| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Ты вот что, мил-друг, ты мне этого мерзавца найди! Непорядок это — когда таких безответных убивают, не по-людски это, и не по-божески!
— Так ведь на то и служба у нас — дознать, узнать, поймать и наказать, — развел руками Константин Аркадьевич. — Но вот, возможно вы, Софья Матвеевна, мне скажете, или, может быть, барышни знают — отчего она на рассвете на огород пошла? Привычка у нее такая была, или встретиться с кем хотела?
Барышни чуть не хором, пропищали: "Не знаем".
Софья Матвеевна чуть нахмурилась.
— Да, привычка такая у нее, положим, была — ни свет ни заря подниматься, зимою — так и до свету... Но вот в огород ходить — на что ей, на овощи любоваться, что ли? В сад бы вышла, или же сюда, на веранду...
— В саду, насколько я понял, — подал голос студент, — Семен до рассвета бродил, мадемуазель Рено могла его испугаться.
— Возможно, — старуха столь же остро глянула на студента, как прежде — на околоточного. — Но с этой же стороны деревьев нет, и здесь Семен не бродил...
— Да, вот еще, — вспомнил вдруг Константин Аркадьевич, намеревавшийся уже откланявшись и забрав с собою студента удаляться, — как мне докладывали, у вас еще один... домочадец имеется, Зотиков, Никита Иваныч, что-то я не слышал о нем сегодня ни слова. Он в курсе происшествия?
— Ах, нет, — расслабленно произнесла госпожа Новикова. Она теперь полулежала на стуле, снова обмахиваясь душистым платком. — Он с вечера уехал в город, там ночевал, снял там квартиру на неделю. У него нынче с утра какие-то дела в порту...
А судейский все не появлялся...
Разговор 2
— М-да, Акинфий Мефодьич, промахнулись мы с вами вчера, был там Цванцигер, — сказал Константин Аркадьевич, вытирая платком шею: даром, что еще только недавно десять часов пробило, а уж жара. — И Цванцигер там был, и еще иные всякие...
— И не говорите, Константин Аркадьич, — сокрушенно покачал головой письмоводитель, сунул за щеку конфетку (нынче это были ириски) и снял очки, чтобы протереть их чистой белой тряпочкой (что он ежедневно проделывал перед тем, как приступить к работе). — Однако же Цванцигер там был, а никто его не убил, жив-здоров в собственной коляске вечером в город и уехал. А Цванцигерши и вовсе не было...
Константин Аркадьевич открыл было рот, чтобы то ли подтвердить, что жены Цванцигера действительно в тот вечер на даче не было, то ли чтобы возразить, что зато были другие дамы, и господа тоже — он и сам, пожалуй, не знал, что собирается сказать, но не сказал ничего. Потому что цокот копыт, доносившийся некоторое время с улицы, весьма неожиданно смолк, и у крыльца участка остановился экипаж, колесо которого Константин Аркадьевич мог видеть со своего места в растворенное по случаю жары окно.
— Не иначе из города, судейский наконец приехали, — заметил Акинфий Мефодьевич, погружая перо в чернильницу. — Убийство все же...
Глава 2
И опять ошибся Акинфий Мефодьевич — видно, планида ему была такая: ошибаться.
И ведь непростительно для письмоводителя полицейского участка, тридцать лет без малого перебеливающего рапорты и протоколы: уж можно нюх натренировать, чутье пусть не сыскаря, но полицейского чиновника!
А, впрочем, зачем нюх Акинфию Мефодьевичу? Денег ему за нюх не платят, а платят ему за его почерк да за знание орфографической науки, да за аккуратность.
Вот потому и ошибся.
Хотя — имел Акинфий Мефодьевич рацию, ой, как имел: следователь, назначенный судом для дознания обстоятельств злодеяния, вчера так и не появился, а участковый пристав уже четвертый день хворал. Константину Аркадьевичу пришлось вести дело самому, и пока что без особого успеха — околоточным надзирателем он стал совсем недавно, в тонкости сыска посвящен пока еще не был: вот тут бы судейскому и приехать! Или же Акинфию Мефодьичу ему помочь! И ах, как бы помощь эта пригодилась!..
Но нет, не помогал Акинфий Мефодьевич Заславскому ни советом, ни подсказкой; так что полицейский розыск убийцы девицы Рено застрял пока что на той стадии, когда наиболее подозреваемые из возможных злодеев задержаны, а доказательств их виновности никаких. И где оные доказательства, и как их выискивать Константину Аркадьичу — непонятно. Константин Аркадьич вчера даже в вечерней молитве просьбу высказал, чтобы или участковый пристав поскорее выздоравливал (на что, впрочем, надежды было мало, потому как пребывал Иван Прокопьич в жестком запое, а из запоя он никогда прежде трех недель не выходил), либо же кто постарше чином появился, и заботу с него, с Константина Аркадьича, снял.
И вот, в ответ на его мольбы, дверь распахнулась, и вошли...
Впрочем, нет, сначала не вошли, да и дверь не распахнулась, а слегка — щелью — приотворилась. В щель просунулась усатая голова городового Прыща.
— Тут, — сказал Прыщ шепотом, — из прокуратуры приехамши. Участкового пристава спрашивают, или кто делом об убийстве мамзели с Цванцигеровой дачи занимается...
И вот теперь — не успел Константин Аркадьевич ответить, что пусть войдут, — голова Прыща исчезла, и дверь распахнулась и вошли...
Но здесь надобно несколько прерваться, чтобы объяснить обстоятельства, которые привели вошедших этим жарким утром в Фонтанский полицейский участок. Впрочем, только одного из них, поскольку второй — товарищ прокурора — явился сюда по долгу службы.
Глава промежуточная, особенного отношения к фабуле не имеющая.
Собственно, обстоятельство было единственным — утренний разговор между мадам Глюк, Катериной Ивановной, и взрослым сыном ее, Феликсом Францевичем Глюком (это не я, это мой прадед).
Утром двадцать девятого июня Феликс Францевич спокойно завтракал и почитывал утренние газеты. Газеты сообщали пикантные подробности дела об убийстве мадемуазель Рено, скромной гувернантки.
Скромная гувернантка, как заявляла одна из газет ("Листок"), состояла в преступной связи с учителем, служившим в той же семье, студентом Г., и зарезана последним в порыве страстной ревности. Студента застали на месте преступления в состоянии полной прострации и с мясницким ножом в окровавленных руках.
Нет, утверждала другая газета ("Бульвар"), вовсе не студент убил скромную гувернантку, а лакей вместе с горничной, состоявшие в преступной связи, от которой горничная родила младенца. Под покровом ночи преступная мать пыталась закопать плод греха, невинное дитя (живьем — sic!) в огороде, но была застигнута покойной, мадемуазель Рено. Пытаясь избавиться от свидетельницы своего злодеяния горничная задушила гувернантку, а сообщник горничной, лакей, ударил несчастную по голове, размозжив ей череп.
А вот "Южные вести" отрицали наличие каких бы то ни было преступных связей, зато садовник на даче, где было совершено преступление, оказался (по их версии) маньяком, оглушившим несчастную ударом по голове, после удушившим ее и приступившим уже к расчленению трупа, но был остановлен доблестной полицией...
Феликс Францевич хмыкнул и развернул серьезную газету, "Коммерсант Юга".
Он успел прочесть только, что на даче, снятой на летний сезон некоей помещицей Н., при смерти была найдена воспитательница дочерей госпожи Н., мадемуазель Рено, полиция ведет розыск...
И тут в комнату влетела мадам Глюк.
— Феликс, ко мне только что приходила мадам Лискович, она вся в слезах и прострации, — объявила Катерина Ивановна, плюхаясь напротив.
— Очень жаль, — буркнул Феликс Францевич, пытаясь сосредоточиться на чтении.
— Феликс, ты должен заняться этим делом. Твой Жора Жуковский посадил ее племянника. Ты должен найти убийцу.
— Мама, мне пора идти, я на службу опоздаю. Вечером поговорим, хорошо?
— Феликс, служба никуда не денется. Я послала Катю с запиской к твоему начальнику, что ты сегодня на службу не пойдешь, и что может быть еще несколько дней пропустишь. И не загораживайся газетой, когда с тобой мать разговаривает.
— Мама! — простонал Феликс Францевич, отбрасывая газетный листок в сторону, — зачем ты это сделала? Я не знаю никакой мадам Лискович!
— Ой, как это ты не знаешь "Бакалею Лискович"! Она висит прямо перед нашими воротами — на той стороне.
— Мадам висит или бакалея? — спросил Феликс Францевич, снова потянувшись за газетой.
— Вывеска! Мы берем у них чай и сахар. Если ты хочешь и дальше пить чай, и с сахаром, а не пустой кипяток, ты меня выслушаешь, — мадам Глюк опередила сына, сложила газету и принялась ею обмахиваться, как веером: жара.
— Я не знал, что мадам — это бакалея, — недовольно произнес Феликс Францевич.
— Не она, а ее муж, но это все равно. Так вот, ее племянник арестован...
— Ну, хорошо, допустим я знаю мадам, но я не знаю ее племянника, бог знает, за что его арестовали...
— За убийство, — сообщила мадам Глюк холодным как сухой лед тоном. И, как пар от сухого льда, вокруг ее чела заклубился почти видимый, почти осязаемый дымок неодобрения.
Час, когда муж Катерины Ивановны, Франц Феликсович Глюк, оставил свою совсем юную (двадцати лет без двух месяцев) жену вдовой с годовалым младенцем Феликсом на руках, заставил мадам Глюк согнуться от горя и залиться слезами.
В день похорон, когда мадам Глюк ознакомилась с доставшимся ей по смерти мужа наследством (очень много долговых расписок и просроченных векселей), она осушила свои слезы и расправила свои плечи раз и навсегда. Теперь пойти ей наперекор не удавалось никому, никогда — даже и квартирной хозяйке, даже и самой скандальной из всех скандальных мамаш ее приходящих учениц. Мадам Глюк не ведала, что такое препятствия, она их не обходила и не брала, она их сметала, не замечая, своими пышными юбками.
И Феликс Францевич о том, конечно знал. Но сделал еще одну попытку вырваться:
— Мама, но я ведь никто, я ведь не могу прийти в полицию и сказать: "Немедленно выпустите племянника мадам Лискович, потому что моя мама хочет пить чай с сахаром!" Я не полицейский, не судья, не губернатор, я всего лишь таможенный чиновник. Меня никто не будет слушать.
— Ой, Феля, какой ты у меня скромный, — улыбнулась мадам Глюк и провела по волосам сына ласковой материнской рукой. — Тебя все прекрасно знают! Кто спас от каторги Суркиса с Мордахевичем — ты! И никто от тебя не хочет, чтобы ты шел в тюрьму и требовал выпустить этого мальчика. Ты должен пойти к своему другу Жорику Жуковскому и сказать ему, что заинтересовался делом об убийстве этой гувернантки и хочешь ему помочь в расследовании.
— Ах, вон что это за убийство!.. — протянул Феликс Францевич, поглаживая свои тоненькие усики. — Ну, а вдруг он убийца?
— Он не убивал.
— Откуда ты знаешь? Ты с ним знакома?
— Я знакома с мадам Лискович. Этого достаточно. Не спорь с мамочкой, мой козлик, просто пойди и сделай это!
— Но почему ты решила, что это дело ведет Жора?
— Это не я решила, — сообщила мадам Глюк, наливая себе чай. — Это мадам Лискович. Она вчера была в полиции, в прокуратуре и в суде. И ей сказали, что делом занимается товарищ прокурора Жуковский. Она вчера полгорода объездила, искала концы, и только поздно ночью вспомнила про тебя. А мы ей, между прочим, почти за три месяца должны. А дела идут плохо...
Плохо — это было мягко, очень мягко, слишком мягко сказано.
Мадам Глюк не имела состояния.
Мадам Глюк имела дело: танцкласс с пансионом. Приходящие ученики обучались в танцклассе танцам любительским: вальс, полька, даже (за отдельную плату) современный неприличный танец танго. Пансионерки (только девочки!) учились танцам профессиональным, в основном канкану. Пансионерок с каждым годом становилось все меньше, да и приходящих учеников на сегодняшний день насчитывалось всего лишь четверо — мадам Глюк старела, танцкласс ее вышел из моды.
Любящая мамочка в свое время пристроила сына по таможенному ведомству: жалованья — сущие гроши, зато имеются некоторые возможности (ну, вы понимаете, конечно: товар в порт, товар из порта; что-то осядет в порту, что-то в кармане...). Однако к "некоторым возможностям" Феликса Францевича пока что не подпускали те, кто начал службу прежде него и достиг чинов повыше. Это так всегда бывает: кто пришел первый, тому и львиная доля; последнему и крошек не остается. Послужи, протри пару-другую брюк на жестких конторских стульях, а там посмотрим, может, и тебе что обломится... А пока жалованья Феликса Францевича едва хватало на удовлетворение непременных мужских надобностей: покупку приличного платья, букетов знакомым барышням к именинам, да на еженедельную пульку по маленькой (копейка — вист) с бывшими соучениками по гимназии Рашевского.
Зато у Феликса Францевича имелась в городе определенная репутация, возникшая в результате совершенного анекдота, о котором, пожалуй, стоит рассказать поподробнее.
Бывшие соученики Глюка по гимназии (все трое) окончили юридический факультет местного университета, и теперь служили: Жорик Жуковский — товарищем прокурора, Дима Згуриди — помощником судебного следователя, а Леня Квасницкий пошел не по юридической части, а занялся журналистикой. Скажем честно: а почему бы Лене Квасницкому не заняться журналистикой, если его папаша — владелец двух газет?
И вот однажды все четверо были приглашены на именины к Нюточке Белоцерковской. Договорились встретиться на углу Греческой и Екатерининской; Жорик запаздывал, друзья решили зайти за ним в прокуратуру. В прокуратуре Жорика не оказалось, кто-то из его сослуживцев, припозднившихся на службе, вспомнил, что за Жориком присылали из южного отделения кредитного общества "Север".
Контора южного отделения кредитного общества "Север" находилось в двух шагах, да еще и по дороге.
Зашли и туда.
Двери конторы нараспашку, ни швейцара, ни курьера; в кабинете содиректоров (Суркиса и Мордахевича) гул голосов.
Феликс осторожно приоткрыл дверь.
Суркис хватался то за голову, то за сердце, Мордахевич бился в истерике и пил валериановые капли, вокруг высокого в человеческий рост сейфа, отодвинутого от стены, стояли трое полицейских и Жора Жуковский и что-то бурно обсуждали.
Оказалось, что буквально накануне ревизии (головное отделение общества находилось в Петербурге, и ждали проверяющего оттуда если не завтра, то послезавтра уж точно!) из запертого сейфа пропали важные документы: папка с векселями и договорами последних дней, не внесенными еще в книги фирмы. А прошли, между прочим, очень, очень крупные суммы! Суркису с Мордахевичем грозил не просто позор, но даже и суд за злоупотребление доверием, если не воровство и растрату.
После обеда Суркис вытащил папку из сейфа, чтобы заполнить наконец книги. А Мордахевич из того же сейфа вытащил документы прежних периодов — перед ревизией хотел проверить еще раз, все ли в книгах в порядке. Что-то сходилось, что-то не сходилось, возникали вопросы и препирательства по пустякам; то Суркис со своими документами подходил к Мордахевичу, то наоборот; на четыре у них была назначена важная встреча, а содиректора, увлекшись, чуть было ее не пропустили. Спохватившись, сгребли все документы, уложили в сейф, сейф закрыли, на встречу чуть не опоздали, но все же успели вовремя. А когда вернулись и открыли сейф — папки в нем не оказалось.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
