Аластер Рейнольдс "Алмазные псы, дни Бирюзы"

— Что включает в себя? — спросил я.

— Исключительные математические способности.

— И почему это может быть полезно?

Чайлд повернулся к ультра, показывая, что мужчина должен убрать свой пузырящийся аппарат.

— Я собираюсь показать вам.

На столе стояла старинная голопроекционная система. Чайлд раздавал зрителям бинокли, похожие на лорнетки, и, подобно многим близоруким любителям оперы, мы изучали призраки, которые возникали над полированной поверхностью из красного дерева.

Звезды: их неисчислимое множество — твердые белые и кроваво-красные драгоценные камни, рассыпанные кружевными узорами по глубокому бархатно-синему цвету.

Чайлд рассказывал:

— Почти два с половиной столетия назад мой дядя Джайлс, чью несколько пессимистичную работу вы уже видели, принял важное решение. Он приступил к тому, что мы в семье называли Программой, и то только в условиях крайней секретности.

Чайлд сказал нам, что Программа была попыткой тайного исследования дальнего космоса.

Джайлс задумал эту работу, финансируя ее непосредственно из средств семьи. Он сделал это с такой изобретательностью, что кажущееся богатство дома Чайлдов ни разу не пошатнулось, даже когда Программа вступила в свою самую дорогостоящую фазу. Лишь несколько избранных членов династии Чайлдов даже знали о существовании Программы, и со временем это число сокращалось.

Основная часть денег была выплачена ультра, которые к тому времени уже превратились в мощную группировку.

Они построили автономные космические зонды-роботы в соответствии с желаниями этого дяди, а затем запустили их к различным целевым системам. Ультра могли бы доставить его зонды в любую систему, находящуюся в пределах досягаемости их кораблей-субсветовиков, но весь смысл операции состоял в том, чтобы ограничить информацию о любых возможных открытиях только семьей. Таким образом, посланники пересекли космос самостоятельно, со скоростью, составляющей лишь малую долю скорости света, и все цели, к которым они были отправлены, были плохо исследованными системами на изрезанном краю обитаемого космоса.

Зонды замедлялись с помощью солнечных парусов, выбирали наиболее интересные миры для исследования, а затем выходили на орбиты вокруг них.

С них высаживались роботы, оснащенные для выживания на поверхности в течение многих десятилетий.

Чайлд махнул рукой через стол. Линии расходились лучами от одного из более красных солнц на дисплее, которое, как я предположил, было звездой Йеллоустоуна. Линии тянулись к другим звездам, образуя трехмерный алый одуванчик шириной в несколько десятков световых лет.

— Эти машины, должно быть, были достаточно разумными, — сказала Селестина. — Особенно по меркам того времени.

Чайлд энергично кивнул. — О, так и было. Хитрые маленькие негодяи. Ловкие, скрытные и старательные. Они должны были быть такими, чтобы действовать так далеко от человеческого надзора.

— И полагаю, они что-то нашли? — спросил я.

— Да, — раздраженно сказал Чайлд, как фокусник, чья тщательно отрепетированная скороговорка была испорчена настойчивым перебиванием. — Но не сразу. Джайлс, конечно, не ожидал, что это произойдет немедленно — посланникам потребовались бы десятилетия, чтобы достичь ближайших систем, к которым они были назначены, и все равно нужно было бы учитывать временную задержку связи. Так что мой дядя смирился с сорокалетним или пятидесятилетним ожиданием, и это было ошибкой с оптимистической стороны. — Он сделал паузу и отхлебнул вина. — Так уж получилось, что я был чертовски оптимистичен. Прошло пятьдесят лет... потом шестьдесят... Но ни о чем сколько-нибудь значимом в Йеллоустоун так и не сообщили, по крайней мере, при его жизни. Иногда посланники действительно находили что-то интересное, но к тому времени другие исследователи-люди обычно натыкались на ту же находку. И по мере того, как шли десятилетия, а посланникам не удавалось оправдать свое изобретение, мой дядя становился все более сентиментальным и озлобленным.

— Никогда бы не подумала, — сказала Селестина.

— В конце концов он умер — ожесточенный и обиженный; чувствуя, что вселенная сыграла с ним какую-то отвратительную космическую шутку. Он мог бы прожить еще пятьдесят или шестьдесят лет при правильном лечении, но я думаю, к тому времени он уже знал, что это будет пустой тратой времени.

— Ты инсценировал свою смерть полтора столетия назад, — сказал я. — Разве ты не говорил мне, что это как-то связано с семейным бизнесом?

Он кивнул в мою сторону. — Именно тогда мой дядя рассказал мне об этой Программе. До тех пор я ничего об этом не знал — не слышал даже малейшего намека на слухи. Ни у кого в семье этого не было. К тому времени, конечно, проект почти ничего нам не стоил, так что не было даже необходимости скрывать финансовые потери.

— И что с тех пор?

— Я поклялся не повторять ошибку моего дяди. Я решил спать до тех пор, пока машины не отправят ответный отчет, а затем снова заснуть, если отчет окажется ложной тревогой.

— Спать? — спросил я.

Он щелкнул пальцами, и целая стена комнаты отодвинулась, открывая стерильную, заполненную машинами камеру.

Я изучил его содержимое.

Там был саркофаг-рефрижератор для сна, вроде тех, что Форкерей и ему подобные использовали на борту своих кораблей, в сопровождении многочисленных сложных узлов сверкающего зеленого вспомогательного оборудования. Используя такой гроб, можно было бы продлить нормальную человеческую продолжительность жизни в четыреста с лишним лет на много столетий, хотя "сон в рефе" был сопряжен с определенными рисками.

— Я провел полтора столетия в этом хитроумном устройстве, — сказал он, — просыпаясь каждые пятнадцать-двадцать лет всякий раз, когда поступал отчет от одного из посланников. Пробуждение — это самое худшее. Такое ощущение, что ты сделан из стекла; как будто следующее движение, которое ты сделаешь, следующий вдох, который ты сделаешь, заставит тебя разлететься на миллиард кусочков. Это всегда проходит, и ты всегда забываешь об этом через час, но в следующий раз легче не бывает. — Он заметно вздрогнул. — На самом деле, иногда мне кажется, что с каждым разом это становится все труднее.

— Тогда ваше оборудование нуждается в обслуживании, — пренебрежительно сказал Форкерей. Я подозревал, что это был блеф. Ультра часто заплетали прядь волос в косу при каждом пересечении ими межзвездного пространства, пережив все мириады несчастий, которые могли постигнуть корабль. Но эта коса также символизировала каждый случай, когда они пробуждались из мертвых в конце путешествия.

Они чувствовали боль так же остро, как и Чайлд, даже если и не были готовы признать это.

— Сколько времени ты бодрствовал каждый раз? — спросил я.

— Не более тринадцати часов. Обычно этого было достаточно, чтобы определить, было ли сообщение интересным или нет. Я позволял себе один или два часа, чтобы узнать новости о том, что происходит во вселенной в целом. Но я должен был быть дисциплинированным. Если бы я бодрствовал дольше, влечение к возвращению к городской жизни стало бы непреодолимым. Эта комната стала казаться мне тюрьмой.

— Почему? — спросил я. — Конечно, субъективное время должно было пройти очень быстро?

— Очевидно, Ричард, ты никогда не проводил много времени в криогенном сне. Конечно, когда ты заморожен, сознания нет, но переходы в холодное состояние и обратно подобны вечности, наполненной странными снами.

— Но ты надеялся, что вознаграждение того стоит?

Чайлд кивнул. — И в самом деле, вполне возможно, что так оно и было. Последний раз меня будили шесть месяцев назад, и с тех пор я не возвращался в палату. Вместо этого я потратил это время на сбор ресурсов и людей для весьма необычной экспедиции.

Теперь он заставил таблицу изменить свою проекцию, увеличив масштаб одной конкретной звезды.

— Я не буду утомлять вас каталожными номерами, достаточно сказать, что это система, о которой никто за этим столом — за возможным исключением Форкерея — скорее всего, не слышал. Там никогда не было человеческих колоний, и ни одно судно с экипажем никогда не приближалось к нему ближе чем на три световых года. По крайней мере, до недавнего времени.

Изображение снова увеличилось, увеличиваясь с головокружительной скоростью.

Планета, раздутая до размеров черепа, повисла над столом.

Она была полностью окрашена в оттенки серого и бледно-ржавого, кое-где изрыта кратерами и выбоинами в результате ударов и, должно быть, очень древних процессов выветривания. Хотя имелся намек на следы атмосферы — дымчато-голубое гало, окружающее планету, — и хотя на обоих полюсах были ледяные шапки, мир не выглядел ни пригодным для жизни, ни привлекательным.

— Веселенькое местечко, не правда ли? — сказал Чайлд. — Я называю его Голгофой.

— Красивое имя, — сказала Селестина.

— Но, к сожалению, не очень приятная планета. — Чайлд снова увеличил изображение, так что мы скользили по унылой, кажущейся безжизненной поверхности мира. — Довольно уныло, если честно. Она примерно такого же размера, как Йеллоустоун, и получает примерно такое же количество солнечного света от своей звезды. У нее нет луны. Поверхностная гравитация достаточно близка к одному g, так что вы не почувствуете разницы, когда наденете скафандр. Разреженная атмосфера из углекислого газа, и никаких признаков того, что там когда-либо что-то эволюционировало. На поверхность падает большое количество радиации, но это, пожалуй, единственная опасность для вас, с которой мы легко справимся. Голгофа тектонически мертва, и на ее поверхности уже несколько миллионов лет не было никаких крупных столкновений.

— Звучит скучно, — сказала Хирц.

— И очень вероятно, что так оно и есть, но дело не в этом. Видите ли, на Голгофе что-то есть.

— Какого рода "что-то"? — спросила Селестина.

— Вот такого рода, — сказал Чайлд.

Оно появилось из-за горизонта.

Оно было высоким и темным, его детали были неразличимы. Тот первый взгляд на него был подобен первому проблеску шпиля собора сквозь утренний туман. Поднимаясь, оно сужалось, превращаясь в тонкую шейку, а затем снова расширялось в луковицеобразное навершие, которое, в свою очередь, сужалось до острого, как игла, кончика.

Хотя невозможно было сказать, насколько велика была эта штука или из чего она была сделана, совершенно очевидно, что это была структура, а не своеобразное биологическое или минеральное образование. На Гранд-Титоне огромное количество крошечных одноклеточных организмов сговорились создать башни из слизи, которые были самым известным природным объектом в этом мире, и хотя эти башни достигали впечатляющей высоты и часто имели странную форму, они безошибочно были продуктом бездумных биологических процессов, а не сознательного замысла. Сооружение на Голгофе было для этого слишком симметричным и совершенно уединенным. Если бы это было живое существо, я бы ожидал увидеть других, подобных ему, с доказательствами поддерживающей экологии различных организмов.

Даже если бы это было ископаемое, умершее миллионы лет назад, я не мог бы поверить, что на всей планете найдется только одно.

Нет. Эта штука определенно была помещена туда.

— Какое-то сооружение? — спросил я Чайлда.

— Да. Или машина. Это нелегко решить, — он улыбнулся. — Я называю это Кровавым шпилем. Выглядит почти невинно, не так ли? Пока не присмотришься повнимательнее.

Мы закружились вокруг Шпиля, или что бы это ни было, рассматривая его со всех сторон. Теперь, когда мы подошли ближе, стало ясно, что поверхность предмета была тщательно проработана; узорчатая и текстурированная, с геометрически сложными формами, вокруг которых змеились кишечные трубки и ветвящиеся выпуклости, похожие на вены. В результате я потерял свою прежнюю уверенность в том, что это существо было небиологическим.

Теперь это выглядело как некое мускулистое слияние животного и машины: нечто такое, что могло бы понравиться своей гротескностью сумасшедшему дяде Чайлда.

— Какой он высоты? — спросил я.

— Двести пятьдесят метров, — сказал Чайлд.

Я увидел, что теперь на поверхности Голгофы появились крошечные отблески, почти похожие на металлические хлопья, упавшие со стены сооружения.

— Что это такое? — спросил я.

— Почему бы мне тебе не показать? — сказал Чайлд.

Он увеличил изображение еще больше, пока отблески не превратились в отчетливые очертания.

Они были людьми.

Или — точнее — останками того, что когда-то было людьми. Невозможно было сказать, сколько их было. Все они были так или иначе изуродованы: раздавлены, обрезаны или разрезаны пополам; в одном или двух местах все еще виднелись изодранные остатки их скафандров. Тела сопровождались оторванными частями, часто в нескольких десятках метров от законного владельца.

Это было так, как если бы их отшвырнули в порыве гнева.

— Кто это были? — спросил Форкерей.

— Экипаж, который случайно притормозил в этой системе, чтобы произвести ремонт щита, — сказал Чайлд. — Их капитана звали Аргайл. Они невзначай наткнулись на Шпиль и начали исследовать его, полагая, что в нем содержится нечто, представляющее огромную технологическую ценность.

— И что с ними случилось?

— Они заходили внутрь небольшими группами, иногда поодиночке. Внутри Шпиля они прошли через ряд испытаний, каждое из которых было сложнее предыдущего. Если они совершали ошибку, Шпиль наказывал их. Наказания изначально были мягкими, но постепенно становились все более жестокими. Хитрость заключалась в том, чтобы знать, когда признать поражение.

Я наклонился вперед. — Откуда ты все это знаешь?

— Потому что Аргайл выжил. Недолго, надо признать, но достаточно долго, чтобы моя машина смогла извлечь из него хоть какой-то смысл. Видите ли, все это время она была на Голгофе — наблюдала за прибытием Аргайла, пряталась и записывала их, когда они противостояли Шпилю. И она наблюдала, как он выползал из Шпиля незадолго до того, как был выброшен последний из его коллег.

— Я не уверен, что готов доверять показаниям машины или умирающего человека, — сказал я.

— Ты и не обязан, — ответил Чайлд. — Тебе нужно только принять во внимание свидетельство своих глаз. Ты видишь эти следы в пыли? Все они ведут в Шпиль, и почти ни один не ведет к телам.

— Что это значит? — спросил я.

— Это означает, что они проникли внутрь, как утверждал Аргайл. Обратите также внимание на то, как распределяются останки. Не все они находятся на одинаковом расстоянии от Шпиля. Должно быть, они были выброшены с разной высоты, что позволяет предположить, что некоторые из них оказались ближе к вершине, чем другие. Опять же, это согласуется с рассказом Аргайла.

С замирающим чувством неизбежности я понял, к чему все это ведет. — И ты хочешь, чтобы мы отправились туда и выяснили, чем это они так заинтересовались. Это все?

Он улыбнулся. — Ты слишком хорошо меня знаешь, Ричард.

— Я думал, что понял. Но нужно быть совсем сумасшедшим, чтобы захотеть приблизиться к этой штуке.

— Сумасшедшим? Возможно. Или просто очень, очень любопытным. Вопрос в том... — Он сделал паузу и перегнулся через стол, чтобы наполнить мой бокал, все это время сохраняя зрительный контакт. — И каким ты себя чувствуешь?