Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

На следующий день ему явно стало лучше: кашель был мокрым и грубым, хороший кашель; она хорошо помнила, когда Сафнан наконец начала нормально кашлять. Время от времени он полностью просыпался, и когда она принесла ему бутылку, которую использовала в качестве судна, он взял ее у нее и отвернулся, чтобы помочиться в нее. Скромность — хороший признак для вождя, подумала она. Она была довольна им и собой. Она была полезна. — Я собираюсь покинуть тебя сегодня вечером; не позволяй одеялу соскользнуть. Я вернусь утром, — сказала она ему, довольная собой, своей решительностью, своей неоспоримостью.

Но когда она ясным холодным вечером вернулась домой, Тикули лежал, свернувшись калачиком, в углу комнаты, где он никогда раньше не спал. Он не хотел есть и забрался обратно в свой угол, когда она попыталась отодвинуть его, погладить, уложить спать на кровати. Оставь меня в покое, сказал он, отворачиваясь от нее, отводя глаза и утыкаясь своим сухим, черным, острым носом в изгиб передней лапы. Оставь меня в покое, терпеливо сказал он, дай мне умереть, вот что я сейчас делаю.

Она заснула, потому что очень устала. Губу оставался на болотах всю ночь. Утром Тикули был точно таким же, свернувшись калачиком на полу в том месте, где он никогда не спал, и ожидая.

— Мне нужно идти, — сказала она ему, — я скоро вернусь, очень скоро. Подожди меня, Тикули.

Он ничего не сказал, отводя от нее взгляд тусклых янтарных глаз. Он ждал не ее.

Она шагала по болотам с сухими глазами, сердитая, бесполезная. Абберкам был почти таким же, каким был раньше; она накормила его зерновой кашей, позаботилась о его нуждах и сказала: — Я не могу остаться. Мой любимец заболел, я должна вернуться.

— Кот, — сказал здоровяк своим рокочущим голосом.

— Лисопес. Моя дочь подарила его мне. — Почему она что-то объясняла, оправдывалась? Она ушла; когда она вернулась домой, Тикули был там, где она его оставила. Она кое-что починила, приготовила немного еды, которую, по ее мнению, мог бы съесть Абберкам, попыталась прочитать книгу о мирах Экумены, о мире, в котором не было войн, где всегда была зима, где люди были как мужчинами, так и женщинами. В середине дня она подумала, что ей пора возвращаться к Абберкаму, и как раз собиралась вставать, когда Тикули тоже встал. Он очень медленно подошел к ней. Она снова села на свой стул и наклонилась, чтобы поднять его, но он уткнулся своей острой мордочкой ей в руку, вздохнул и лег, положив голову на лапы. Он снова вздохнул.

Она сидела и громко плакала некоторое время, совсем недолго; потом встала, взяла садовую лопату и вышла на улицу. Она вырыла могилу в углу каменной трубы, в солнечном уголке. Когда она вошла и взяла Тикули на руки, то подумала с трепетом, похожим на ужас: "Он не умер!" Он был мертв, только еще не остыл; густой рыжий мех сохранял тепло тела. Она завернула его в свой голубой шарф, взяла на руки и отнесла в могилу, все еще ощущая это слабое тепло сквозь ткань и легкую неподвижность тела, похожего на деревянную статую.

Она забросала могилу землей и положила на нее камень, выпавший из дымохода. Она ничего не могла сказать, но в ее сознании, как молитва, возник образ Тикули, бегущего где-то на солнечном свету.

Она выставила на крыльцо еду для Губу, который весь день не приходил домой, и направилась вверх по дамбе. Был тихий, пасмурный вечер. Камыши стояли серые, а лужи отливали свинцом.

Абберкам сидел в постели, ему определенно стало лучше, возможно, с легким повышением температуры, но ничего серьезного; он был голоден — хороший знак. Когда она принесла ему поднос, он спросил: — Любимец в порядке?

— Нет, — сказала она и отвернулась, только через минуту сумев произнести: — Мертв.

— В руках Владыки, — произнес хриплый, глубокий голос, и она снова увидела Тикули в солнечном свете, в чьем-то присутствии, в каком-то добром присутствии, подобном солнечному свету.

— Да, — сказала она. — Спасибо. — Ее губы задрожали, а в горле пересохло. Она продолжала видеть рисунок на своем синем шарфе — листья, напечатанные темно-синим цветом. Она заставила себя чем-то заняться. Вскоре она вернулась, чтобы присмотреть за огнем и присесть рядом с ним. Она чувствовала себя очень усталой.

— До того, как Владыка Камье взял в руки меч, он был пастухом, — сказал Абберкам. — И они назвали его Повелителем зверей и оленьего стада, потому что, когда он пошел в лес, он оказался среди оленей, и львы также ходили с ним среди оленей, не причиняя вреда. Никто не боялся.

Он говорил так тихо, что прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что он произносит строчки из "Аркамье".

Она подбросила в огонь еще один кусок торфа и снова села.

— Скажи мне, откуда ты родом, вождь Абберкам, — сказала она.

— Плантация Гебба.

— На востоке?

Он кивнул.

Огонь тлел, испуская едкий дым.

Ночь была необычайно тихой. Когда она впервые приехала сюда из города, ночь за ночью ее будила тишина.

— На что это было похоже? — сказал он почти шепотом,

Как и у большинства людей их расы, радужная оболочка его глаз была темной, но она заметила белую вспышку, когда он взглянул на нее. — Шестьдесят лет назад, — сказал он. — Мы жили в комплексе плантации. Тростниковые заросли; некоторые из нас работали там, рубили тростник, работали на мельнице. Большинство женщин, маленькие дети. Большинство мужчин и мальчиков старше девяти-десяти лет спускались в шахты. Некоторые девушки тоже хотели туда, они были маленькими, чтобы работать в шахтах, в которые мужчина не смог бы пролезть, — но я был большим. Они отправили меня в шахты, когда мне было восемь лет.

— Темно, — сказал он. Она снова увидела, как вспыхнули его глаза. — Я оглядываюсь назад и думаю, как же мы жили? как мы умудрились остаться живыми в этом месте? Воздух в шахте был настолько насыщен пылью, что казался черным. Черный воздух. Свет нашего фонаря не проникал в воздух и на пять футов. В большинстве выработок вода доходила человеку до колен. Была одна шахта, где загорелся забой с мягким углем, и он горел, так что вся система была полна дыма — они продолжали работать, потому что залежи располагались за этим слоем. Мы носили маски, фильтры. От них было не так уж много пользы. Мы вдыхали дым — я всегда немного хриплю, как сейчас. Дело не только в берлоте. Это прежний дым. Мужчины умирали от воспаления легких. Все мужчины. Они умирали в возрасте сорока-сорока пяти лет. Боссы давали нашему племени деньги, когда умирал человек. Бонус за смерть. Некоторые мужчины думали, что это того стоило, чтобы умереть.

— Как тебе удалось выбраться?

— Благодаря моей матери, — сказал он. — Она была дочерью вождя из деревни. Она научила меня. Она научила меня религии и свободе.

"Он уже говорил это раньше", — подумала Йосс. Это стало его стандартным ответом, его стандартным мифом.

— Как? Что она сказала?

Пауза. — Она научила меня Святому Слову, — сказал Абберкам. — И она сказала мне: — Ты и твой брат, вы — истинные люди, вы — народ Владыки, его слуги, его воины, его львы: только вы. Владыка Камье пришел с нами из Старого Света, и теперь он наш, он живет среди нас. Она назвала нас Абберкам, Язык Господа, и Домеркам, Рука Господа. Говорить правду и сражаться, чтобы стать свободными.

— Что стало с твоим братом? — спросила Йосс через некоторое время.

— Погиб в Надами, — сказал Абберкам, и снова оба некоторое время молчали.

Надами была первой крупной вспышкой восстания, которое в конечном итоге принесло освобождение Йеове — на плантации Надами рабы и освобожденные городские люди впервые сражались бок о бок против владельцев. Если бы рабы смогли сплотиться против владельцев, корпораций, они, возможно, завоевали бы свою свободу на годы раньше. Но освободительное движение постоянно распадалось на племенное соперничество, вожди соперничали за власть на недавно освобожденных территориях, торгуясь с боссами, чтобы закрепить свои завоевания. Тридцать лет войны и разрушений, прежде чем значительно превосходящие числом верелиане были побеждены и изгнаны с планеты, предоставив йеовитам свободу нападать друг на друга.

— Твоему брату повезло, — сказала Йосс.

Затем она посмотрела на вождя, задаваясь вопросом, как он воспримет этот вызов. В свете камина его крупное смуглое лицо казалось смягченным. Его седые жесткие волосы выбились из распущенной косы, в которую она заплела их, чтобы они не падали ему на глаза, и в беспорядке обрамляли лицо. Он сказал медленно и мягко: — Он был моим младшим братом. Он был Энаром на поле боя с Пятью армиями.

"О, так, значит, ты сам Владыка Камье?" — мысленно возразила Йосс, растроганная, возмущенная, циничная. "Какое самомнение! Но, конечно, был и другой подтекст. Энар поднял свой меч, чтобы убить своего старшего брата на том поле боя, чтобы помешать ему стать Властелином Мира. И Камье сказал ему, что меч, который он держал в руках, был его собственной смертью; что в жизни нет господства и свободы, только в том, чтобы отпустить жизнь, тоску, желание. Энар сложил свой меч и ушел в пустыню, в безмолвие, сказав только: — Брат, я — это ты. — И Камье взял этот меч, чтобы сражаться с армиями опустошения, зная, что победы нет.

Так кем же он был, этот человек? этот здоровяк? этот больной старик, этот маленький мальчик внизу, в шахтах, в темноте, этот хулиган, вор и лжец, который думал, что может говорить от имени Господа?"

— Мы слишком много разговариваем, — сказала Йосс, хотя ни один из них не произнес ни слова в течение пяти минут.

Она налила ему чашку чая и сняла чайник с очага, где держала его на медленном огне, чтобы воздух оставался влажным. Она взяла свою шаль. Он наблюдал за ней с тем же мягким выражением на лице, почти растерянным.

— Я хотел именно свободы, — сказал он. — Нашей свободы.

Его совесть ее не касалась. — Согрейся, — сказала она.

— Ты сейчас уходишь?

— Я не могу заблудиться на дамбе.

Однако это была странная прогулка, потому что у нее не было фонаря, а ночь была очень темной. Она думала, ощупью пробираясь по дамбе, о том черном воздухе, о котором он рассказывал ей в шахтах, поглощающем свет. Она подумала о черном, тяжелом теле Абберкама. Она подумала, как редко ей доводилось гулять ночью одной. Когда она была ребенком на плантации Банни, рабов запирали на ночь в лагере. Женщины оставались на женской стороне и никогда не ходили одни. До войны, когда она приехала в город как вольноотпущенница, учась в школе подготовки кадров, она почувствовала вкус свободы; но в тяжелые годы войны и даже после освобождения женщина не могла безопасно ходить по улицам ночью. В рабочих кварталах не было полиции, не было уличных фонарей; районные военачальники посылали свои банды в набеги; даже при дневном свете нужно было высматривать, стараться держаться в толпе, всегда быть уверенной, что есть улица, по которой можно сбежать.

Она забеспокоилась, что пропустит поворот, но к тому времени, как она добралась до него, ее глаза привыкли к темноте, и она даже смогла разглядеть пятно своего дома внизу, в бесформенных зарослях тростника. Она слышала, что у инопланетян плохое ночное зрение. У них были маленькие точечные зрачки, окруженные белым, как у испуганного теленка. Ей не нравились их глаза, хотя ей нравился цвет их кожи, в основном темно-коричневый или красновато-коричневый, теплее, чем ее серовато-коричневая кожа рабыни или иссиня-черная шкура, которую Абберкам получил от владельца, изнасиловавшего его мать. Цианидная кожа, вежливо объясняли инопланетяне, и адаптация зрения к спектру излучения верелианского солнца.

Губу молча танцевал вокруг нее на тропинке вниз, щекоча ее ноги своим хвостом. — Берегись, — отругала она его, — я могу наступить на тебя. — Она была благодарна ему и взяла его на руки, как только они оказались в помещении. Никакого достойного и радостного приветствия от Тикули, ни этой ночью, ни когда-либо еще. Губу прошелся у нее под ухом "ру-ру-ру", послушай меня, я здесь, жизнь продолжается, где ужин?

В конце концов, вождь все-таки подхватил воспаление легких, и она отправилась в деревню, чтобы позвонить в клинику в Вео.

Они прислали практикующего врача, который сказал, что с ним все в порядке, просто заставляйте его сидеть и кашлять, травяные чаи были в порядке, просто присматривайте за ним, это верно, и ушел, большое спасибо. Поэтому она проводила с ним все свои послеобеденные часы. Дом без Тикули казался очень унылым, дни поздней осени — очень холодными, да и вообще, что еще ей оставалось делать? Ей нравился большой темный дом-плот. Она не собиралась убирать дом для вождя или любого другого мужчины, который не делал этого сам, но она покопалась в нем, в комнатах, которыми Абберкам, очевидно, не пользовался и даже не заглядывал в них. Она нашла наверху одну, которая ей понравилась, с длинными низкими окнами вдоль всей западной стены. Она подмела ее и протерла окна с маленькими зеленоватыми стеклами. Когда он засыпал, она поднималась в эту комнату и садилась на потрепанный шерстяной коврик, который был единственной ее мебелью. Камин был заложен расшатанными кирпичами, но от горящего внизу торфяного огня тепло поднималось вверх, и, если прислониться спиной к теплым кирпичам и к косо падающему солнечному свету, ей было не холодно. Она чувствовала там умиротворение, которое, казалось, принадлежало самой комнате, форме ее воздуха, зеленоватому, колеблющемуся стеклу окон. Там она сидела бы в тишине, ничем не занятая, довольная, как никогда не сидела в своем собственном доме.

К вождю медленно возвращались силы.

Часто он был угрюмым, суровым, неотесанным человеком, каким она сначала его увидела, погруженным в оцепенение эгоцентричного стыда и ярости. В другие дни он был готов говорить, иногда даже слушать.

— Я читала книгу о мирах Экумены, — сказала Йосс, ожидая, пока будут готовы бобовые лепешки, чтобы перевернуть их и обжарить с другой стороны. Последние несколько дней она готовила и съедала с ним ужин ближе к вечеру, мыла посуду и уходила домой засветло. — Это очень интересно. Нет никаких сомнений в том, что мы все происходим от народа Хейна. Мы и инопланетяне тоже. Даже у наших животных одни и те же предки.

— Так говорят, — проворчал он.

— Дело не в том, кто это говорит, — сказала она. — Любой, кто посмотрит на доказательства, увидит это; это генетический факт. То, что тебе это не нравится, ничего не меняет.

— Что такое "факт", которому миллион лет? — сказал он. — Какое это имеет отношение к тебе, ко мне, к нам? Это наш мир. Мы — это мы сами. Мы не имеем к ним никакого отношения.

— Теперь имеем, — довольно небрежно сказала она, переворачивая лепешки.

— Нет, если бы я поступил по-своему, — сказал он.

Она рассмеялась. — Ты ведь не сдаешься, не так ли?

— Нет, — сказал он.

После того, как они поели, он в постели со своим подносом, она на табурете у камина, она продолжила, с чувством дразня быка, вызывая обрушение лавины; несмотря на то, что он все еще был болен и слаб, в нем была та угроза, что исходила от его роста, а не только от тела. — Так вот из-за чего все это было на самом деле? — она спросила. — Всемирная партия. Иметь планету для себя, без инопланетян?