Новая Роза Мистика скрывала немало загадок. Когда я спросил Соусейсеки, как она будет спать без чемодана, она лишь сделала несколько неуловимых движений руками, и сорвавшиеся с них линии сложились в его обьемную модель. Это напоминало голограмму — висящие в воздухе полупрозрачные плоскости, мерцающая роза на крышке… Рука легко прошла насквозь, не встречая сопротивления. Признаться, я не понимал, как можно спать в чемодане, но то, что можно спать в собственном воспоминании о чемодане, вообще не укладывалось у меня в голове. А для Соусейсеки это оказалось совсем несложно, хотя, по ее собственному признанию, раньше подобное ей бы не удалось. Жаль, что воспоминания о Лемпике такими свойствами не обладали.
Я лежал, свернувшись под одеялом, и смотрел на чудо, спящее под грозным светом кровавых зимних облаков. Завтра начнется новая жизнь — не такая простая, как саморазрушение в каменной клетке, но наполненная смыслом и, главное, не такая скучная, как все, что было раньше.
Утро встретило меня пренеприятнейшим сюрпризом, в котором, собственно, я сам и был виноват. Соусейсеки, естественно, проснулась раньше меня и теперь сидела за столом, глядя на экранную заставку ноута. Стоит ли говорить, что там был скринсейвер, показывавший случайные картинки, в том числе и с АИБ? Оставалось только гадать, как долго она смотрела и что успела увидеть. Впрочем, судя по тому, как она посматривала на меня за завтраком, негры там точно были. И надо же было так оплошать! Впрочем, если бы я собирал хентай с куклами, было бы еще хуже.
Новых заказов не было, да и деньги у меня еще были, поэтому заманчивую мысль отвлечься работой я оставил. Подумать только, отвлечься работой! Соусейсеки ходила по комнатам, осваиваясь в новом доме. Бардак и грязь в комнатах, вопреки моим ожиданиям, особого впечатления на нее не произвели, хоть я и дал себе слово прибрать все в ближайшее время. Гораздо больше привлекли ее внимание запылившиеся книги, оставшиеся еще от прабабушки, и мой старый рабочий стол.
В свое время я серьезно увлекался алхимией, но потом разочаровался и оставил это гиблое дело. Избавляться от лаборатории же мне было лень, да и никому она не мешала. Странно, что Соусейсеки ею заинтересовалась.
— От этих трубок и склянок веет теплом. Ты любил это место, мастер?
— Ну, признаться, было приятно работать здесь, да и все эти вещи достались мне при интересных обстоятельствах. Пожалуй, любил.
— Тут очень уютно, тихо. Все здесь помнит твои пальцы, твое дыхание. Словно сад, выращенный одиноким садовником.
— Ну, право, ты преувеличиваешь. В конце концов, это была всего лишь игра…
— Всего лишь игра… Знаешь, а они надеются, что ты вернешься.
— Колбы и порошки?
— Я могу рассказать тебе историю каждой вещи на этом столе, и у всех есть общая черта — ты достал их из забвения: нашел, купил, выменял…украл оттуда, где у них не было будущего. Они благодарны.
— Это же вещи, Соусейсеки, как они могут что-то чувствовать?
— Вещь остается мертвой до тех пор, пока никому не нужна. Или ты считаешь, что если им не дано говорить, то они не живы?
— Сложно поверить.
— Привыкай, мастер. Ты ведь много знаешь о мире, вот только верить самому себе отказываешься.
Я провел пальцем по пузатой склянке и тысячи пылинок заплясали в косых лучах света. Соусейсеки, кукла из чужого мира, открывающая мне глаза, не была ли ты такой же игрушкой для своего создателя, как для меня эта утварь и записи? Как иначе объяснить то, с какой легкостью он заставил вас рисковать собой в сражениях друг с другом ради призрачного идеала? И не игрушки ли все мы для нашего Мастера?
Я стоял у плиты, наблюдая, как плавится в тигле металл. На столе стояли наскоро выдавленные в песке формочки, рядом валялась толстая рукавица и горка свинцовых слитков — из старых запасов.
— Что ты делаешь, мастер? — спросила Соусейсеки, до этого просто наблюдавшая за приготовлениями.
— Отолью пару десятков пластинок.
— Для чего?
— Одену на руки и на ноги, прибавляя по одной каждую неделю.
— Но в чем смысл?
— Чтобы стать сильнее.
— Разве оковы придают сил?
— Я буду двигаться, а их вес заставит мускулы расти и крепнуть, и прибавляя его, получится тренироваться все время.
— Мастер… Разве ты не понял еще, что в сердце сил вдесятеро больше, чем в руках или ногах? До тех пор, пока ты боишься, и сил быка не будет достаточно, чтобы победить.
— Но чтобы перестать бояться, я должен стать сильнее, не правда ли?
— Ты странно воспринимаешь силу. Нужны ли тебе мышцы во сне? Помнишь ли ты, как оживила тебя малая толика сил моей Розы?
— Соусейсеки, но что другое я могу сделать, чтобы стать лучше? Мне не по душе роль батарейки, я должен знать, что сумею тебе помочь — а за пределами своего сна я бесполезен.
— Я не хочу ломать твою жизнь. Ты ведь не останешься со мной навсегда, ты нужен другим…
— Если дело только в этом, то можешь не беспокоиться. У меня нет будущего в этом мире, а если ты не откажешься, мы можем идти дальше вместе…до конца.
— У меня никогда не было такого медиума.
— Все когда-нибудь случается впервые, Соу. Так ты научишь меня?
Соусейсеки посмотрела мне в глаза, и видно было, что нечто в ней изменилось. Кажется, я знал этот взгляд, в котором смешались решимость и фатализм.
— Будет нелегко. Но я дам ответы на многие вопросы, мастер. И подскажу, где искать остальные.
Страх может грызть изнутри, может лишать рассудка паникой или сковывать тело параличом. Страх живет в каждом, от величайшего храбреца до последнего труса. Но в то время как храбрый думает о победе, а хитрый о бегстве или ударе в спину, трус переживает поражение. Проигрывает, даже не вступая в бой, заранее. Мне следовало научиться думать иначе — это был первый урок Соусейсеки.
Мы стояли под сводами мрачного зала, где потолок терялся в сумерках, а тусклый свет факелов выхватывал детали сложных узоров свисавших со стен штандартов.
Я не знал назначения этого места, но это был не мой сон — реальность не поддавалась приказам. Н-поле? Возможно. Но почему я не заметил перехода?
Из темноты раздались тяжелые шаги. Я обернулся к Соусейсеки — но ее уже не было рядом.
— Соусейсеки! — позвал я, но никто не ответил. Мне вдруг стало очень неуютно. Где же она? И шаги все ближе — неторопливые, словно шаги самой смерти.
— Соусейсеки! Ответь же!
Из темноты появился силуэт шагавшего — приземистый, массивный, проросший корнями сквозь висящее на нем тряпьё. При каждом шаге от него отваливались комья земли — словно пень срубленного дуба выкопался из земли, чтобы отомстить дровосекам. Отвратительно низко, почти на уровне груди из лохмотьев выглядывало лицо — изрытое морщинами, словно кора, с мерцающими глазами-гнилушками и сучком вместо носа. Леший. Им пугала меня бабушка, когда я не хотел есть.
«Не будешь есть кашу, придет за ней леший. Кашу сьест, а потом и тебя с ней заодно».
Мороз пробрал меня от одного этого воспоминания, и с самыми грязными ругательствами в адрес каши, лешего, бабушки и авторов книг о детском питании я побежал прочь от этой сырой, трухлявой, ненасытной мерзости.
Долго бежать не пришлось — впереди появилась какая-то тень, в которой можно было узнать спину того самого лешего. Я бежал по кругу!
— Соусейсеки! Вытащи меня отсюда! Где я, черт подери?!
— Ты в моем Н-поле.
Голос шел со всех сторон сразу, и гулкое эхо разнеслось по галерее. Леший тоже услышал меня и уже успел подойти довольно близко.
— Откуда здесь эта дрянь, Соусейсеки? Выпусти меня!
— Он жил в тебе очень давно, я лишь выпустила его наружу.
— И что мне с ним делать? Он же меня сожрет!
— Так не дай ему это сделать.
— Чтоб тебе треснуть, мер…
Тяжелый удар выбил воздух у меня из легких, сбил с ног и швырнул на пол. Леший был быстрее, чем казался. Я едва успел подняться на четвереньки, как снова оказался на полу, а в груди словно разорвалась граната. «Он же забьет меня» — мелькнула мысль, и крик ужаса заметался над невидимым потолком.
Леший занес лапу для следующего удара, но я успел откатиться. Во рту был соленый привкус крови, кружилась голова. От очередного удара я спрятался за колонной и осколки камня оцарапали мне лицо. Думать, думать, думать. Как же, подумаешь тут, когда за тобой охотится пень-переросток!
Идея пришла довольно быстро. Метнувшись в сторону от загребущей лапы, я сдернул со стены неожиданно легко поддавшийся штандарт и накинул его на лешего, когда тот заглянул за колонну. У пенька не хватило ума разорвать или снять тряпку, и он вертелся на месте, бестолково размахивая корявыми ручищами.
— И что мне теперь с ним делать?! — крикнул я в темноту.
— Убить, что же еще?
— Чем? Руками?!
— Чем получится, леший-то твой.
— Ребра мне хоть подлатаешь потом?
— Выживи сначала.
Отличный совет, что ни говори.
Леший немного успокоился и слепо шарил вокруг, пытаясь ориентироваться на звук. Что ж, можно и руками попробовать, терять уже нечего. Подкрадываясь к лешему, я даже успел удивиться, что боли-то почти нет.
Была — не была! И, хорошенько размахнувшись, я от души врезал лешему по спине.
Эффект был несколько неожиданным. Вместо ожидаемого удара по дереву рука глубоко провалилась в трухлявое нутро, и пока я выпутывался из корней, леший столкнул меня на пол и прижал к стене. Отвратительное лицо приблизилось ко мне.
— Кто не хотел есть кашу? — скверным старушечьим голосом спросил нечистый и широко открыл пасть с гнилыми пеньками зубов.
Отчаяние, ярость и отвращение смешались во мне в тугой клубок, и я вытолкнул их наружу, выплескивая их сквозь окровавленные ладони вместе с последним проклятием. Сквозь спасительную темноту забытия я слышал только ужасные крики лешего.
Сквозь густую темноту пророс свет, а с ним пришла боль. Ныли ребра, тикала в такт сердцу голова, саднили ладони. Но все же знакомое чувство легкости не давало спокойно отлежаться, а это значило, что Соусейсеки снова поделилась со мной энергией Розы-мистики. Значит, я все же свалил эту древесную нечисть, или по крайней мере отогнал.
— Соусейсеки.
— Я здесь, мастер. Не двига…
Попытка подняться оказалась слишком болезненной, и я решил пока с этим не спешить.
— Раз уж я прикован к постели, быть может, объяснишь мне, что это было?
— П..простите, мастер. Я не собиралась…
— Мы уже были на «ты», Соусейсеки. Просто расскажи, что произошло.
— Я…я хотела научить тебя не бояться. Выбрала самый простой из твоих страхов и..
— Ничего себе, самый простой! А ничего проще не было?
— Сам виноват! — вдруг рассердилась Соу. — Зачем лезть на пень с кулаками?
— Ну уж прости, бензопилу ты мне не выдала!
— Ты что, действительно такой дурачок? Ты же даже умудрился обернуть его тряпкой, на что я даже не рассчитывала!
— А на что же ты рассчитывала? Что я его через коленку брошу или заплюю до смерти?!
— Там на каждой колонне по три факела торчало, а поджечь дерево даже ребенок догадается!
Я даже зубами заскрежетал от досады. Конечно же, Соу не стала бы меня так подставлять. Но мне, привыкшему к отсутствию интерактивности в играх, факел казался не оружием, а декорацией, не более.
— Соусейсеки. Прости, я, видать, действительно дурак.
— Это я должна просить прощенья, мастер! Я ведь тебя не предупредила, хотела как лучше…
— Ну, ну, все ведь обошлось. Только вот как?
— Не знаю. То есть догадываюсь, но не верится.
— Ну я его проклял под конец, когда помирал.
— Не, не в этом дело. Видел бы ты, что с ним творилось — пророс изнутри раскаленной проволокой и лопнул потом, а кричал так, что даже мне жутко стало. Не понимаю, что случилось,
— Я, кажется, что-то припоминаю. Я в него руками попробовал боль с яростью выпустить из себя.
— Ну и дела…руки покажи!
На покрасневших, как от ожога, ладонях бугрились багровые линии шрамов, свиваясь в причудливые фигуры.
— Стигма?! Час от часу не легче! Ты, мастер, как коробка с сюрпризами, не знаешь, чего и ждать.
— Стигмы…это же раны у святых-католиков?
— Да не только. То есть, название оттуда пошло, конечно. Но суть в вере.
— То есть, это как ожоги холодной монетой под гипнозом?
— Похоже, только стигмы ты сам на себе делаешь. Но это случается, только если дух полностью берет под контроль тело. Так сколько ни пробуй, а ни ран, ни ожогов одной силой воли не вызовешь, тело противится.
— Но если у меня получилось с лешим, может, и что-то другое так же выйдет?
— Веры не хватит. Особенно здесь, наяву.
— А в чем разница?
— Каждая реальность держится на вере ее обитателей. Смотри. В своем сне ты один — и оттого всемогущ. Во что бы ты не поверил там — сбудется. В моем Н-поле нас было двое, и хотя у меня там возможностей было больше — все-таки я в себя верю, — ты тоже влиял на него, хоть и неосознанно, и поэтому был бессилен.
— А леший? Я же не верил в него!
— Пока не увидел. Потом поверил глубоко и искренне, придал ему силы и форму, и даже эту глупую шутку про кашу.
— Но и убить смог поэтому?
— Да, ты поверил, что сможешь, а я не думала, что такое существует, а значит — не отрицала.
— То есть наяву, здесь, я не могу сбросить небо на землю только потому, что остальные миллиарды не допускают такой возможности?
— Ловишь суть на лету.
— Значит, наполнить напавшего наяву проволокой не выйдет?
— А вот этого я не говорила. Думай.
— Он должен поверить?
— Именно. Так работали маги — создавая вокруг себя ореол тайны, а затем пользуясь чужой верой в их силы.
— А верить должны все?
— Как минимум очевидцы, но чем больше верящих, тем сильнее ты сам. Ну и без твоей собственной веры ничего не получится.
— Соусейсеки, ты просто гений!
— Что ты, мастер, я просто рассказываю известное мне, не более.
— Кто предупрежден, тот вооружен. Но…
— Что?
— Ребра мне залечишь?
— Поверь, залечу.
Все же поверить до конца мне не удалось, поэтому целую неделю я провел, валяясь в постели с ноутбуком. Мы досмотрели «Розен Мейден», хотя потом мне пришлось долго успокаивать Соусейсеки, которая никак не могла поверить в то, что их всех обманули. «Как же так, как же так!» — всхлипывала она, уткнувшись мне в плечо. А мне не оставалось ничего, кроме как говорить ей избитое и малоэффективное «Все будет хорошо», хотя сам не был в этом уверен.
