1. В Александрии резиденция адмирала "заменяет" дома святой Екатерины: "Есть господин по имени Ламолех (70), что равносильно королю, представляющему султана. Этот человек проживает в домах, принадлежавших святой деве Екатерине, но они в ином виде, чем были" (71).

2. В Каире дворец султана "заменил" дворец фараона, в котором вырос Моисей (72).

3. В Матарие чудотворный источник воды и бальзамический сад, свидетельствующие о прохождении Святого Семейства, стали собственностью султана (73).

4. В монастыре св. Екатерины на горе Синай, хотя областью управляют (восточные) христианские власти и монахи, они тем не менее находятся под властью султана, и им приходится смириться с наличием мечети, а также кормить сарацин, исполняющих там обязанности (74). Это, по крайней мере, частичная "религиозно-пространственная подмена".

5. Наконец, в сельской местности и пустыне вокруг этого района упоминается еще один случай замены. Арабы (то есть бедуины), живут там, где при Моисее жили евреи, ожидая, когда они достигнут Земли Обетованной (75).

По мнению Фрескобальди, из-под гнета неверных должны быть вызволены не только священные места Египта, но и вся страна и ее жители, в том числе многие "христиане-отступники" (76). Он сам с помощью монаха из Венеции пытался вернуть в лоно христианской веры одного из них: это великий султанский переводчик, которого он описывает как "венецианца-ренегата", женатого на дочери флорентийского ренегата, бывшего великим переводчиком до него (77).

Однако особого внимания автора требует другой христианин-ренегат: сам султан. Хотя Фрескобальди не упоминает его имени, его следует отождествлять с аль-Маликом аз-Захиром Абу Саидом Баркуком, который официально находился у власти с 1382 года, и его правление ознаменовало начало периода правления черкесских мамлюков. Согласно Фрескобальди, султан был прежде рабом-христианином, привезенным из Греции (78), который не только сам принял ислам, но, подталкиваемый своей жаждой власти, дошел до того, что заставил обратиться своего отца, что привело к его [243/244] смерти. Поскольку только мусульманин, имеющий отца-мусульманина, мог стать законным султаном, бывший раб в соучастии с "некоторыми злыми христианами Греции" доставил своего отца в Каир, где заставил его "отречься от веры Христа" и совершить обрезание, "из-за чего в скором времени от боли и горя он умер" (79). Мрачная история, которая вообще не упоминается в двух других рассказах о путешествиях (80), кажется просто вымыслом. Ее нет ни у Ибн Халдуна, первого арабского биографа Баркука (81), ни в первой ценной латинской биографии султана, составленной в 1416 г. христианским итальянским купцом и путешественником Бертрандо деи Миньянелли из Сиены, который лично знал Баркука и провел много лет в Сирии и Египте (82). Кроме того, Баркук является одним из редких мамлюкских деятелей, чей отец известен: по-видимому, им был еще один мамлюк, Шараф ад-Дин Анас Джаркас Усман (83), умерший в 1382 году (84) после того, как был "эмиром Тысячи" (85) — это высший ранг мамлюкских эмиров в Египте (86). Тем не менее, в глазах Фрескобальди эта история предательства и жестокости идеально соответствовала бы греху отступничества: поскольку Баркук вначале предал своего Небесного Отца, ничто не могло помешать ему предать своего земного.

Узурпация, действительно, затрагивает как физическое пространство, так и тех, кто в нем живет. Тем не менее, если люди могут "впасть в отступничество" и отречься от своей веры, то природные элементы не могут. Даже в руках "неверных" земля Египта все еще свидетельствует о единственной "истинной вере". Наряду с великими чудесами, оставившими свой след в египетском пейзаже, Фрескобальди отмечает и скромные, но весьма значительные чудеса, происходящие в повседневной жизни (87): "Есть такие плоды, которые называют muse (88), похожие на огурцы, и они слаще сахара. Говорят, что это тот самый плод, которым [244/245] согрешил Адам, и, как ни разрежь его, найдешь в нем знак креста, и в этом мы убеждались во многих местах" (89).

Подобные чудеса, происходящие вне религиозного пространства путешественника (in partibus infidelium) и подтверждающие его религию как "истинную", встречаются не только в христианских текстах. Такими примерами полна арабская литература средневековья. Случай, каким-то образом сравнимый с бананами с крестом, можно найти в "Китаб Аджа`иб аль-Хинд" (90), автор которого среди многих других чудес упоминает дерево, на листьях которого естественным образом проступают буквы, образующие первую часть шахады, так что на них можно было ясно прочитать "ля иляха иль Аллах" (91). Оба примера выражают "триумфальную" (92) позицию, направленную на "религиозное присвоение" пространства.

4.3. Симоне Сиголи: умелая смесь притяжения и отталкивания

О Симоне Сиголи имеется очень ограниченная информация. Хотя он принадлежал к древней и знатной флорентийской семье, нет никаких свидетельств того, что он принимал участие в общественной жизни Флоренции (93). В рассказе о своем путешествии, написанном в 1390 году, Сиголи проявляет такую же враждебность по отношению к мусульманам, как и Фрескобальди, хотя и рисует более подробную картину их "обычаев и нравов". Его идея религиозного перераспределения пространства ясно выражена в одном из первых его замечаний: "Александрия стоит на море и имеет очень красивую и большую гавань, такую, что в руках христиан она была бы гораздо лучше" (94). Позже, при рассказе о чудесном источнике воды в Матарии, Сиголи сообщает о "повторяющемся чуде", выражающем сопротивление этого места религиозно-пространственной узурпации мусульманами: "Когда сарацин захочет выпить упомянутой воды, она кажется ему горькой, как яд: и по этой причине ни один сарацин не может пить ее, потому что она, кажется, не угодна Богу. А когда пьет ее христианин, она очень приятна на вкус". Тем не менее, говорит он, сарацины не перестают почитать это место, подтверждая тем самым истинность христианской веры: "и каждый раз, когда сарацины чувствуют какую-либо боль, они идут к этой смоковнице [где был спрятан младенец Христос] с великой верой в нее" (95).

Однако, в отличие от Фрескобальди, Сиголи не строит свое описание Египта на общем символическом противостоянии между христианским прошлым и мусульманским настоящим. В отчете Сиголи упоминание об острове, который раскололся, чтобы дать проход кораблю, везущему тело Св. Марка, появляется на гораздо более раннем этапе пути, то есть между Занте и Модоном (96), а не непосредственно перед прибытием в Александрию. Итак, нет [245/246] прямой связи между чудом св. Марка и заявлением о христианской идентичности Египта, как это было в отчете Фрескобальди. Более того, Сиголи дает более полную информацию о мусульманских обычаях, чем Фрескобальди. Он правильно указывает пятницу как день исламского праздника, упоминает ограничение на разрешенное число жен (хотя и указывает "семь" вместо "четырех") и доказывает, что знает разницу между законными женами и наложницами (97). Также, Сиголи единственный, кто упоминает праздник жертвоприношения (98). Он восхищается внешним видом мужчин-сарацинов, особенно старейшин (99), и готов признать честность одного из мусульманских проводников группы. Кроме того, он дает увлекательное описание мусульманской свадьбы, в том числе то, что, вероятно, является одним из первых западных сообщений о танце живота (100).

Однако, несмотря на свое любопытство к мусульманам, Симоне Сиголи никоим образом не является предшественником "инклюзивного наблюдения". В своих описаниях "нравов и обычаев" сарацинов он лишь усиливает механизмы притяжения и отталкивания, которые были проанализированы со ссылкой на отчет Фрескобальди. Это наиболее очевидно, когда он имеет дело с сексуальностью. Для Сиголи похоть является самой основой мусульманской религии: "Их закон говорит только о том, чтобы есть и предаваться всевозможным похотливым удовольствиям". В его глазах даже никаб (полная чадра) по иронии судьбы превращается в способ маскировки для женщин, ищущих внебрачных развлечений. Соответственно, он настаивает на предполагаемом сексуальном подтексте исламского призыва к молитве: "Жрецы мечетей поднимаются на башни (...), рассказывая что-то о нечестивой жизни Магомета и его злых сотоварищей (...) Затем они кричат ??(...): плодитесь и умножайтесь, так пусть плодится и умножается закон Мухаммеда. И таким образом они живут как животные (bestialmente)" (101).

Таким образом, мусульманское общество изображается как univers a l'envers: религия поощряет разврат вместо воздержания, священники практикуют полигамию вместо безбрачия и проповедуют блуд вместо целомудрия. Сиголи так же, как и Фрескобальди, настаивает на якобы иррациональной и "скотской" сущности мусульманского образа жизни, часто заявляя, что "они живут как животные". В univers a l'envers Сиголи женщины-мусульманки играют довольно активную роль в сексуальной жизни. Согласно его сообщениям, женщины не только стараются "угодить мужчинам" и ищут внебрачных связей, но и претендуют на право на сексуальное удовольствие в рамках супружеских отношений: жена может предстать перед "епископом" (т. е. кади) и потребовать развода, если ее муж не будет заниматься с ней сексом так часто, как она того желает (102). Для Сиголи все это должно быть не чем иным, как свидетельством греховного и извращенного характера исламской религии: "их закон предписывает им делать всякое зло, и так они живут, как звери" (103).

Предполагаемый "скотский" оттенок ислама также выражается в слепом подчинении иррациональным принципам, навязываемым силой, а не убеждением. После пятничной проповеди (хутбы) в мечети "их кади (...) вынимает ятаган из своих ножен [246/247] (...), говоря: Кто захочет противоречить тому, что он [Мухаммад] сказал, пусть будет разрублен надвое; тотчас все начинают кричать громким голосом: да будет так, как он сказал. И поэтому они живут как животные".

В такой структуре явной враждебности по отношению к мусульманам описания привлекательных сторон Египта у Сиголи призваны удовлетворить желание аудитории к религиозно-пространственному перераспределению. Первое изображение Александрии у Сиголи — это изображение "очень привлекательного города", богатого всевозможными товарами, с большим изобилием и разнообразием лучших в мире блюд (104). Длинное перечисление фруктов после этого введения действительно стСит pays de Cocagne, но содержательно завершается чудесным musa (бананом), выступающим здесь как "естественный" маркер христианской идентичности (105), чтобы подогреть "крестоносный дух" публики некоторыми материальными аргументами.

Более сложные намерения, вероятно, стоят за частыми и подробными упоминаниями Сиголи о силе, "благородстве" и "прекрасной внешности" султана. В сказочной сцене охоты султана сопровождает "великое множество людей, сто тысяч на лошадях", а также "очень большое количество кречетов и соколов-пилигримов, и множество гончих и борзых"; шатров так много, что "когда разобьют лагерь, он выглядит похожим на город". Необычайная щедрость султана напоминает западные средневековые идеалы учтивости: получив от адмирала Дамаска баснословный подарок, то есть сотню верблюдов, нагруженных золотом и серебром, султан созвал своих баронов "и в течение часа раздал все эти вещи из любезности" (106). Автор, однако, доказывает, что вполне сознает политический подтекст такой щедрости: "Великодушием души своей обладает он этой державой, ибо не должна она была достаться ему, так как он не того рода, из которого происходят султаны". Сиголи даже дает подробный отчет, менее предвзятый, чем у Фрескобальди, о восхождении султана к власти из рабства, не скрывая жестокости и хитрости, которые он использовал, но заявляя, что этот бывший раб стал теперь мудрым и уважаемым государем (107). Однако позиция Сиголи остается апологетической: в конце концов все подробности, касающиеся султанского великолепия, так или иначе обращены во славу христианской веры. Управляя огромными владениями и "многими очень большими городами", которые приносят ему огромные доходы, так что трудно себе представить "богатство, которое должно достаться ему" (108), султан не держит в своих руках никакой реальной власти. На самом деле он подчиняется христианскому царю: "пресвитеру Иоанну из Индии", которому он каждый год платит огромную дань, чтобы не открылись "некие врата реки" и весь Египет не был затоплен (109). Хотя легенда о Пресвитере [247/248] Иоанне (обычно отождествляемом с христианским негусом Эфиопии) была широко известна в средневековой Западной Европе, Сиголи — единственный из трех флорентийцев, упомянувший его. Упоминая этого могущественного христианского правителя после долгих и великолепных описаний султана, он говорит своей христианской аудитории, что им на самом деле нечего бояться. Напротив, именно у султана есть очень веские основания опасаться государя-христианина. Таким образом, пресвитер Иоанн действует как мифическая компенсация временной неспособности правителей западных христиан победить сарацин, тогда как самый могущественный султан символически сводится не более чем к "королю на поводке".

4.4. Джорджио Гуччи: реалистичный дух крестоносца

Джорджио Гуччи родился в простой, но богатой семье, игравшей важную роль в общественной жизни Флоренции. Его отец Гуччио был одним из лидеров Войны Восьми Святых против папства (1375-1378), представляя гильдию производителей шерстяных тканей (Arte della Lana) в Военном совете. Сам Джорджио играл некоторые политические и дипломатические роли, будучи одним из приоров Флоренции в 1379 году и отправлен послом к ??папе в 1383 году (110).

В своем рассказе о путешествии Джорджо Гуччи предстает сложной личностью, сочетающей традиционные и гуманистические установки. Хотя он разделяет со своими товарищами сильный дух крестоносцев и даже усиливает его, он расходится с ними по ряду деликатных вопросов, проявляя большую интеллектуальную любознательность и независимость ума, чем его более образованные товарищи. Он единственный, кто не упоминает о разделенном островке, связанном с чудом перевоза мощей св. Марка. При описании мусульман он избегает часто встречающихся и отрицательных риторических схем univers a l'envers. Он никогда не намекает на предполагаемые "звериные" коннотации сарацинов и не передает никакой "сексуальной интерпретации" исламского призыва к молитве. Его описание мусульманских "церквей" (мечетей) вполне объективно (111). Кроме того, Гуччи даже не упоминает о "повторяющихся чудесах", таких как крест, видимый внутри бананов, волы, отказывающиеся "работать" по воскресеньям в Матарии или вода, меняющая свой вкус в зависимости от религиозной принадлежности пьющего.

Несмотря на все это, у него тоже есть острый "дух крестоносца". Его первое описание Александрии сочетает в себе реалистическое наблюдение с сильным чувством религиозно-пространственного повторного присвоения. Его первые замечания о городе носят комплиментарный характер, особенно восхваляя его характер как "торгового города" и присутствие в нем наиболее важных европейских торговых "наций" (112). Однако сразу же после этого возникает мощный признак христианской идентичности: две колонны, связанные с мученичеством святой Екатерины и тюрьма, где она содержалась (113). Таким образом, Александрия идентифицируется, прежде всего, как город св. Екатерины. Ее мученичество — далеко не бледное воспоминание из далекого прошлого, оно тесно связано с недавней историей и духом крестоносцев: "Между [248/249] упомянутыми двумя колоннами, король Кипра Петр (...), в честь Бога и Святой Веры, отслужил мессу и возложил Тело и Кровь Христа в октябре месяце года Господня 1365 г., когда этот король взял упомянутый город Александрию, которую он удерживал в течение трех дней" (114). Таким образом, автор призывает к религиозно-пространственному отвоеванию Египта еще более настойчиво, чем его коллеги, хотя и отчасти другими средствами. Вместо того чтобы очернять врагов, он предпочитает сосредотачиваться на исторических событиях, выискивая причины и даже ответственность за них, как он это делает в случае провала крестовых походов, начатых, соответственно, королем Франции Людовиком и королем Кипра Петром (115). В то же время он с гордостью заявляет, что христианам больше не позволено ходить туда, "где св. Марк был обезглавлен", в Старой Александрии, "исключительно потому, что сарацины опасаются, что человек, отправившийся туда и увидевший это, узнает средства и пути, с помощью которых упомянутый город Александрия может быть отнят у них христианами": повторное присвоение египетского пространства, кажется, говорит он, не только необходимо, но было бы даже легко.

123456

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓