Дети Гамельна. Ярчуки

— Глянем, — приказал Угальде.

Нос дубка осторожно раздвигал муть: вокруг колыхались окуни и плотва, большей частью мёртвые, но иные ещё распахивающие рты в беззвучном крике, вот смотрела мертвыми глазами щука, под бок к ней нанесло стайку мелких ершиков. Рядом плавала рука — небольшая, с синью под длинными ногтями. Ободрана повыше локтя, и вроде бы в слизи. А вот целый труп, крупный, играет вода лохмотьями платья...

Дмитр подцепил тело веслом — перевернулось с трудом.

— Ишь ты, а гладкая была!

— Ну, — согласился баварец. — Полгода назад полюбоваться было на что.

Йозеф был прав — с первого взгляда стало ясно, что труп несвежий. Некогда красивая женщина в остатках изящного платья, лицо вода и рыбы пощадили, но в остальном...

— Кол бы пригодился, — пробормотал Диего, держа наготове пистолет.

— Какой кол на воде? — заметил Котодрал. — Из обычных она. Видать, теченьем затянуло и за топляк зацепило.

— Да какие тут обычные?! — оскалился казак. — Сроду тут таких обычных не утопало! Варшавская пани, не мынковская! Да и течение — вон оно там где!

Охотники глянули на залитую солнцем, безмятежную реку. Отчего-то захотелось попасть на берег побыстрее.

— Ладно, дело сделано, поплыли, — с облегчением молвил Угальде.

— Стойте, я цепку сниму, — буркнул Дмитро, глядя на шею утопленницы, где тускло поблескивало золото.

— Не к добру такие трофеи, — предостерег Котодрал.

— Не для обогащенья беру, — казак веслом подтаскивал труп ближе к лодке. — На порох выменяю, да еще разок сюда вернусь. Под корень их, суков, выводить надо!

Касаться пятнистой шеи утопленницы Дмитр всё ж не рискнул — потянулся к толстой цепочке острием кинжала. В тот же миг, богатое, похоже, что итальянской работы, золотое плетение превратилось в огромнейшего червя — тот изогнулся, захлестнул хвостом клинок и не иначе, как собрался устремиться по оружию к его хозяину. Вышло это столь внезапно, что охотники одновременно отшатнулись. Вроде бы дивно устойчивая лодка с готовностью поддалась и все трое, даже не успев ругнуться, полетели в воду...

...Еще никогда Диего Угальде не влезал в лодку с такой скоростью — уже животом на борту лежа, немыслимым усильем воли укоротил себе, словно карла какой, ноги, а остальное поджалось ещё плотнее. Коротконогий лейтенант свалился на дно, шляпа, истекая водой, съехала на морду, а штаны и под камзолом, словно льдом наполнились. Соратники уже взлетели обратно в челн — даже и помогать никому не пришлось. Не сговариваясь, похватали весла...

* * *

Солнце палило в плечи, а холод так и остался в одежде, да такой, что в дрожь бросало. Гребли, не оглядываясь и с таким прилежанием, словно премия в сто дукатов обещана.

— То просто червь, — настаивал Диего, изо всех сил работая веслом. — Обычный червь-переросток.

— Пусть переросток, но чисто пиявочный, — возражал Котодрал. — Что я, пиявку не узнаю?

Казак помалкивал. Да, месть — дело сладкое. Но не сегодня. Охладила днепровская вода то правильное чувство. Да, дьявол его возьми, где ж берег-то?!

Берег был на месте. Стояли у кривых мостков капитан с Збыхом, наблюдали. Диего с облегчением выпрыгнул на старый, но восхитительно сухой настил и принялся выжимать полы камзола.

— Сделали? — усмехнулся капитан. — Новокрещён69,ты теперь, сотник Угальденко...

Глава 10. О бренности и тщете лыцарской славы

— Пан Лащинский, воинство поднимайте! Беда! Бесы с погоста набежали, город жгут и баб валяют!

Как взметнулись сердюки на тревожный призыв! Как разом подхватились! Сипло взрычал ясновельможный пан Лащинский, пытаясь выползти из светлицы. Восстал, было, в гневе хлестнув сорочкою по морде вояку, что пытался вызволить свои одежды из-под пиршественного стола. Да не держали ослабелые ноги, обрушились на пол удалые воины. Тут и уволокло под стол безпорточного стража, ибо силён был соперник, тянувший спорные шаровары с иной стороны. Хватались растревоженные охранники за шапки, жупаны, сабли и чеканы, призывали Матку Боску да твердость и доблесть свою, столь крепко пострадалых в схватке с горилкой и азартом игроцким. Да и иные подозренья смятенные разумы гордых сердюков терзали: что за бесы?! Откуда бесы?! А уж не побывали ли те бесы уже здесь, в этом чёртовом шинке? Где же обтоптанные, смазанные смальцем сапоги, где любимый персидский нож с жемчугами? А шпоры с позолотой где?! Да что там шпоры, одна портянка в руках и имелась. Как такое случилось?! Играл, было такое, продулся дочиста, и это было, но, как и кому?! Хоть вспомнить того счастливца, во взаимствование, чтобы у него какой одежки одолжить! Так нет же — как назло одна портянка, да в голове, словно в горшке треснутом — пустотно и гулко. И что ту тряпицу душистую: её хоть на тыл наматывай, хоть на перед — всё одно осоромишься.

— Так не бывать же тому так! — вскричал бывалый вояка, нахлобучивая на седой чуб пусть чужую, но весьма недурную шапку-шулику с соколиным обтрёпанным пером. — Хватай, панове, что бог подал, после разберемся. Иль не в своём мы побратимском обществе?

— В своём! В своём! — вскричали те из сердюков, кто уж осчастливился штанами. — К бою, панове!

Закрутилось боевое дело: были живо найдены и мушкеты с пороховницами, и сабли с пистолями, и некая доля одежды — пусть и весьма поредевшая с того недоброго часа, когда ехидный случай подсунул горемыкам игорные кости. С грозными криками и божбой готовились к неведомой схватке похмельное воинство.

От дверей смотрел на то чудесное воскрешение оторопевший пан войт города Пришеба, коий и поспешил в шинок за помощью. Что и говорить, картина выдалась диковинной. Но уж был вновь поставлен на ноги ясновельможный пан Лащинский, уж надели на героя жупан, и опоясали саблей. С грозным гиком и шепелявым посвистом, сшибая лавки и снося косяки, кинулись во двор лютые бойцы. Мигом вскинулись в седла, подняли охающего ясновельможного. Разлетелись из-под копыт грязь и навоз, выметнулось на улочку яростное воинство. Тщетно взывал и указывал в иную сторону отдышливый городской войт — унесся к рыночной площади лихой полуголый отряд. Куда?! Зачем?! Кто знает... Воинское дело оно изначально замысловатое и мирному обывательскому разуму труднодоступное.

* * *

— Хорошо пошли, — с удовлетворением молвил злопамятный Анчес. — И ус утраченный поперёк дороги не встал.

— Вернутся сейчас, — обнадежил Хома. — А может и не сейчас.

Женщины ничего не сказали: Хеленка жалобно мукала и утирала-развозила по личику сопли и иное мадерное, отнюдь ненужное девичьей красоте. Ведьма хмурилась и прислушивалась к происходящему в городе — доносился заполошный набат и отдалённые вопли.

— Надо всё ж рассолу, — заметил Хома, утирая нос панночки подолом своей свитки.

— Гишпанец за рассолом сходит, — распорядилась ведьма. — А ты, казаче, ступай и глянь.

— Куда? — насторожился Хома.

— Туда, где ворог. Упредишь, выяснишь, сколько маззикимов собралось. Может, глаза им отвести удастся. Или иным способом запутать.

— Тю, так отводи ж им глаза сразу и наперед! Что там на них смотреть? Уж обойдемся как-нибудь без того лицезрения.

— Ступай-ступай! Лучше знать, откуда полезут и каково их число. Маззикимы не особо быстрые, но золото чуют. А может с ними ещё кто есть. Из недобрых.

— Да уж куда нам еще подобрее гостей ждать, — буркнул Хома. — Нельзя нам расходиться. То дурная стратегия. Сжать силу в кулак, готовить оружье. Как дадим залп, а потом другой, они и разбегутся, портки теряя. Эй, чёрт, ты пистоль-то зарядить не забыл?

— Сам ты, чёрт и неуч деревенский, — огрызнулся гишпанец, успевший притащить здоровенный ковш пахучего рассола из-под квашеной капусты.

— Я про пистоль спрашиваю, — грозно нахмурился казак.

— Да что тот пистоль? Не возьмет он маззикима, и пуль у меня действенных нет, — заблажил кобельер. — Ты ж у нас под Корсунью подвиги совершал, ты и стреляй. Я тебе ещё пару недурных пистолей припас и преотличную пороховницу сердюки позабыли, — Анч с опаской покосился на хозяйку, но та смотрела на Хому.

— Да отчего непременно я? — не выдержал казак. — И за лошадей я, и к кузнецу я ходи, и мёд в домовины я лей. И в лазутчики я?! А был ли такой уговор?

— Напомнить? — тихо проскрипела ведьма.

— Что толку, всё едино некому больше идти, — признал Хома, догадываясь, что ежели пришёл час подвига, то недостойно подлинному лыцарю излишнюю скромность проявлять, избегая законной славы. Вот же чёртова баба, уже вроде и пошёл почти, а она нашёптывает что-то нехорошее.

Смело двинулся к воротам, оглянулся: Хеленка с закрытыми очами цедила из ковша рассол, ведьма что-то втолковывала гишпанскому чёрту, тот подобострастно кивал. До чего ж дрянные попутчики подобрались — человек, можно сказать, на верную гибель идет, а им как с гуся вода! Хоть бы плюнули вслед...

Впрочем, на улице оказалось довольно пустынно — лишь сидел на плетне здоровенный рыжий кот, пристально глядел на Хому. Казак погрозил наглой твари кулаком и по исконно лазутчицкому обычаю оценил своё положенье. Перед шинком опасностей не наблюдалось, дальше было похуже. Разносился неуместно-радостный звон колокола — видать, пономарь перепил малость или вовсе случайный человек на звоннице оказался. У рыночной площади многоголосо гаркали и ржали по-лошадиному, вот бабахнул пистолетный выстрел, снова заорали...

По всему выходило, что у рынка дело закрутилось занимательно и поучительно, к тому ж многолюдно, а, следовательно, вполне безопасно. Пойти, полюбопытствовать, людям что нужное посоветовать?

Хома в сердцах сплюнул и направил стопы свои в иную сторону. Вот как людям помогать, когда чуть что под горлом начинает затычка ворошиться? От же проклятущая хозяйка!

Несло дымом. В вечернем сумраке не особо понять, откуда, но имелась мысль, что даже не в одной стороне горит. Улица так и оставалась пустой, ворота дворов позаперты, ставни хат закрыты. Сидит народ, трясется, участи своей дожидается. Это потому что в Пришебе казаков мало. Жидковата кровь у горожан. Казаки, они бы, эх...

Глухо застучали по уличной пыли копыта — Хома, на всякий случай, шмыгнул к изгороди, присел в тень сиреневого куста. Проскакала мимо неосёдланная испуганная лошадь, волокся обрывок верёвки. Лазутчик не без облегчения опустил пистолет — лошадь, она пущай бегает. Поймают ещё попозже. Главное, лошади, ей и положено копыта иметь. А то уж всякие нехорошие мысли насчет этих вот копыт возникают. Хотя, что напраслину возводить на копыта? Вон вокруг сколько нечисти — и вся безкопытная. А то копыта, копыта, да глупо их опасаться...

Утешаясь таким философским образом и размышляя, кто, собственно таков по своей природе рогатый гайдук-сотоварищ, Хома осторожно продвигался к окраине. Пришеб был не то, чтобы сильно громадным городом — вон уже и околица. И что-то дурноватое здесь таилось...

Ранее Хома даже как-то не замечал, что в потной руке рукоять пистолета очень скользкой делается. Вот пакостники же в той Рагузии живут — добротное вроде оружие, а этак нехорошо вывертывается. Кто ж так делает, тьфу на вас, колбасников криворуких...

...Где-то плакал ребенок. Прямо аж надрывался и захлебывался под тот колокольный звон. В остальном оставалось так тихо, что даже странно. Ни бреха собачьего, ни куриного квохтанья — во дворах как повымерло. Ветер и тот замер. Верный признак колдунства или иной дурной погоды.

В обход нужно идти! Самый верный сейчас маневр. Хома перебежал улицу — сапог громогласно чвакнул, угодив в край глубокой лужи. (Что там те литавры — тьфу!)

Казак перевалился через плетень, пробился сквозь разросшуюся смородину и оказался за хатой. Валялась разбитая крынка, разлитое молоко уже впиталось в землю. Э, да тут и ставня с окна сорвана. Хома подтянул кушак и прокрался вокруг дома. В собачьей будке вдруг что-то завозилось и замерло.

— Что ж ты, небось, Полкан или вовсе Вовчок какой, а забился и трусишься, как последняя ципля70, — устыдил пса Хома, с перепугу чуть не всадивший в поганую будку драгоценную пулю.

Псина молчала, напугано светила глазами из конуры. Осторожно ступая, Хома прошел огородом, преодолел силки кабаковых плетей, меж которых лежали плоды, рыжие и здоровенные как матёрые пацюки. Боязнь поотступила — не к лицу казаку трястись как забившемуся в будку псу. А может, то и вообще сука была. Стыдобно уподобляться твари мокрохвостой...

Как-то само вышло, что держал направление на плач дитячий — выходило, что дитя где-то у дороги надрывается, где младенцам делать и вовсе нечего. Хома пролез под жердью изгороди и углядел засаду: впереди за кустом затаились два обывательских тела, напряженно наблюдающие за дорогой

— Эй, панове, и что там за тайна? — казак притронулся стволом пистолета к плечу старшего.

Оба засадника подскочили как ужаленные, но тут же хлопнулись обратно на карачки.

— Не торчи, казаче, углядят, — зашипел дед, яростно крестясь. — Вот же напугал, подкрался! Ты только глянь, что творят, дьяволово отродье!

Выкатывающаяся за околицу улица превращалась в три дороги, резво разбегающиеся в разные стороны. Прямехонько на перекрестке стояли маззикимы в количестве полудюжины демонских харь. Один из уродов держал за рубашонку дитятю годков двух, не старше — малый ревел, крутился и пытался дать дёру. Демоны на него и не смотрели, сосредоточившись на чем-то страшноватом, кое один из маззикимов деловито раскладывал на дороге.

— А что там? Кошак? — с нехорошим предчувствием спросил Хома.

— Та был бы кошак... То козу мою порвали бесовы каты, изверги, — всхлипнул дед.

— То не твоя коза, дедусь, а вовсе тетки Товкочихи, — поправил хлопчик, сидящий рядом.

— Га? Ты меня поучи еще, сопля этакая! Товкочиха мне кумой приходилась, значит, и коза мне причиталась, — разгневался дед.

— А то, выходит, сама Товкочиха? — догадался Хома, увидавший тело около зарослей чертополоха.

— Она, — признался дед. — Добрейшей души бабка была, я ж её сколько годков помню...

— Ты, старый козлище, совесть вовсе потерял? — сумрачно спросил Хома. — Козу схарчат, ладно. А с дитем что будет, подумали? Не иначе как в жертву принесет невинную душу эта тонколапая дрянность.

— Так, а мы что? — разволновался дед. — Мы сразу за драгунами и попами послали. Ну и за вашими лащуками. Мы-то что могём? Вон, Товкочиха за козу вступилась, мигом дурынду удавили. Ждем подмоги. Где ваши-то вояки?

— Пушки волочет наше воинство, — буркнул Хома, глядя, как пританцовывают демоны вокруг останков козы.

Должен ли лазутчик заходить далее приказа на выведывание противника? Не должен, ибо каждому маневру нужно свое время. Мысль это сугубо верная и подтвержденная множеством знаменитых побед. Вон, те же Жовти Воды71 взять... Но хлопчик плачет, да этак, что сопли из носа вышвыркиваются. Вовсе надорвется малый. И потому думать тут нечего. Хоть и ведьме служим, и иными грехами отягощены, так всё равно...

Хома прервал философию:

— Обойду с того края. Если не усеритесь от страха, так шумните. Для отвлечения.

— Да как ты... — ужаснулся дед.