2084

— Расшумелись, — сказала она. — Огорчились, что нельзя посмотреть на висельников, — вот почему. Мне с ними пойти некогда, а Том еще не вернется с работы.

— Почему нам нельзя посмотреть, как вешают? — оглушительно взревел мальчик.

— Хочу посмотреть, как вешают! Хочу посмотреть, как вешают! — подхватила девочка, прыгая вокруг.

Егор вспомнил, что сегодня вечером в Парке Патриотов будут вешать военных преступников. Это популярное зрелище устраивали примерно раз в месяц. Пожав плечами, он отправился к себе. Но не успел пройти по коридору и шести шагов, как затылок его обожгла невыносимая боль. Будто ткнули в шею докрасна раскаленной проволокой. Пистолет, хоть и не был настоящим, всё же мог стрелять мелкими пластиковыми шариками. Он повернулся на месте и увидел, как миссис Бочков утаскивает мальчика в дверь.

-Иноагент! — заорал мальчик, перед тем как закрылась дверь. Но больше всего Егора поразило выражение беспомощного страха на сером лице матери.

Егор вернулся к себе, поскорее прошел мимо видеокрана и снова сел за стол, все еще потирая затылок. Музыка смолкла. Отрывистый военный голос с грубым удовольствием стал описывать вооружение новой плавающей крепости, поставленной на якорь где-то в районе Берингова пролива.

Несчастная женщина, подумал он, жизнь с такими детьми — это жизнь в постоянном страхе. Через год-другой они станут следить за ней днем и ночью, чтобы поймать на идейной невыдержанности. Теперь почти все дети ужасны. И хуже всего, что при помощи таких организаций, как разведчики, их методически превращают в необузданных маленьких дикарей, обожающих партию и все, что с ней связано. Песни, шествия, знамена, походы, муштра с учебными винтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение Великому кормчему — все это для них увлекательная игра. Их натравливают на чужаков, на врагов системы. Стало обычным делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей. И не зря: не проходило недели, чтобы в "Истине" не мелькнула заметка о том, как юный соглядатай ("маленький герой", по принятому выражению) подслушал нехорошую фразу и донес на родителей в тайную полицию.

Боль от шарика утихла. Егор без воодушевления взял ручку, не зная, что еще написать в дневнике. Вдруг он снова начал думать про Личжэна.

Несколько лет назад... — сколько же? Лет семь, наверно, — ему приснилось, что он идет в кромешной тьме по какой-то комнате. И кто-то сидящий сбоку говорит ему: "Мы встретимся там, где нет темноты". Сказано это было тихо, как бы между прочим, — не приказ, просто фраза. Любопытно, что тогда, во сне, большого впечатления эти слова не произвели. Лишь впоследствии, постепенно приобрели они значительность. Он не мог припомнить, было это до или после его первой встречи с Личжэном; и когда именно узнал в том голосе голос Личжэна — тоже не мог припомнить. Так или иначе, голос был опознан. Говорил с ним во тьме Личжэн. "Мы встретимся там, где нет темноты", — сказал он. Что это значит, Егор не понимал, но чувствовал, что каким-то образом это сбудется.

Голос в видеокране прервался. Душную комнату наполнил звонкий, красивый звук фанфар. Скрипучий голос продолжал:

"Внимание! Внимание! Только что поступила сводка-молния с Западного фронта. Наши войска на Ближнем Востоке одержали решающую победу. Мне поручено заявить, что в результате этой битвы конец войны может стать делом обозримого будущего. Слушайте сводку".

Жди неприятности, подумал Егор. И точно: вслед за кровавыми подробностями разгрома океанийской армии с умопомрачительными цифрами убитых и взятых в плен последовало объявление о том, что с начала следующей недели норма отпуска сахара сокращается с двух до полутора килограммов в месяц. И напоследок, чтобы отвлечь от мыслей об отнятом сахаре, громыхнул: "Славься, моя Остазия". Полагалось встать по стойке смирно. Но здесь он был невидим.

"Славься, моя Остазия" в конце концов сменилась легкой музыкой. Держась к видеокрану спиной, Егор подошел к окну. День был все так же холоден и ясен. Внизу на улице ветер трепал рваный плакат, на котором крупными буквами было написано: "СВОБОДА, РАВЕНСТВО, СЧАСТЬЕ".

Он вынул из кармана монету. И здесь мелкими четкими буквами те же слова, а на оборотной стороне — голова Великого кормчего. Даже с монеты преследовал тебя его взгляд. На монетах, на книжных обложках, на знаменах, плакатах, на сигаретных пачках — повсюду. Всюду тебя преследуют эти глаза и обволакивает голос. Во сне и наяву, на работе и за едой, на улице и дома нет от этого спасения. Нет ничего твоего, кроме нескольких десятков кубических сантиметров в черепе.

Солнце ушло, погасив тысячи окон на фасаде министерства, и теперь они глядели угрюмо, как крепостные бойницы. Он снова спросил себя, для кого пишет дневник. Для будущего, для века, быть может, просто воображаемого. Если получится. Скорей всего, дневник превратят в пепел, а написанное там прочтет лишь полиция мыслей — чтобы стереть с лица земли и из памяти. Как обратишься к будущему, если следа твоего и даже безымянного слова на земле не сохранится?

Видеокран пробил четырнадцать. Через десять минут ему уходить. В 14.30 он должен быть на службе.

Как ни странно, бой часов словно вернул ему мужество. Одинокий призрак, он возвещает правду, которой никто никогда не расслышит. Но пока он говорит ее, что-то в мире не прервется. Не тем, что заставишь себя услышать, а тем, что остался нормальным, хранишь ты наследие человека. Он вернулся за стол и написал:

"Времени, когда мысль вновь станет свободна, а люди так, как им захочется, времени, где правда есть правда и былое не превращается в небыль, от эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Великого кормчего, от эпохи двоемыслия — тому времени привет!"

Ему показалось, что вернув себе способность выражать мысли, он сделал бесповоротный шаг. Последствия любого поступка содержатся в самом поступке. Но отступать уже поздно.

Дневник он положил в ящик стола. Прячь, не прячь — его все равно найдут; но можно хотя бы проверить, узнали о нем или нет. Волос поперек обреза слишком заметен. Кончиком пальца Егор подобрал крупинку белесой пыли и положил на угол переплета: если книгу тронут, крупинка свалится.

Глава 3.

Егору снилась мать.

Насколько он помнил, мать исчезла, когда ему было лет десять-одиннадцать. Это была высокая женщина с роскошными светлыми волосами, величавая, неразговорчивая, медлительная в движениях. Отец запомнился ему хуже: темноволосый, худой, всегда в опрятном костюме и в очках.

И вот мать сидела где-то под ним, в глубине, с его сестренкой на руках. Сестру он совсем не помнил — только маленьким хилым грудным ребенком, всегда тихим, с большими внимательными глазами. Они сидели в салоне тонущего корабля и смотрели на Егора сквозь темную воду. В салоне еще был воздух, и они еще видели его, а он — их, но они все погружались, погружались в зеленую воду — еще секунда, и она скроет их навсегда. Он на воздухе и на свету, а их заглатывает пучина, и они там, внизу, потому что он наверху. Он понимал это, и они это понимали, и он видел по их лицам, что они понимают. Упрека не было ни на лицах, ни в душе их, а только понимание, что они должны заплатить своей смертью за его жизнь. Хотя он до конца не был уверен, что они умерли — они исчезли из его жизни, и этого не отменишь. Но порой ему казалось — рано или поздно они встретятся вновь.

Вдруг он очутился на короткой, упругой травке, и был летний вечер, и косые лучи солнца золотили землю. Местность эта так часто появлялась в снах, что он не мог определенно решить, видел ее когда-нибудь наяву или нет. Про себя Егор называл ее Золотой страной. Это был старый, выщипанный кроликами луг, по которому бежала тропинка. На дальнем краю ветер чуть шевелил ветки вязов, вставших неровной изгородью, и плотная масса листвы волновалась, как волосы женщины. А где-то рядом, невидимый, лениво тек ручей, и под ветлами в заводях ходила плотва.

"Зомбоящик" испускал оглушительный свист, длившийся на одной ноте тридцать секунд — сигнал подъема для служащих. Егор выдрался из постели и схватил со стула выношенную фуфайку и трусы. Через три минуты физзарядка.

— Группа от тридцати до сорока! — залаял пронзительный женский голос. — Группа от тридцати до сорока! Займите исходное положение. От тридцати до сорока!

Егор встал по стойке смирно перед видеокраном: там уже появилась жилистая сравнительно молодая женщина в спортивном костюме.

— Сгибание рук и потягивание! — выкрикнула она. — Делаем по счету. И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре! Веселей, товарищи, больше жизни! И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре!

Машинально выбрасывая и сгибая руки с выражением угрюмого удовольствия, как подобало на гимнастике, Егор пробивался к смутным воспоминаниям о раннем детстве. Это было крайне трудно. Все, что происходило тогда, выветрилось из головы. Когда не можешь обратиться к посторонним свидетельствам, теряют четкость даже очертания собственной жизни. Ты помнишь великие события, но возможно, что их и не было; помнишь подробности происшествия, но не можешь ощутить его атмосферу; а есть и пустые промежутки, долгие и не отмеченные вообще ничем.

Сколько он себя помнил, всё время шла война — то утихая ненадолго, то разгораясь вновь. Война эта, казалось, тянулась своим началом к истоку времён — извечный враг всегда воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем соглашение с ним немыслимо.

Самое ужасное, в сотый, тысячный раздумал он, переламываясь в поясе (сейчас они вращали корпусом, держа руки на бедрах — считалось полезным дли спины), — самое ужасное, что ничто нельзя утверждать наверняка. Если партии вздумается декларировать, что чёрное — это белое, так оно и будет. Если вдруг завтра объявят, что никакой войны нет, с этим все сразу же согласятся.

И если все принимают ложь, навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой. "Кто управляет прошлым, — гласит партийный лозунг, — тот управляет будущим". Однако пока ты помнишь, как обстояло всё на самом деле, тебе не избежать сомнений. На новоязе подобное раздвоение сознания называлось "двоемыслием".

— Вольно! — рявкнула преподавательница чуть добродушнее.

Егор опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох. Ум его забрел в лабиринты двоемыслия. Зная, не знать; верить в свою правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль, провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия — блюститель демократии; забыть то, что требуется забыть, и снова вызвать в памяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное, применять этот процесс к самому процессу — вот в чем самая тонкость: сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, что занимаешься самогипнозом. И даже слова "двоемыслие" не поймешь, не прибегнув к двоемыслию.

Преподавательница велела им снова встать смирно.

— А теперь посмотрим, кто у нас сумеет достать до носков! — с энтузиазмом сказала она. — Прямо с бедер, товарищи. Р-раз-два! Р-раз-два!

Егор ненавидел это упражнение. Приятная грусть из его размышлений исчезла. Прошлое, подумал он, не просто было изменено, оно фактически уничтожено. Лишь один раз в жизни держал он в руках неопровержимое документальное доказательство подделки исторического факта. Да и то...

— Ексин! — раздался сварливый окрик. — Егор Ексин! Да, вы! Глубже наклон! Вы ведь можете. Вы не стараетесь. Ниже! Так уже лучше, товарищ. А теперь, вся группа вольно — и следите за мной.

Егора прошиб горячий пот. Лицо его оставалось совершенно невозмутимым. Не показать тревоги! Не показать возмущения! Он наблюдал, как преподавательница вскинула руки над головой и — не сказать, что грациозно, но с завидной четкостью и сноровкой, нагнувшись, зацепилась пальцами за носки туфель.

— Вот так, товарищи! Покажите мне, что вы можете так же. Посмотрите еще раз. Мне тридцать девять лет, и у меня четверо детей. Прошу смотреть. — Она снова нагнулась. — Видите, у меня колени прямые. Вы все сможете так сделать, если захотите, — добавила она, выпрямившись. — Все, кому нет сорока пяти, способны дотянуться до носков. Нам не выпало чести сражаться на передовой, но по крайней мере мы можем держать себя в форме. А теперь попробуем еще раз. Вот, уже лучше, товарищ, гораздо лучше, — похвалила она Егора, когда он с размаху, согнувшись на прямых ногах, сумел достать до носков.

Глава 4.

Его рабочий день начался как обычно. Егор работал в отделе документации. В Минидезе находилось довольно много отделов: где-то возились с сайтами, заполняя их свежей информацией, а заодно подчищая от устаревшей и признанной "идеологически невыдержанной"; где-то — с кино— и видеопродукцией, а ему выпала честь препарировать бумажные издания. Да, несмотря на всеобщую компьютеризацию, таковые ещё выходили, и в первую очередь партийная газета "Истина". Собственно говоря, никаких других газет давно уже не существовало, хотя, насколько он знал, были времена, когда их выходило множество, причём далеко не все из них были партийными. Помимо "Истины", ещё существовали журналы — но исключительно развлекательного характера, а также книги. Книгами, впрочем, назвать это было сложно — скорее сборники нравоучительных историй, обязательно с цитатами из трудов Великого Кормчего. Ну и чтиво неглубокого содержания, предназначенное почти исключительно для джоберов — триллеры, кровавые боевики, слезливые женские мелодрамы, вплоть до откровенно порнографии. Именно в том отделе работала длинноволосая. Интересно, над каким конкретно направлением работает она?

Самому же Егору выпала "честь" заниматься исключительно "Истиной". Все прочие газеты, даже если и обнаруживались случайно где-либо в архивах или книгохранилищах, сразу же уничтожались. Но и с "Истиной" хватало проблем — её приходилось постоянно подчищать. Причём не столько выходящие в свет номера, сколько давно уже выпущенные, разосланные по всей стране и подшитые в стопки периодики в тех же хранилищах. Если обнаруживалась "опечатка", соответствующий номер изымался отовсюду и свозился для уничтожения в специальные центры переработки макулатуры, а его место занимал точно такой же — но уже с внесёнными поправками. Бывало, что подобную процедуру с одним и тем же номером проделывали добрый десяток раз, и в результате там мало что оставалось от оригинала.

Вот и сегодня, едва день начался, сразу поступили три задания. Два из них особой сложности не представляли: к примеру, в одном из январских номеров Великий Кормчий предсказал скорый захват Аравийского полуострова. Вместо этого остазийские войска высадились в Сомали и ценой огромных потерь продвинулись на несколько километров вглубь. Именно этот блестящий стратегический манёвр, полностью спутавший все планы врага, и должен теперь отразить в исправленной версии "Истины" Егор.

В другом случае требовалось подправить прошлогодний номер, где Министерство изобилия прогнозировало увеличение в текущем году выпуска компьютеров и туалетной бумаги. Согласно прогнозам, сделанным в том же Министерстве две недели назад, выпуск компьютеров должен остаться на том же уровне, а количество производимой туалетной даже снизится — разумеется, по многочисленным заявкам трудящихся, поскольку необходимые производственные мощности должны в первую очередь обслуживать военные заказы. Как пошутил кто-то из соседнего отдела, если так пойдёт и дальше, вместо туалетной бумаги придётся использовать свежие выпуски "Истины". Больше этого шутника Егор не видел.