Век неспокойного солнца. Часть 1

И что было самым непереносимым — меня предало мое собственное тело. Ну казалось бы, такой стресс, что не до секса, вообще ни до чего — так ведь нет. И пяти минут не прошло, как я и думать забыл обо всем, кроме ощущения упругой теплой плоти внутри, и пришел в себя только когда все закончилось.

Не поднимая глаз, я получил все, что должен был получить — деньги, пузырек с таблеткой, инструкции, что сказать швейцару, и куда сесть в баре. И еще — пропуск на выход из здания.

Разумеется, никуда я в тот день не поехал. Бродил по городу, думал, в основном, над тем, что мне предстоит. В конечном итоге я выстроил какую-то версию, которая казалась мне правдоподобной. Этот неизвестный мне человек, которому я завтра должен положить таблетку с ядом (я не сомневался, что это был яд — почему-то не сомневался), не может не знать, что в нашей стране гомосексуализм уголовно наказуем. Значит, сидеть и "ждать клиента" в баре интуристовской гостиницы могут только завербованные гебистами парни. Если у мужика есть мозги — он не станет никого там снимать, и я не причиню никакого вреда, причем взятки с меня гладки — не прыгать же мне в его объятия самому. А если он все-таки станет, то никакая он не жертва, а такой же гебешник, и это какая-то дурацкая проверка, чтобы выяснить, до чего я могу дойти в своем стремлении избежать тюрьмы. Своих коллег "майор Петров" травить не станет — и опять я никому не причиню вреда. Да и вообще, что за дешевый шпионский детектив — таблетки с ядом, случайные связи.

Умозаключения были довольно шаткие, в глубине души я это понимал, но моей совести просто не за что было больше уцепиться.

Как ни странно — о Жорке я совсем не вспоминал. "Органы" все про него уже знали — иначе откуда "майору" были известны его имя-фамилия-отчество? Значит, Жорку я не предал, и думать об этом нечего.

Ночь я толком не спал и все воскресенье подсознательно ждал звонка от "майора", что все отменяется. Не дождался и в шесть с минутами торчал в дурацком баре дурацкой гостиницы. Пропустили меня без проблем — швейцар, видать, сам с гебистами дела имел. Торчали в баре там-сям красиво одетые молодые девушки — опознать их было несложно, только что в "Авроре" напечатали "Интердевочку", и банальные шлюхи стали героинями страны, о них писали газеты, у них брали интервью, письма от валютных блядей с благодарностями писателю Кунину, так трогательно описавшему их нелегкую работу, печатались в журналах...

"Интересно, а чем ты сам собрался сегодня заняться", — спросил меня внутренний голос. Я посоветовал ему заткнуться и налил себе водки.

— Ждешь кого-то? — Симпатичный молодой мужик, мощный нос и акцент сразу выдали в нем кавказца.

— Жду. Не тебя.

За час ко мне подошли трое человек, и все были родные-советские, которые ни черта не боялись никакого КГБ.

Клиент появился только около восьми вечера, к этому времени я буквально извелся. Я уже заметил, что кроме меня в баре вертелось еще несколько молодых людей одного со мной "цвета". Один ушел с тем самым грузином, который подошел ко мне самым первым, остальные, как и я, чего-то выжидали.

Мой клиент сел у стойки и о чем-то разговорился с барменом. Затем повернулся и окинул взглядом зал. Мужик был слегка полноват, но одет элегантно. Интербляди не отреагировали — они нюхом чуяли "свой" контингент. Зато засуетились мои конкуренты. Я встретился с клиентом взглядом и попытался сказать ему глазами "да" — опустил веки и снова посмотрел на него.

Клиент взял у бармена два бокала с каким-то коктейлем и подошел к моему столику.

-Не скучно одному? — Он говорил с сильным акцентом, слегка растягивая гласные.

-Скучно, — Я постарался улыбнуться как можно более приветливее.

-В моем номере будет веселее, зайдешь?

-Зайду, — С большим удовольствием послал бы я его....в номер, вот только никак не мог этого сделать.

Пузырек с лекарством отыскался в ванной. Я кинул туда таблетку и слегка поболтал содержимое, чтобы она перемешалась с остальными.

Сам секс был довольно скучен — изобретательностью Кимми не страдал, действовал по принципу — сунул, вынул и пошел. Марки я, не мудрствуя лукаво, запихал в задний карман брюк и поспешил удрать из гостиницы.

Я не знал, что произойдет с Кимми дальше, и вообще чем все должно закончиться. Довольно долго я боялся подходить к телефону и шарахался от "волг" любого цвета, даже с шашечками на боку. Потом все прошло, свой принудительный визит в Большой дом я начал вспоминать уже не как реально произошедшие события, а как что-то далекое, бывшее не со мной. Но к Жорке в Кирилловское я ездить перестал — стыдился смотреть ему в глаза после всего случившегося.

На последнем курсе я женился. Не могу сказать, что по большой любви — просто как-то так совпало. Мы с Викой встречались к тому времени несколько месяцев, она забеременела, мои родители сказали, что были бы счастливы нянчить внука или внучку — и мы подали документы в ЗАГС.

Внешне все было спокойно и пристойно — будущий аспирант (мой профессор не сомневался, что мне предложат аспирантуру) и молодой педагог (Вика закончила институт годом раньше и работала в начальной школе) создают семью по взаимной любви и радостно ждут прибавления семейства. Все было прекрасно — вот только счастливый жених после занятий в Университете мчался на Петроградскую сторону, оглядываясь, как шпион, входил в один из дворов-колодцев, открывал тяжеленную дверь, поднимался на третий этаж и звонил в одну из квартир.

Там я кидался в объятия семейной пары — она скульптор, он журналист — и на два-три часа забывал и о будущей жене, и о будущем ребенке.

Мы познакомились в тот день, когда я и Вика подали заявление. Я проводил невесту домой, автобусы ходили скверно, погода была промозглая, с ветром. Я тормознул какой-то жигуль — за рулем сидела молодая женщина, которая согласилась подвезти меня до метро. Мы познакомились, разговорились, она пригласила меня посмотреть свои работы...Через неделю после первой встречи мы оказались в постели втроем с ее мужем.

Люба и Алексей были людьми творческими не только по образованию, но и в сексе. Три часа пролетали незаметно и я, выжатый как лимон, тащился домой, испытывая абсолютное удовлетворение.

Конечно, встречались мы не семь дней в неделю. Иногда один раз, иногда два, много — три. У меня были определенные обязательства перед Викой, о которых я иногда жалел, у Любы с Алешей была своя работа. Я только надеялся, что и после свадьбы смогу урывать время для встреч со своими партнерами.

Вика родила мне девочку, мы назвали ее Машенькой. Дочку я любил до беспамятства — в отличие от жены. Она даже ревновала меня какое-то время к ребенку, потом смирилась и стала принимать мою любовь к ней как должное, тем более, что и мать Викина говорила — "что тебе, дуре, еще надо".

Вика знала, что ей надо. Она нашла у меня несколько фотографий с Алешей, которые сделала Люба, и которые я сдуру хранил дома, не думая, что Вика роется в моих бумагах. Наш скандал был тихим, но страшным. Взамен молчания я готов был пообещать своей жене все, что угодно. И дело даже было не в том, что мне грозила тюрьма. Я не мог позволить себе никакого каминг аута, никакого "выхода из шкафа" — это убило бы моих родителей и навсегда перечеркнуло бы мою карьеру, которая складывалась на тот момент очень удачно.

В конечном итоге мы пришли к соглашению — у нее нет передо мной никаких моральных обязательств, если она решит разводиться, то я должен соглашаться на любые условия.

Меня приводила в ужас не только огласка — я боялся, что меня лишат дочери, отнимут у меня этого пухлого смешного гномика, отнимут навсегда, безвозвратно.

Мне было все равно — ударится Вика во все тяжкие или будет требовать от меня исполнения супружеского долга. Любить я ее особо никогда не любил, а после истории с фотографиями (я самолично их потом сжег, предварительно порвав на мелкие кусочки) жена стала мне полностью безразлична. Впрочем, трахать ее я не отказывался — да и она на воздержании не настаивала.

Однажды я рискнул предложить ей пойти со мной к Любе и Алексею "в гости". Как ни странно, отторжения эта идея у моей жены не вызвала — и через какое-то время мы начали заниматься любовью вчетвером. Вопрос о разводе больше не возникал, мы пришли к определенной гармонии в семейной жизни, я уже не боялся потерять дочь, тему моей кандидатской утвердили на Ученом совете — все складывалось легко и удачно.

Петров встретил меня в парке, где я гулял с Машенькой — сидел на скамейке с газеткой в руке и ждал, когда я подойду к нему, покорно, как агнец, предназначенный для заклания.

Кошмар почти трехлетней давности возвращался — насмешливой улыбочкой на пухлых майорских губах.

— Ну, как живете, Денис Михайлович? Вижу-вижу, отлично, семьей обзавелись, малышка у вас очаровательная.

Я мог только кивать, тупо глядя перед собой.

— А я к вам по делу, Денис Михайлович. На улице о делах разговаривать я не люблю — посему извольте завтра в пять вечера приехать вот по этому адресу. Да не опаздывайте — точность, как говорится, вежливость королей.

Домой я вернулся на автомате. Отдал Машеньку в руки матери, а сам заперся в ванной, пустил воду и долго смотрел на себя в старое зеркало, висевшее над раковиной. Было очевидно — так просто гебисты меня из своих лап не выпустят. Моя наивная вера в то, что обо мне за эти три года забыли — не более, чем иллюзия. Расплачиваться мне придется всю жизнь — в той или иной мере. Либо расплачиваться, либо исчезнуть из поля зрения КГБ так, чтобы они никогда меня больше не нашли. Никаких побегов за границу с просьбами о политическом убежище быть не может — у гебистов на меня лежит компромат в тоненькой папочке, там черным по белому написано о моем "добровольном" сотрудничестве. Значит, исчезать придется на территории нашей великой и могучей...мой адрес, так сказать, не дом и не улица. Времени у меня нет — до завтрашнего вечера я так или иначе ничего сделать не смогу. Следовательно, на "свидание к майору" пойти придется — вполне вероятно, что ничего страшного в этот раз для меня не припасли.

Я ошибался — припасли.

Старая газетка с крупными заголовками на финском и фотографией моего "клиента".

— Финский вы, Денис Михайлович, не изучали? — Майор (Или уже не майор? Подполковник?) был сама любезность, — Я вам переведу. Здесь написано, что главный юристконсульт одной крупной строительной фирмы скончался в своем доме в результате сердечного приступа.

— Это был...яд? — Язык у меня заплетался, и выговаривать я мог только короткие слова.

— Помилуйте, Денис Михайлович, ну какой там яд? Обычный глюконат кальция. К сожалению, он не помогает в случае приступа стенокардии, а так — обычные безвредные таблетки.

Я мог только догадываться, что происходило на самом деле. Видимо, Кимми почувствовал себя плохо, принял таблетку и стал ждать — как все сердечники — когда "отпустит". А потом было уже поздно что-то делать. Да и не было у меня никакой уверенности, что это был "обычный глюконат кальция". Вряд ли гебисты могли положиться на случайность — скорее, это было что-то, по действию прямо противоположное какому-нибудь нитроглицерину или валидолу, Бог его знает, что там принимал несчастный Кимми.

Так или иначе — но я оказывался прямым пособником убийства, и отмыться мне от этого было уже невозможно.

— Если я не ошибаюсь, Денис Михайлович, у вас работает некий Тарас Петрович Симоненко — да? Эдакий колоритный тип, с него можно памятник Хмельницкому делать, вольнодумец, диссидент — то интервью дает для "Радио Свобода", то в "Новой русской мысли" печатает всякие статейки по истории страны. Особенно любит всякие гадости про органы безопасности говорить. Любит?

— Любит.

Тараса Петровича я знал хорошо — он был близким другом профессора Максимова, под руководством которого проходила моя тема. Симоненко часто заходил, громогласный и шумный — с его подач на кафедре постоянно начинались всевозможные споры о политике. Народ потихоньку отвыкал бояться "органов" — как-никак, свобода и гласность предполагали право каждого на обсуждение самых острых тем. Уже спокойно слушали по ночам вражеские "голоса", не забиваемые глушилками, как раньше, уже публикация "за кордоном" не оказывалась "черной меткой" для автора...

А "органы" не дремали, чутко прислушиваясь к мнению о себе — и продолжали делать свое дело.

— Так вот, Денис Михайлович. Ваша задача — написать признательные показания, что Симоненко, пользуясь дружескими отношениями с вашим куратором, принудил вас к сексуальной связи. Суды сейчас относятся к гомосексуалистам достаточно либерально — да нам и не требуется привлекать Симоненко к уголовной ответственности. Но вот поумерить его пыл — наша прямая обязанность.

— А если я...откажусь? Это ведь касается не только Тараса Петровича — я не смогу больше работать после этой...клеветы.

— Не переживайте, Денис Михайлович, — Улыбка Петрова стала еще шире, хотя шире было уже некуда, — Ваше имя мы сохраним в тайне. Зачем же рушить такую молодую жизнь. Конечно, в том случае, если вы выполните мою маленькую просьбу. В противном случае мы постараемся довести до сведения вашего профессора, что вы — агент КГБ, сексот по кличке "Мальчик" и давно уже являетесь нашим осведомителем. Я не думаю, что в этом случае вы долго задержитесь на кафедре.

Чере два месяца, в конце мая, Максимов вызвал меня к себе в кабинет. Я был уверен, что речь пойдет о моей кандидатской, захватил подготовленные на тот момент материалы и реферативный обзор по необходимым нам генетическим исследованиям.

Виктор Данилович долго стоял у окна, курил — была у него такая привилегия, курить в кабинете — потом повернулся ко мне:

— Что же ты...такой сволочью-то оказался.

Шестым чувством я понял — Симоненко. И как мне было оправдываться перед этим человеком, моим научным руководителем, прошедшим войну, потерявшем в блокаду своих близких, а теперь терявшем фронтового друга по моей вине.

— Меня заставили... шантажом.

— Ты гомосексуалист?

Я мог только кивнуть.

— Эх, парень-парень...Да я тебя не виню — наслышан, как гебье людей ломает. Сто двадцать первой угрожали? И давно?

— Три года.

— Стучал?

— Нет! Никогда! Клянусь — чем хотите — никогда!!

— Верю, верю, успокойся.

Он смотрел...так, наверное, раньше смотрели на больных проказой — с жалостью и брезгливым сочувствием. Но я всеми своими рецепторами осязал, ощущал, ловил то, что пряталось в самой глубине души этого человека, которого я безмерно уважал и за его трудную горькую жизнь, и за энциклопедические знания, и за умение отстаивать свое мнение в любых ситуациях — так вот за всем этим, спрятанная в самых дальних тайниках, пунктиром проносилась одна мысль, даже не мысль — пара слов. "Не меня, не ме-ня!"

Не знаю, почему я ощутил это его облегчение — наверное, нервы мои были напряжены до предела, они гудели как высоковольтные провода — и это гудение отчетливо складывалось в слова — "не меня".

Я тогда подумал — а кто из них, из тех, кто рано или поздно обо всем узнает, оказался бы готов избрать другой путь? Не прилюдное мученичество на площади, когда "смерть красна", а годы издевательств в парашном углу, о которых и язык-то не повернется рассказать кому-нибудь. Можно позволить себе роскошь быть героем, зная, что героизм твой останется в памяти потомков. Но почему я — молодой перспективный ученый — должен нести наказание за то, что моя личная, частная жизнь отличается от общепринятой? Какое преступление я совершаю, что меня карают таким образом?