал по стене до башни, заметил часового, который прохаживался по соседнему участку. Это настораживало. Гарнизон должен быть довольно многочисленным, под боком стоит вражеское войско — а на карауле так мало людей? Апостолы сожрали большую часть? Это слишком глупо. Они действуют тайно, а если не будет солдат, обороняющих Кремль — им придется напрямую столкнуться в ополчением. Они, конечно, справятся — но их уничтожение будет делом времени, потому что на них бросятся вообще все, кто посвящен. Но где же тогда все?

Пальцы мягко сомкнулись на рукоятке дубинки. Часовой далеко, оглушить его броском не выйдет, а магию пока творить нельзя — заметят моментально, а это пока не нужно. Значит, по-простецки...Никита вжался в тень и принялся ждать, пока поляк подойдет ближе. Вот он уже в пяти саженях. Глаза волхва, видящие в темноте даже лучше, чем днем, различали и болезненную бледность бойца, и неестественную худобу, и мутный мазок безумия на лице. Старик принюхался. В воздухе витал странный запах, довольно слабый, но странно будоражащий кровь. Скорее неприятный, но малейшим дуновением выбивающий голодную слюну. Часовой между тем облокотился на край стены, воровато оглянулся, что-то достал из-за пазухи и принялся жевать. Улучив этот момент, Никита в два прыжка и огрел не успевшего крикнуть поляка дубинкой по виску. Как и до этого, подхватил обмякшее тело и оружие, и сложил их за углом, а затем решил взглянуть, что же ел часовой.

Человеческая кисть. Соленая и завяленая.

Значит, слухи о голоде в осажденной крепости не только не врали, но и оказались сильно преуменьшены. Если у поляков, да и проживавших в Китай-городе бояр и дворни, рассудок до того помутился, что они начали друг друга жрать — то последний рубеж они уже перешли. Сейчас они немногим отличаются от тех же вурдалаков, возврата для них нет.

Зато Апостолам здесь настоящий пир...

По левую руку, среди множества прочих построек, возвышалась каменная громада царских палат. Цель Никиты находилась именно в них — а точнее, в царской библиотеке. Там, в самых дальних углах, в самых прочных сундуках, хранились старинные, еще на александрийских папирусах начертанные свитки. Которым бы лучше вообще не существовать, потому что говорилось в них о существах слишком ужасных, чтобы о них люди могли знать, и не повредиться умом.

Пастыри...

Простое и незатейливое слово, наполненное для посвященных кошмарным смыслом. Оно обозначало тех, кто о ком даже величайшие из волхвов и волшебников не осмеливались лишний раз вспоминать. Кого предали проклятию и забвению все церкви — но о ком нельзя было ни на миг забывать. Оно обозначало неописуемых, невообразимых существ, которые испокон веков пасли людской род. Словно домашний скот.

Никто не знал, откуда они появились. Никто не представлял, куда они внезапно в одночасье исчезли. Но посвященные знали, что по миру было разбросано множество усыпальниц этих созданий, которые ни при каких обстоятельствах нельзя было тревожить. Никогда, ни в коем случае, каков бы ни был соблазн найти древние сокровища. Потому что самое худшее, что может случиться с этим несчастным миром — это пробудившийся от тысячелетнего сна Пастырь. А Апостол может оказаться достаточно глуп, достаточно жаден, или же достаточно предан, чтобы попытаться проникнуть в гробницу.

Никита присел за краем стены, раздумывая над тем. как лучше быть. Уничтожить Апостола и его выводок было необходимо, это бесспорно. Но под носом была царская библиотека... пожар после татарского набега уничтожил много старинных свитков и книг, но не тронул настоящих сокровищ, неуязвимых для огня. И пока в Кремле нет никого кроме поляков да Апостолов, можно под шумок умыкнуть оригинал "Демонологии" Палладия Еленопольского, мечту любого, кто владеет тайным искусством. Или "Лимонарь" Иоанна Мосха, много и подробно рассказывающий о колдовских практиках иудеев... но сначала — дело.

Старый волхв позволил себе немного ослабить незримые цепи, удерживающие его внутреннюю "тень". Позволил ослабить — и тут же чуть было не утонул в водовороте злой, гневной радости. Он почувствовал себя таким же быстрым и сильным, как в молодости, ему хотелось послать к воронам все цели, всю осторожность — и ринуться в бой. Не важно, с кем и за что. Лишь бы вскипала кровь, высекали искры клинки и смерть игривой вертихвосткой касалась лица. Повергнуть врага наземь, вырвать сердце из его груди, запустить клыки в еще трепещущую плоть — вот что значит жить!

Оттолкнувшись от земли, Никита одним прыжком перескочил с крепостной стены на самую вершину ближайшей колокольни, словно потерял всякую тяжесть. Он балансировал на грани между человеческим телом и бесплотностью "тени", и удерживать равновесие пока получалось удивительно легко. Охота на опасную добычу заставляла его не ломиться в библиотеку напролом, а осматривать свои охотничьи угодья с высоты, расплетать на них как паутину тончайшую серебряную нить, чтобы ощутить через нее шаги или сотворяемое колдовство. Без единого звука, без дуновения ветра Никита то соскальзывал к самой земле, то замирал в тенях, то стремительно перескакивал между улиц Китай-города, то снова взбирался на высоту, чтобы осмотреться и прислушаться к ветру. Его вело уже не столько зрение или слух, но звериный нюх.

Он чуял вонь тысяч давно немытых тел, забывшихся тяжелым сном. Чуял смрад разлагающихся трупов, закапывать которые у уцелевших жителей и гарнизона не хватало сил. Чуял Никита и еще более страшный запах, запах человеческого мяса — сушеного, вяленого, засоленного в кадках вместо капусты, поджаренного на углях. Среди бесчисленных запахов он искал всего один, неповторимый запах давно мертвой плоти, которая столетиями отказывается умирать, подпитываясь чужими жизнями.

Один... два... пять.

Внутри стен Китай-города находилось пять немертвых тварей, на душе каждого из которых были бы сотни и тысячи жизней — если бы у них еще оставались души. Апостол и его выводок, связанный с ним узами проклятия, уродливо похожими на узы крови. Двое находились где-то среди подворий, еще трое — в царском дворце. Скорее всего, заняты взломом церковных оберегов. Тем лучше, рассеянная добыча — легкая добыча. Никита вскочил на крышу ближайшего дома и огромными прыжками пронесся через половину Китай-города. Добравшись до нужного дома, он остановился и уцепившись рукой за конек, свесился к слюдяному окошку горницы. За столом сидел молодой мужчина в одеянии польского дворянина и читал книгу. И все бы ничего, только читал он ее в полной темноте. Никита тут же подтянулся вверх, пока не заметили. Кипящая в его жилах кровь требовала немедленно бросится в бой, но остатки рассудка, не успевшие раствориться в багряном тумане, пока силились соблюдать осторожность.

Никита вытянул из-за пазухи остатки серебряной нити и слегка подул на нее. Нить шевельнулась, развернулась, и юркой змейкой нырнула в тонкую щель между бревнами. Выручало то, что этот Апостол, судя по всему, таланта к колдовству не имел. Затаив дыхание, волхв прислушался к происходящему в горнице. Несколько томительно долгих ударов сердца было тихо, а затем раздался короткий хрип и грохот падения. Не теряя времени, Никита спрыгнул вниз. В падении он уцепился за край наличника, ногами выбил окно и влетел внутрь. Апостол лежал к нему спиной, оплетенный живой нитью по рукам и ногам, так же нить стягивала его горло так, чтобы он не мог кричать. Не теряя времени, Никита выдернул из ножен меч. Первый удар небесного железа пришелся на голову врага, с таким расчетом чтобы разрубить оба глаза. Последующие пришлись на шею, спину, руки и ноги — чтобы лишить Апостола возможности двигаться. Не было и речи о том, чтобы убить эту тварь всего лишь мечом — но небесное железо лишило его возможности мгновенно срастись из кусков, а когда взойдет солнце — можно будет сжечь останки, а пепел развеять над рекой. Для молодого, не старше двухсот лет, Апостола этого должно хватить, чтобы тот упокоился окончательно.

Один готов, осталось четверо. Но теперь будет сложнее.

Никита выскочил в окно и укрылся под крыльцом. Апостолы из одно выводка связаны между собой, и должны были почувствовать, что на одного из них напали. Занятые во дворце, скорее всего, пока не будут отвлекаться, а вот тот, что остался в подворьях, наверняка на всех парах несется сюда. Он торопливо убрал меч в ножны, проверил, хорошо ли вынимаются из-за пояса дубинки и размял пальцы.

Свою добычу он учуял много раньше, чем увидел. Апостол несся к месту гибели своего сородича на четвереньках, перепрыгивая через заборы и отталкивая на поворотах от стен. Видимо, на людей ему охотиться в ранние годы не удавалось, перебивался животными. Такие твари были тупы как колоды и, разумеется, к волшебству так же были неспособны. Но грубой силой обладали огромной, и серебряная нить здесь была бессильна.

Волхв закрыл глаза.

И дал чудовищу, растворенному в его крови, еще немножко свободы.

Выскочивший из-за угла Апостол, уродство которого не могла скрыть темнота, запрыгнул на крышу терема и оттуда рысьим охотничьим прыжком сиганул на голову пришельца, с намерением перекусить хребет. Он не успел удивиться, когда его клыки клацнули о воздух. Ничего не понял он и тогда, когда удар дубинки обрушился на его череп. Когда же клинок принялся кромсать его на части, растекшийся по крыльцу мозг уже ничего надумать не мог.

Беззвучным призраком старый волхв несся к дворцу. По дороге ему попалось еще пара караульных — они даже не поняли, от чего умерли. Таиться смысла больше не было. То, что двух Апостолов из выводка удалось прикончить по отдельности, уже было невероятной удачей. Придется иметь дело только с тремя одновременно.

"Только" с тремя?

Никита вылетел на площадь перед дворцом. С другого конца уже неторопливо двигались три фигуры. На первый взгляд они не выглядели опасными — юная белокурая девушка в простецком платье, невысокий мужчина в роскошном жупане и третий — огромного роста смуглый усач, в гусарской кирасе, украшенной сзади крыльями, и в шлеме с высоким плюмажем. "Яцек Томашевский" с остатками выводка. Если, конечно, это его настоящее имя.

Апостолы остановились, Никита тоже. Их разделяло порядка ста шагов. Никто не тратил время на приветствия, противники не пытались обменяться колкостями или поинтересоваться мотивами друг друга. Слова ничего не значат там, где посвященные собираются убивать друг друга.

Они начали одновременно.

Апостолы разом вскинули перед собой руки в разных жестах. Тройной символ, повторяющий частицу сути мира в представлении иудеев. Ход — Йесод — Нецах. Высшая ступень древнего искусства Каббалы, так опасно стоящая к грани, за которую живущим нельзя переступать.

Никита даже не пытался отвести или развеять чары врагов — не хватило бы сил. Не попытался уклониться — не помогло бы. Все, что он сделал — это обратил на себя собственное волшебство. Наследие десятков поколений кровной линии и столетий кропотливого поиска, выжженное в душе волхва — оно давало власть над "небытием". И волхв движением мысли, ценой невероятной боли, пронзившей его тело, стер свое бытие, оставшись неизменным.

Чары Апостолов обрушились сверху исполинским кулаком, оставив после себя глубокую раскаленную вмятину в камнях... и совершенно целого волхва.

Никита ринулся вперед, швырнул вверх свои дубинки. Апостолы бросились в стороны. По движению дыхания земли вокруг себя Никита чувствовал, что они собираются сотворить какое-то другое волшебство, не менее могучее, чем первое, но мгновения отмены своего существования уже не помогут. Не сбавляя шага, он послал безмолвный приказ — дубинки, до этого лениво взлетавшие ввысь, вдруг моментально вытянулись в короткие зазубренные дроты, молниями метнувшиеся к младшим Апостолам. Куда-то они попали — неважно. Апостолы не завершат волшебство, и освободятся не сразу. На очень краткое время Никита остался один на один с тварью, назвавшейся "Яцеком Томашевским" — и на это время битва перестала быть безнадежной. Клинок из небесного железа, покрытый гнилой кровью, вырвался из ножен, будто сам жаждал отведать плоти живого мертвеца. За спиной что-то вспыхнуло и обдало нестерпимым жаром — неважно. Пусть сгорит одежда и волосы — нужен всего один удар.

Волхв последним яростным усилием прыгнул вперед, занося оружие обеими руками.

И, опуская меч, понял, что в своем боевом раже допустил смертельную ошибку.

"Яцек" стоял на месте расслабленно, даже не шелохнувшись. Он не пытался вытащить собственную саблю или самостоятельно сотворить чары. Стоял, и презрительно ухмылялся краешками губ.

"AIGIDA", — произнесли эти губы.

Если бы только Никита мог остановить удар... если бы только мог предположить, НАСКОЛЬКО силен его враг... смерть своими худыми, но невероятно сильными руками стиснула ему грудь. Пойдем, шептала она, пойдем, заждалась уже, хватит бегать, отродье чертовой крови... в последний миг волхв успел сделать то немногое, что оставалось: чуть-чуть сдвинул направление удара. Меч, который должен быть раскроить череп "Яцека", рухнул ему на плечо.

Ночь разорвал истошный вопль.

Отрубленная руках волхва покатилась по земле, не выпустив меча из сжатых пальцев.

Посвященные с детства приучены к боли, она им не помеха. Потеря руки или ноги не смертельна, ее можно приставить обратно. Потеря крови не страшна, пока волхв может пить дыхание земли, он оправится даже от самых страшных ран. По-настоящему плохо только одно — оказаться перед врагом беспомощным.

-Это просто восхитительно, — на чистом русском языке, без малейшего акцента произнес "Яцек". — Стоило ли проделать дальний путь и рядиться в эти глупые перья для того, чтобы старый колдун попытался убить меня ржавым мечом?