Она так и сделала, крепко обматывая тряпки круг за кругом, пока повязка не стала достаточно плотной и не удерживала его ногу неподвижной под одним углом. Она сказала: — Если будете ходить, то пользуйтесь палкой, сэр. Ступать на пол надо только на пятку.

Он спросил, как ее зовут.

— Гейна, — сказала она. Произнеся свое имя, она бросила острый взгляд прямо на него, в упор, — смелый поступок для рабыни. Она, вероятно, хотела хорошенько разглядеть его инопланетные глаза, обнаружив, что все остальное в нем, хотя и странного цвета, довольно заурядно, кости на ногах и все такое.

— Спасибо тебе, Гейна. Я благодарен тебе за твое мастерство и доброту.

Она поклонилась, но без почтения, и вышла из комнаты. Сама она ходила прихрамывая, но прямо. — Все бабушки — бунтарки, — сказал ему кто-то давным-давно, еще до восстания.

На следующий день он смог встать и доковылять до кресла со сломанным подлокотником. Некоторое время он сидел, глядя в окно.

С его второго этажа открывался вид на сады Ярамеры, террасные склоны и цветочные клумбы, дорожки, газоны и ряд декоративных озер и бассейнов, которые постепенно спускались к реке: обширный узор из изгибов и плоскостей, растений и дорожек, земли и стоячей воды, окруженный широкой живой излучиной реки. Все участки, дорожки и террасы образовывали мягкую геометрию, центром которой было огромное дерево на берегу реки. Должно быть, это дерево уже было огромным, когда четыреста лет назад разбивали сад. Оно стояло выше и довольно далеко от берега, но его ветви далеко простирались над водой, и в его тени можно было бы построить деревню. Трава на террасах высохла и стала нежно-золотистой. Река, озера и заводи были туманно-голубыми, как летнее небо. Клумбы и кустарники были неухоженными, заросшими, но еще не одичавшими. Сады Ярамеры были необычайно прекрасны в своем запустении. Опустошенные, заброшенные, покинутые — все эти романтические слова подходили им, но в то же время они были рациональны и благородны, полны умиротворения. Они были построены трудящимися-рабами. Их достоинство и мир были основаны на жестокости, страдании, боли. Эсдан был хейнитом, из очень древнего народа, который тысячу раз строил и разрушал свою Ярамеру. Его разум вмещал красоту и ужасную скорбь этого места, уверенный в том, что существование одного не может оправдать другого, разрушение одного не может уничтожить другое. Он осознавал и то, и другое, только осознавал.

И осознавал также, сидя, наконец, в некотором телесном комфорте, что прекрасные печальные террасы Ярамеры могли бы вместить в себя террасы Дарранды на Хейне, крышу под красной крышей, сад под зеленым садом, круто спускающиеся к сияющей гавани, набережным, пирсам и парусникам. За гаванью вздымается море, поднимается так высоко, как его дом, так высоко, как его глаза. Эси знает, что в книгах говорится, будто море лежит внизу. "Сегодня ночью море спокойно", — говорится в стихотворении, но он знает лучше. Море стоит стеной, серо-голубой стеной на краю света. Если ты поплывешь по ней, она покажется плоской, но если ты увидишь ее по-настоящему, она будет такой же высокой, как холмы Дарранды, и если вы поплывете по ней по-настоящему, ты проплывешь сквозь эту стену на другую сторону, за край света.

Небо — это крыша, на которой держится стена. Ночью звезды сияют сквозь стеклянную воздушную крышу. Ты тоже можешь отправиться к ним, в миры за пределами этого мира.

— Еси, — зовет кто-то из дома, и он отворачивается от моря и неба, покидает балкон, идет встречать гостей, или на урок музыки, или на обед с семьей. Он славный маленький мальчик, Эси: послушный, веселый, не разговорчивый, но довольно общительный, интересуется людьми. С очень хорошими манерами, конечно; в конце концов, он Келвен, а старшее поколение не потерпело бы ничего меньшего в ребенке из этой семьи, но хорошие манеры даются ему легко, возможно, потому, что он никогда не видел плохих. Не мечтательный ребенок. Бдительный, присутствующий, замечающий. Но вдумчивый и склонный объяснять самому себе такие вещи, как морская стена и воздушная крыша. Эси уже не так понятен и близок Эсдану, как раньше; давным-давно он стал маленьким мальчиком, очень далеко отсюда, оставленным позади, покинутым дома. Теперь Эсдан лишь изредка видит его глазами или вдыхает чудесный сложный запах дома в Дарранде — дерева, смолистого масла, используемого для полировки дерева, циновок из душистой травы, свежих цветов, кухонных трав, морского ветра — или слышит голос своей матери: — Эси? А теперь заходи, мой любимый. Из Дораседа приехали двоюродные брат и сестра!

Эси вбегает, чтобы познакомиться с двоюродными братом и сестрой, старшим Илиавадом с безумными бровями и волосами в ноздрях, который может творить чудеса с кусочками липкой ленты, и Туитуи, которая ловит мяч лучше Эси, хотя она и младше, в то время как Эсдан засыпает на сломанном кресле у окна, глядя на ужасные, прекрасные сады.

Дальнейшие разговоры с Райайе были отложены. Задьо пришел со своими извинениями. Министра отозвали для разговора с президентом, он вернется в течение трех-четырех дней. Эсдан понял, что слышал, как ранним утром неподалеку взлетел флаер. Это была отсрочка. Ему нравилось фехтовать словами, но он все еще был очень уставшим, очень потрясенным и радовался отдыху. Никто не заходил в его комнату, кроме испуганной женщины Хио и задьо, который приходил раз в день, чтобы спросить, есть ли у него все, что ему нужно.

Когда он мог, ему разрешалось покидать свою комнату, выходить на улицу, если он хотел. Опираясь на палку и пристегнув к перевязанной ноге старую сандалию на жесткой подошве, которую принесла ему Гейна, он мог ходить, а значит, выходить в сад и сидеть на солнце, которое с каждым днем становилось все мягче по мере того, как лето подходило к концу. Два веота были его охранниками, или, точнее, опекунами. Он увидел двух молодых людей, которые пытали его; они держались на расстоянии, очевидно, получив приказ не приближаться к нему. Один из веотов обычно был на виду, но никогда не стеснял его.

Он не мог уйти далеко. Иногда он чувствовал себя букашкой на берегу. Та часть дома, которая все еще была пригодна для использования, была огромной, сады — обширными, людей было очень мало. Там были шестеро мужчин, которые привели его, и еще пятеро или шестеро тех, кто был здесь, под командованием грузного мужчины Туаленема. Из первоначального персонала дома и поместья насчитывалось десять или двенадцать человек, крошечный остаток домашнего персонала — повара, помощницы поваров, прачки, горничные, камеристки, камеристки для прислуги, чистильщиков обуви, мойщиков окон, садовников, подметальщиков дорожек, официантов, лакеев, мальчики на побегушках, конюхи, водители, подсобные женщины и мальчики-посыльные, которые в былые времена прислуживали хозяевам и их гостям. Этих немногих больше не запирали на ночь в старом жилом комплексе для активов, где находилась клетка-ловушка, они спали во внутреннем дворике конюшен для лошадей и помещений для людей, где сначала держали его, или в комнатах вокруг кухонь. Большинство из этих немногих оставшихся были женщинами, две из них молодые, и двое или трое старых, хрупких на вид мужчин.

Поначалу он остерегался заговаривать с кем-либо из них, чтобы не навлечь на них неприятности, но его похитители игнорировали их, за исключением случаев, когда отдавали приказы, очевидно, считая их заслуживающими доверия, и не без оснований. Нарушители спокойствия, активы, которые вырвались из комплекса, сожгли большой дом, убили боссов и владельцев, давно ушли: погибли, сбежали или снова попали в рабство с глубоким крестовидным клеймом на обеих щеках. Остались хорошие пыльные. Весьма вероятно, что они все это время были лояльными. Многие рабы, особенно личные, так же напуганные восстанием, как и их владельцы, пытались защитить их или бежали вместе с ними. Они были не большими предателями, чем владельцы, которые освободили своих активов и сражались на стороне Освобождения. Столько же, и не больше.

В качестве постельных для мужчин приводили по одной девушке из молодых полевых работниц. Каждый день или два двое молодых людей, которые пытали его, утром уезжали на машине с использованной девушкой и возвращались с новой.

Из двух младших рабынь дома одна, по имени Камса, всегда носила с собой своего маленького ребенка, и мужчины не обращали на нее внимания. Другая, Хио, была тем испуганным существом, которое прислуживало ему. Туаленем пользовался ею каждую ночь. Остальные мужчины держали руки подальше.

Когда они или кто-либо из рабов проходили мимо Эсдана в доме или на улице, они держали руки по швам, прижимали подбородок к груди, опускали глаза и замирали: формальное почтение, ожидаемое от личных активов, обращенных к владельцу.

— Доброе утро, Камса.

Ее ответом было почтение.

Прошли годы с тех пор, как он в последний раз имел дело с готовым продуктом поколений рабства, с тем типом рабов, который описывался как "идеально обученный, послушный, бескорыстный, преданный, идеальный личный актив", когда их выставляли на продажу. Большинство знакомых ему людей, его друзей и коллег, были городскими арендуемыми, сданными их владельцами компаниям и корпорациям для работы на фабриках, в магазинах или на квалифицированных работах. Он также знал немало полевых рабов. Рабы на местах редко контактировали со своими владельцами; они работали под началом боссов-гареотов, а их поселениями управляли резаные, боссы-евнухи. Те, кого он знал, в основном были беглецами, находившимися под защитой Хейма, подпольной организации, переправляющей их к независимости в Йеове. Никто из них не был полностью лишен образования, возможностей выбора, какого-либо представления о свободе, как эти рабы. Он уже забыл, на что похож хороший пыльный. Он забыл о полной непроницаемости человека, у которого нет личной жизни, о неприкосновенности полностью уязвимого человека.

Лицо Камсы было гладким, безмятежным и не выражало никаких чувств, хотя он иногда слышал, как она очень тихо разговаривает и поет своему малышу, издавая радостный, веселенький звук. Это притягивало его. Однажды днем он увидел ее сидящей за работой на перилах большой террасы с ребенком в перевязи на спине. Он, прихрамывая, подошел и сел рядом. Он не мог помешать ей отложить нож и доску в сторону и почтительно опустить голову, руки и глаза с его приближением.

— Пожалуйста, садись, пожалуйста, продолжай свою работу, — сказал он. Она повиновалась. — Что это ты режешь?

— Дуэли, господин, — прошептала она.

Это был овощ, который он часто ел и который ему нравился. Он наблюдал за ее работой. Каждый большой деревянистый стручок нужно было разрезать по герметичному шву, что было непростой задачей; требовался тщательный поиск места вскрытия и многократные резкие повороты лезвия, чтобы открыть стручок. Затем нужно было удалить одно за другим жирные съедобные семена и очистить их от тягучего, прилипающего содержимого стручка.

— Эта часть невкусная? — спросил он.

— Да, хозяин.

Это был трудоемкий процесс, требующий силы, мастерства и терпения. Ему было стыдно. — Я никогда раньше не видел сырое дуэли, — сказал он.

— Да, хозяин.

— Какой хороший ребенок, — сказал он немного наугад. Крошечное существо в перевязи, голова которого лежала у нее на плече, открыло большие иссиня-черные глаза и рассеянно смотрело на мир. Он никогда не слышал, чтобы оно плакало. Это казалось ему довольно неземным, но у него не было большого опыта с младенцами.

Она улыбнулась.

— Мальчик?

— Да, хозяин.

Он сказал: — Пожалуйста, Камса, меня зовут Эсдан. Я не хозяин. Я заключенный. Ваши хозяева — мои хозяева. Ты будешь называть меня по имени?

Она не ответила.

— Наши хозяева не одобрили бы этого.

Она кивнула. Верелианский кивок был наклоном головы назад, а не наклоном вниз. Он полностью привык к этому за все эти годы. Дело было в том, как он сам кивнул. Он заметил, что и сам теперь замечает это. Его плен, обращение с ним здесь вытеснили, дезориентировали его. За последние несколько дней он думал о Хейне больше, чем за все предыдущие годы, десятилетия. Он был дома на Вереле, а теперь его там не было. Неуместные сравнения, неуместные воспоминания. Отчужденный.

— Они посадили меня в клетку, — сказал он, говоря так же тихо, как и она, и запинаясь на последнем слове. Он не мог произнести слово "клетка-ловушка" целиком.

Снова кивок. На этот раз, впервые за все время, она подняла на него глаза, бросив мимолетный взгляд. Она беззвучно сказала: — Знаю, — и продолжила свою работу.

Он больше не нашелся, что сказать.

— Я была щенком, а потом жила там, — сказала она, бросив взгляд в сторону двора, где стояла клетка. Ее бормочущий голос был тщательно сдержан, как и все ее жесты и передвижение. — До того времени, как дом сгорел. Когда здесь жили хозяева. Они часто вешали клетку. Когда-то один человек жил там до тех пор, пока не умер. В ней. Я это видела.

Между ними воцарилось молчание.

— Мы, щенки, никогда так не поступали. Никогда там не бегали.

— Я видел... что земля внизу была другой, — сказал Эсдан, говоря так же тихо и с пересохшим ртом, его дыхание стало прерывистым. — Я видел, глядя вниз. Трава. Я подумал, что, может быть... где они... — Его голос совсем пресекся.

— Одна бабушка взяла длинную палку с тряпкой на конце, намочила ее и поднесла к нему. Резаные отвели взгляды. Но он умер. И гнил какое-то время.

— Что он натворил?

— Энна, — сказала она, односложное отрицание, которое он часто слышал от активов — я не знаю, я этого не делала, меня там не было, это не моя вина, кто знает...

Он видел, как дочь владельца, которая сказала: — Энна, — получила пощечину, но не за разбитую чашку, а за то, что использовала рабское слово.

— Полезный урок, — сказал он. Он знал, что она поймет его. Аутсайдеры знают иронию так же хорошо, как воздух и воду.

— Они поместили тебя туда, тогда я испугалась, — сказала она.

— На этот раз урок был для меня, а не для вас, — сказал он.

Она работала, тщательно, неустанно. Он наблюдал за ее работой. Ее опущенное лицо цвета глины с синеватыми тенями было спокойным, умиротворенным. У ребенка была более темная кожа, чем у нее. Она не встречалась с рабом, а использовалась владельцем. Они называли это изнасилованием. Глаза ребенка медленно закрылись, полупрозрачные голубоватые веки походили на маленькие ракушки. Он был маленьким и хрупким, вероятно, ему было всего месяц или два от роду. Его головка с бесконечным терпением лежала на ее сутулящемся плече.

Больше никого не было на террасах. Легкий ветерок шевелил цветущие деревья позади них, серебрил далекую реку.

— Твой ребенок, Камса, знаешь, он будет свободен, — сказал Эсдан.

Она подняла глаза, но не на него, а на реку и на другой берег. Она сказала: — Да. Он будет свободен. — Она продолжала работать.

То, что она сказала ему это, ободрило его. Ему было приятно сознавать, что она доверяет ему. Ему нужен был кто-то, кто доверял бы ему, потому что с тех пор, как он оказался в клетке, он не мог доверять самому себе. С Райайе у него все было в порядке; он все еще мог фехтовать; проблема была не в этом. Это было, когда он был один, думал, спал. Большую часть времени он был один. Что-то в его сознании, глубоко внутри него, было ранено, сломано, не срослось, нельзя было доверять тому, что оно выдержит его вес.