Урсула Ле Гуин "Еще одна история, или Рыбак из Внутриморья"

— Сиди! — сказал я, и ее имя вырвалось у меня странным, хриплым криком, только имя, без слов — у меня не было слов. У меня больше не было ни чувств, ни сострадания, ни ностальгии, ни роскошных страданий. Потрясенный до глубины души, сбитый с толку, опустошенный, я стоял там. Наши глаза встретились. Четыре или пять мгновений мы стояли, глядя друг другу в душу. Затем Исидри отвела взгляд с дрожащей, безутешной улыбкой и выскользнула вон.

Я не последовал за ней. Мне нечего было ей сказать — в буквальном смысле. Я чувствовал, что мне потребуется месяц, год, годы, чтобы найти слова, которые я должен был сказать ей. Пять минут назад я был таким богатым, таким довольным собой, своими амбициями и своей судьбой; а теперь я стоял пустой, молчаливый, бедный, глядя на мир, который я отбросил.

Эта способность смотреть правде в глаза длилась час или около того. С тех пор всю свою жизнь я думал об этом как о "часе в эллинге". Я сел на высокий верстак, где раньше сидела Исидри. Пошел дождь, река заурчала, и наступила ранняя ночь. Когда, наконец, я пошевелился, то включил свет и начал пытаться защитить свою цель, свое запланированное будущее от ужасной простой реальности. Я начал выстраивать экран из эмоций, уклонений и версий; отводить взгляд от того, что показала мне Исидри; отводить взгляд от глаз Исидри.

К тому времени, когда я поднялся домой на ужин, я уже полностью владел собой. К тому времени, как лег спать, я снова был хозяином своей судьбы, уверенным в своем решении, почти способным позволить себе пожалеть Исидри — но не совсем. Я никогда не позорил ее этим. Я скажу это только от себя. За тот час, что я провел в лодочном сарае, из меня выбили жалость, которая называется жалостью к самому себе. Когда несколько дней спустя я расстался со своей семьей на маленькой грязной станции в деревне, я плакал, но не из-за них, а из-за себя, от искренней, безнадежной боли. Это было слишком тяжело для меня. У меня было так мало практики в преодолении боли! Я сказал своей матери: — Я вернусь. Когда я закончу курс — через шесть лет, может быть, через семь — я вернусь, останусь ненадолго.

— Если твой путь приведет тебя, — прошептала она. Она крепко прижала меня к себе, а потом отпустила.

Итак, я подошел к тому времени, которое выбрал для начала своего рассказа, когда мне был двадцать один год и я покинул свой дом на корабле "Террасы Дарранды", чтобы учиться в школах на Хейне.

О самом путешествии у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Мне кажется, я помню, как входил на корабль, но на ум не приходят никакие детали, визуальные или кинетические; я не могу вспомнить, как находился на корабле. В моих воспоминаниях о том, как я покидал его, осталось только ошеломляющее физическое ощущение, головокружение. Я пошатывался, меня тошнило, и я так нетвердо держался на ногах, что меня приходилось поддерживать, пока я не сделал несколько шагов по земле Хейна.

Обеспокоенный этим провалом сознания, я спросил об этом в Экуменической школе. Мне сказали, что это один из многих различных способов воздействия путешествий со скоростью, близкой к световой, на разум. Большинству людей просто кажется, что несколько часов проходят в своего рода подвешенном состоянии восприятия; у других странное восприятие пространства, времени и событий, что может серьезно беспокоить; некоторым просто кажется, что они спали, когда они "просыпаются" по прибытии. У меня не было даже такого опыта. У меня вообще не было никакого опыта. Я чувствовал себя обманутым. Я хотел прочувствовать путешествие, каким-то образом познать огромный промежуток пространства, но, насколько я понимал, никакого промежутка не было. Я был в космопорте на О, а затем стал в порту Ве, у меня кружилась голова, я был сбит с толку, и, наконец, когда смог поверить, что я там, был взволнован.

Моя учеба и работа в те годы сейчас не представляют никакого интереса. Я упомяну только одно событие, которое может быть зафиксировано, а может и не быть в файле приема ансибла в четвертой башне Бека, год Экумены 21-11-93/1645. (В последний раз, когда я проверял, это было записано в файле передачи ансибла по адресу Ран'н, дата по времени Экумены 30-11-93/1645. Приход и уход Урашимы тоже был зафиксирован в анналах императоров.) 1645 год был моим первым годом на Хейне. В начале семестра меня попросили прийти в центр ансибла, где они объяснили, что получили искаженную текстовую передачу, по-видимому, от O, и надеялись, что я смогу помочь им восстановить ее. С датой, наступившей на девять дней позже даты получения, в нем говорилось:

оку н скрыть проблему нетру это больно но возможно не решит случай

Слова были неровными и фрагментарными. Некоторые были стандартными на хейнском, но оку и нетру означают "северный" и "симметричный" на сио, моем родном языке. Центры ансибла на O не сообщили о записи передачи, но получатели подумали, что сообщение могло быть от O из-за этих двух слов и из-за того, что фраза на хейнском "это может быть невозможно восстановить" появилась в передаче, полученной почти одновременно с одного из стационарных устройств на O, касающейся поврежденной волной установки для опреснения воды. — Мы называем это искаженным сообщением, — сказал мне оператор, когда я признался, что ничего не могу в этом разобрать, и спросил, как часто сообщения ансибла приходят в таком искаженном виде. — К счастью, не часто. Мы не можем быть уверены, где и когда они возникли или возникнут в будущем. Возможно, это последствия явления интерференции двойных полей. Один из моих коллег здесь называет их призрачными посланиями.

Мгновенная передача данных всегда завораживала меня, и хотя тогда я был всего лишь новичком в принципе ансибла, это случайное знакомство с операторами переросло у меня в дружбу с некоторыми из них. И я прослушал все курсы по теории ансибла, которые предлагались.

Когда я учился на последнем курсе школы темпоральной физики и подумывал о том, чтобы отправиться в миры Кита для дальнейшего изучения — после моего обещанного визита домой, который иногда казался далекой, неуместной мечтой наяву, а иногда страстной и в то же время пугающей потребностью, — по ансиблу пришли первые сообщения из Анарреса по новой теории трансилиентности. Не только информация, но и материя, тела, люди могут переноситься с места на место без временного промежутка. "Чартен-технология" внезапно стала реальностью, хотя и очень странной реальностью, неправдоподобным фактом.

Я сходил с ума от возможности работать над этим. Я уже собирался пойти и пообещать школе отдать свою душу и тело, если они позволят мне поработать над чартен-теорией, когда они пришли и спросили меня, не хотел бы я отложить свое обучение в качестве мобила на год или около того, чтобы поработать над этой теорией. Рассудительно и любезно я согласился. В тот вечер я праздновал на весь город. Я помню, как показывал всем своим друзьям, как танцевать фен'н, и я помню, как запускал фейерверки на Большой площади перед школами, и, кажется, я помню, как пел под окнами директора незадолго до рассвета. Я также помню, что чувствовал себя на следующий день; но это не помешало мне потащиться в корпус темпоральной физики, чтобы посмотреть, где они оборудуют лабораторию чартен-поля.

Передача данных с помощью ансибла, конечно, чрезвычайно дорога, и за годы, проведенные на Хейне, я смог поговорить со своей семьей всего дважды; но мои друзья в центре ансибла иногда "предоставляли" мне место для текстового сообщения при передаче на O. Таким образом, я отправил сообщение в Ран'н, чтобы оно было переправлено первому седорету фермерского хозяйства Удан в деревне Дердан'над в горном районе Северо-западного водораздела Садуун, Окет, на О, сообщив им, что "хотя это исследование отложит мой визит домой, оно может сэкономить мне четыре года путешествия." Легкомысленное сообщение выдало мое чувство вины; но тогда мы действительно думали, что в течение нескольких месяцев у нас будет технология.

Вскоре лаборатории поля были переведены в порт Ве, и я отправился с ними. Совместная работа исследовательских чартен-групп Кита и Хейна в течение этих первых трех лет представляла собой череду триумфов, отсрочек, обещаний, поражений, прорывов, неудач, и все это происходило так быстро, что любой, кто брал недельный отпуск, оказывался отставшим. Гвонеш назвала это "ясностью, скрывающей тайну". Каждый раз, когда все прояснялось, все становилось еще более таинственным. Теория была прекрасна и сводила с ума. Эксперименты были захватывающими и непостижимыми. Технология работала лучше всего, когда была наиболее нелепой. Четыре года в этой лаборатории пролетели, как говорится, незаметно.

К тому времени я провел на Хейне десять лет, и мне был тридцать один. На О прошло четыре года, пока мой ПСС-корабль проходил несколько минут замедленного времени, направляясь к Хейну, и пройдет еще четыре, пока я вернусь: так что, когда я вернусь, меня не будет восемнадцать из их лет. Все мои родители были еще живы. Настало самое время для моего обещанного визита домой.

Но хотя исследования чартен-поля потерпели досадную неудачу в связи с парадоксом "весеннего снега", проблемой, которую жители созвездия Кита считали неразрешимой, мне была невыносима мысль о том, что, вернувшись на Хейн, я состарюсь на восемь лет. Что, если они решат парадокс? Было достаточно плохо сознавать, что я потеряю четыре года, отправляясь в О. Предварительно, без особой надежды, я предложил директору взять с собой в O кое-какие экспериментальные материалы и установить фиксированный двухполевой вспомогательный канал для ансибл-связи между портом Ве и Ран'ном. Таким образом, я мог поддерживать связь с Ве, как Ве поддерживал связь с Уррасом и Анарресом; и фиксированная ссылка ансибла может быть подготовительной к чартен-ссылке. Помню, я сказал: — Если вы разрешите парадокс, мы, возможно, в конце концов пришлем несколько мышей.

К моему удивлению, моя идея прижилась; темпоральные инженеры захотели создать принимающее поле. Даже наш директор, которая могла быть такой же блестяще непостижимой, как сама чартен-теория, сказала, что это хорошая идея. — Мыши, жуки, гхолы, кто знает, что мы вам пошлем? — сказала она.

Итак, когда мне был тридцать один год, я покинул порт Ве на транспортном ПСС-судне "Леди Сорры" и вернулся на О. На этот раз я пережил полет со скоростью, близкой к световой, так, как это делает большинство людей, — как нервирующую интерлюдию, во время которой невозможно последовательно мыслить, читать циферблат часов или следить за сюжетом. Речь и движения становятся затрудненными или невозможными. Другие люди предстают как нереальные полуприсутствия, необъяснимо присутствующие или не присутствующие вовсе. У меня не было галлюцинаций, но все казалось галлюцинацией. Это похоже на сильную лихорадку — сбивающую с толку, невыносимо скучную, кажущуюся бесконечной, но очень трудную для воспоминания, когда она заканчивается, как если бы это был эпизод вне чьей-либо жизни, заключенный в капсулу. Теперь я задаюсь вопросом, было ли еще серьезно исследовано его сходство с "чартен-опытом".

Я отправился прямиком в Ран'н, где мне выделили комнаты в Новом четырехугольнике, более шикарные, чем моя старая студенческая комната в четырехугольнике Храма, и несколько хороших лабораторных помещений в Тауэр-холле для организации экспериментальной станции трансилиентного поля. Я сразу же связался со своей семьей и поговорил со всеми своими родителями; моя мать была больна, но сейчас с ней все в порядке, сказала она. Я сказал им, что вернусь домой, как только у меня наладятся дела в Ран'не. Каждые десять дней я звонил снова, разговаривал с ними и говорил, что теперь очень скоро приеду. Я действительно был очень занят, мне нужно было наверстать упущенные четыре года и изучить полученное Гвонеш решение парадокса "весеннего снега". К счастью, это было единственным крупным достижением в теории. Технология значительно продвинулась вперед. Мне пришлось переучиваться самому и обучать своих помощников практически с нуля. У меня была идея об одном аспекте теории двойного поля, который я хотел проработать до отъезда. Прошло пять месяцев, прежде чем я позвонил им и наконец сказал: — Я буду у вас завтра. — И когда я это сделал, я понял, что все это время боялся.

Я не знаю, боялся ли я увидеть их спустя восемнадцать лет, перемен, странностей, или я боялся самого себя.

Восемнадцать лет совершенно не изменили холмов рядом с широким Садууном, сельскохозяйственных угодий, пыльной маленькой станции в Дердан'наде, старых-престарых домов на тихих улицах. Деревенского большого дерева больше не было, но на его месте уже была довольно широкая тень. Вольер в Удане был расширен. Яма надменно и робко уставился на меня через забор. Дорожные ворота, которые я повесил во время своего последнего визита домой, стали ветхими, нуждались в замене стойки и новых петлях, но сорняки, росшие рядом с ними, были теми же пыльными, сладко пахнущими летними сорняками. Крошечные запруды ирригационных каналов издавали многочисленные негромкие щелчки и глухие удары, когда закрывались и открывались. Все было по-прежнему, само по себе. Неподвластный времени, Удан в своей мечте о работе стоял над рекой, которая текла вне времени в своей мечте о движении.

Но лица и тела людей, ожидавших меня на вокзале под палящим солнцем, были уже не те. Моей матери, которой было сорок семь, когда я уехал, стало шестьдесят пять, она была красивой и хрупкой пожилой женщиной. Тубду похудела; она выглядела сморщенной и задумчивой. Мой отец по-прежнему был красив и держался гордо, но его движения были замедленными, и он почти не разговаривал. Мой другой отец, Кап, которому стало семьдесят, был аккуратным, суетливым маленьким старичком. Они по-прежнему были первым седорету Удана, но сила фермерского хозяйства теперь заключалась во втором и третьем седорету.

Конечно, я знал обо всех изменениях, но быть там, среди них, было совсем не то, что слышать о них в письмах и передачах. Старый дом был гораздо просторнее, чем когда я там жил. Южное крыло было вновь открыто, и дети бегали туда-сюда по его дверям и дворам, которые в моем детстве были тихими, увитыми плющом и таинственными.

Моя сестра Конеко теперь была на четыре года старше меня, а не на четыре года моложе. Она была очень похожа на мое раннее воспоминание о матери. Когда поезд подошел к станции Дердан'над, она была первой из всех, кого я узнал, она держала на руках ребенка лет трех или четырех и говорила: — Смотри, смотри, это твой дядя Хидео!

Второму седорету исполнилось одиннадцать лет: Конеко и Исидри, сестры-германы, были партнерами того времени. Мужем Конеко был мой старый друг Сота, утренний работник фермы Дрехе. Сота и я нежно любили друг друга, когда были подростками, и мне было больно огорчать его, когда я уезжал. Когда я услышал, что он и Конеко любят друг друга, то был очень удивлен, вот такой я эгоцентричный, но, по крайней мере, не ревновал: это доставило мне очень глубокое удовольствие. Муж Исидри, мужчина почти на двадцать лет старше ее, по имени Хедран, был странствующим ученым, участвовавшим в дискуссиях. Удан оказал ему гостеприимство, и его визиты привели к браку. У них с Исидри не было детей. У Соты и Конеко было двое младших детей: десятилетний мальчик по имени Мурми и четырехлетняя Ласако, маленькая Исако.