Это ценное наблюдение принадлежит пеликану Айпису Куккультяппису, PhD, моему многолетнему другу и оппоненту, одному из лучших знатоков эквестрийской культуры в Директории, имевшему возможность ознакомиться с гранками публикации. — Кв. Л.
[1b] Как справедливо заметил в/у Айпис Куккультяппис, Бибиана Бомбилья не могла лично знать Беренику Флавию, поскольку эта знаменитая красавица отошла от полусветской жизни задолго до дебюта самой Бибианы. Скорее всего, она ориентировалась на рассказы матери. Впрочем, история "чудесной косолапости" Береники вошла в эквестрийскую мифологию и пустила там весьма причудливые корни. Например, большинство поняш уверены, что заветное стихотворение Осипа Мандельштама "К пустой земле невольно припадая неравномерно-сладкою походкой" каким-то образом относится к Беренике Флавии, хотя это совершенно невозможно с рациональной точки зрения. Однако именно это обстоятельство сделало Мандельштама популярнейшим дохомокостным поэтом Эквестрии, затмившим в глазах поняш Бальмонта, Северянина, Фиолетова и даже Веру Полозкову. — Кв. Л.
[2] Это не невинная фраза: вместе с дальнейшим рассуждением о врождённости "волшебной ложбинки" она является намёком на полифелитичность твайлайтов, то есть их происхождение от нескольких предков. Сами твайлайты настаивают на единстве своей линии и её равночестности трём другим. Напоминаем читателю, что Ананя Бамбина-Жозефина Вторая была именно твайлайтом.
Стоит отметить, что этот вопрос мог бы быть легко прояснён генетическими анализами, но поняши крайне негативно относятся к любым исследованиям своего генофонда точными методами. Официально озвучиваемая причина этих опасений — боязнь, что генетики Директории или Тора-Боры откроют группу генов, ответственных за грациозность, или смогут открыть природу няша. Однако эквестрийской верхушке наверняка известно, что такие исследования с генетическим материалом поняш в Директории проводились и не дали результата. Скорее, дело в поддержании официальной идеологии поняш, запутанной и противоречивой, но удобной для поддержания статус-кво. Так, например, те же твайлайты возводят свой род к мифической прародительнице Твайлайт Спаркл, которая, согласно всё той же официальной мифологии, была аликорном (ныне вымершая линия). Объясняется это так, что Спаркл была твайлайтом, а потом нелегально перепрошилась в аликорна. Однако документация ИТИ этого не подтверждает. Документы тораборского "Мутабора" нам недоступны, но вероятность успешного путешествия поняши, даже высокограциозной, в Подгорное Королевство крайне мала. Скорее всего, мы имеем дело с наложением двух мифов. — Кв. Л.
[3] Эта фраза отсутствует в первой публикации. Относительно упоминаемой персоны — вероятнее всего, Бибиана Бомбилья имела в виду саму себя. Увы, эта поклонница прекрасных крупов отличалась именно тем дефектом (острозадостью), о котором писала с таким презрением. Что касается походки дю Шарио, то никто не называл её "лёгкой". Напротив, Чезария Боровицкая упоминает, что, несмотря на регулярные тренировки в манеже, Бибиана так и не смогла избавиться от размёта передних ног. Другая мемуаристка, Накопия "Мышастик" Никкогаёшь, утверждает, что у Бибианы был врождённый козинец. Впрочем, доверять этим свидетельствам вполне тоже не следует, так как Бибиана отбила у Накопии её любовницу, профурсетку Дулю Смак, после чего опубликовала в "Каштанах" крайне непристойную эпиграмму на Мышастика [3a]. Что до Чезарии, то Бибиана публично оскорбила её, сказав на церемонии награждения Боровицкой именной попоной с горностаевой оторочкой — "я уверена только в одном: у этой пони всё лучшее впереди". Это был намёк на вислый круп Чезарии. Видимо, Боровицкая так и не простила Бибиане этого mot d'esprit. — Кв. Л.
[3a] Эпиграмма состояла в цитате-одностишье из Горация — рarturient montes, nascetur ridiculus mus ("горы рожают, родилась же смехотворная мышь"), надписанная "На подобье сонного виденья". Название расшифровывалось легко: "подобье" есть "копия", вместе с предлогом "на" и с упоминанием мыши оно однозначно указывало на Накопию "Мышастик". "Сонное виденье" намекало на Соню Олюру-Марафет Кручёных, бывшую в прошлом известной красавицей, но во времена публикации "Каштанов" считавшуюся смешной молодящейся старухой. Непристойность состояла в том, что эпиграмма содержала информацию об истинном времени рождения Накопеи: разрушительное землетрясение в Альпах было общеизвестным событием, так что все могли узнать — Мышастик гораздо старше, чем можно было бы подумать. Разумеется, настоящий возраст Накопии Никкогаёшь все знали, но важен был жест, который многие сочли выходящим за рамки приличий.
Эквестрийские исследовательницы не исключают, что именно Накопия Никкогаёшь и была настоящим автором приписанного дю Шарио письма, оскорбившего Вах Вах Пэрсик. — Кв. Л.
[4] Напоминаем: эссе написано до учреждения ордена Шлеи и соответствующих изменений в этикете. — Кв. Л.
[5] Разумеется, все эти правила были значимы до появления ордена Шлеи и прочих изменений в этикете. В настоящее время "i." означает — необходимо появление в одних регалиях, без каких-либо дополнений. Не имеющие регалий поняши приходят полностью обнажёнными, с перебинтованной белой лентой репицей хвоста. Впрочем, таковые обычно и не получают приглашений с этой буквой, за исключением особых случаев. — Кв. Л.
[5a] Довольно смелый — для своего времени — политический намёк. Имелось в виду, что "делать наоборот" (то есть крутить носом под крупом у сослуживиц) опасно. Имелось в виду негативное отношение Верховной Обаятельницы Аняня Бамбины-Жозефины Второй к романам на работе, в особенности между начальницей и подчинённой. При крайнем распространении этого явления именно во второй половине эпохи А.Б.-Ж. II, когда (по едкому замечанию Фауны Дефлоранс) "юная кобылка не может рассчитывать на карьеру, не распробовав вкуса своей начальницы, а потом и её начальницы" рассуждения Верховной воспринимались как демонстративное лицемерие. Официальный запрет на такие отношения, введённый в последние годы жизни А.Б.-Ж. II, только подогрел соответствующие настроения в полусвете. — Проф. Ядвига Аоки, рецензент-консультант.
[6] Очевидно, имеется в виду Вах Вах Пэрсик, в пору написания эссе находившейся, согласно воле А.Б.-Ж.II, в неофициальном изгнании на Севере. — Кв. Л.
[7] Эти невинные — по современным меркам — рассуждения в "эпоху красных копыт" считались довольно смелыми.
Акты с жеребцами у поняш всегда были публичным зрелищем — поскольку законы Эквестрии требуют присутствия как минимум трёх свидетельниц при консуммации с целью зачатия потомства, так как это совершенно необходимо для решения поневодческо-селекционных задач. Однако эстетическое и эротическое воздействие подобных сцен, хотя и всегда осознавалось, но не обсуждалось публично. В современном эквестрийском обществе эти табу воспринимаются как архаика, однако о полной эмансипации говорить пока не приходится. — Кв. Л.
ОТМЫЧКА. АРТЁМ РОНДАРЕВ. О РОМАНЕ "ЗОЛОТОЙ КЛЮЧ, ИЛИ ПОХОЖДЕНИЯ БУРАТИНЫ"
Читать или после окончания первого тома, либо после вступления ко второй книге. Впечатления будут разные — не настолько, чтобы вот прям, хотя однако же всё же всё же.
Данный magnum opus представляет собой (о чем подробно рассказано в одном из его предисловий) переложение, как можно понять из названия, на взрослый лад сказки о приключениях Буратино, — то есть, написан он в жанре, весьма распространенном в российском (и, видимо, не только) фантастическо-фентезийном сообществе.
Весьма часто такие перелицовки сочиняются в качестве отклика на злободневные события, и здесь настоящая книга — не исключение: злободневность в ней натурально бьет через край. Проще будет сказать, что вся она — один пространный актуальный комментарий к наличной социальной реальности. В весьма меньшей степени книга имеет отношение к собственно первоисточнику — от самой сказки тут не осталось даже и сюжета; повествование, весьма разветвленное и обстоятельное, здесь вращается вокруг некой экспедиции, предпринятой разного рода мутантами со знакомыми и полузнакомыми именами в обстановке традиционного постапокалипсиса, связанного тут с генной мутацией, в результате (хотя и не совсем вследствие) которой в книге действуют разного рода макабрические зверушки, насекомые и совсем уже какие-то непонятного вида существа. Сюжет тут крайне разветвленный (и обладающий весьма развитой и искусной архитектурой), так что пересказать его трудно, да и, в общем, не нужно: явно не ради сюжета все затевалось.
Людям, более-менее знакомым с творческим методом автора книги, приятно, видимо, будет узнать, что творческий метод тут остался неизменным. "Писи" и "каки" встречаются на второй странице предисловия автора, второе предисловие (их тут много, ибо книга представляет собой масштабную стилизацию) начинается с рассказа о том, как некий депутат мучился поносом, в предисловии два полушария Земли напоминают, разумеется, жопу, — словом, карнавализация на марше. Непосредственно повествование сразу, с первой страницы, поднимает еврейский вопрос, затем возникает тема гомосексуализма, потом начинаются пространные (и довольно противные, разумеется, это же метод) монологи о сексе и описания секса "в извращённой форме", как любят говорить наши облеченные властью люди. Всё это происходит на фоне обстоятельного перечисления разного рода жестокостей, выделений и издевательств, — словом, все, кому автор этого титанического труда, философ и публичный интеллектуал, хорошо известен, получают ожидаемую тематику и повестку, не особо томясь ожиданием, хотя за едой читать книгу все-таки не рекомендуется даже им. Дольше всего, надо отдать должное автору, приходится ждать темы русофобии и ее разоблачения, но и она постепенно вливается в ткань повествования, следуя логике "темы нашествия" у Шостаковича, — сперва тихо, вкрадчиво, потом все заметнее.
Вообще, проблема знакомства с автором — одна из самых сложных и двусмысленных проблематик при обращении к такого рода творчеству: в силу его полемической направленности и очевидной, отрефлексированной работы на читателя, так сказать, контекстуального или, попросту говоря, "тусовочнго" типа многие вещи в нем играют разными красками в зависимости от личной осведомленности или неосведомленности читателя о реалия "настоящей жизни": так, тем, кто с Харитоновым более-менее пересекался "вне литературы", хорошо заметно, как в книге его тут и там вылезают знакомые травмы. Например, официальная фамилия крысы Шушары, мечтающей только пытать и убивать — Дворкин: этим элегантным ходом автор разом тешит свои антисемитизм и антифеминизм, всем хорошо известные; без этого же знания фамилия крысы Шушары, надо думать, мало что кому скажет. Информированному читателю хорошо; однако проблема здесь в том, что данную книгу невозможно оценивать "из нее самой", как того часто требуют пуристы, в силу того, что она сама не существует "внутри себя", она довольно настойчиво выбирается в реальный мир и от читателя требует того же. Без знания актуального контекста она будет читаться (допускаю) как очень увлекательный фантастический детектив, написанный человеком с весьма необузданной фантазией; при наличии этого знания фантазия автора, однако, окажется уже и не фантазией даже, а просто несколько извращенной идеологией оптикой, под углом которой он описывает в целом вполне знакомые вещи; и что, в связи с этим, на самом деле является содержанием книги — поди пойми.
Тем не менее, даже в рамках своего, апеллирующего ко внешнему знанию метода (или же, напротив, именно по этой причине) Харитонов делает ряд весьма характерных ошибок, первая из которых — чрезмерная увлеченность собственным вымыслом — легко объяснима именно злободневностью происходящего. Так или иначе, а из-за этой увлеченности вымысел расползается и тонет в деталях, а действие стоит, постепенно обрастая накипью, как спираль в электрочайнике. Когда понимаешь, что ты прочел уже, в общем, треть книги, а герои по карте не переместились и на десяток километров, — это расхолаживает; когда тебе предлагается изучить трехстраничное описание досуга какой-нибудь очередной животины-мутанта, — это немного демотивирует; когда на протяжении пяти страниц идет описание драки в кабаке, — то тут уже попахивает классической экшн-графоманией, свойственной жанру героической фантастики с совершенно определенной целевой аудиторией; и так далее.
Вторую ошибку можно, видимо, назвать конфликтом ненависти и желания быть изысканным, манифестирующим себя через удачно и неудачно подобранные "говорящие" имена собственные, фамилии и прозвища: так, легко понять, чем автору не угодила Собчак, труднее — чем его так взбесило семейство Мирры Лохвицкой: здесь в дело вступает какой-то личный, субъективный и вдобавок, видимо, эстетический компонент, своим волюнтаризмом портящий картину системного раздражения законами и интерпретациями текущей социокультурной реальности, в каковом раздражении есть даже некоторая поэзия "объективности" — или, по крайней мере, претензии на нее.
Наконец, третьей проблемой, связанной с избранным жанром, является проблема уже не даже игры, а прямого заигрывания с читателем: грубо говоря, ему тут делается слишком много подачек, с помощью которых он способен возомнить себя читателем искушенным. Он может тут отыскивать литературные цитаты, которых просто море, так что, даже упустив половину, все равно чувствуешь себя героем. Он может заниматься сопоставлением описываемых событий с сюжетами реальной жизни и полагать себя при этом почти политологом и уж, как минимум, литературоведом. Он может, наконец, предаваться любимому занятию столичных снобов, вечно знакомых друг с другом и вечно друг с другом что-то делящих, — то есть, выискивать, по именам и цитатам прототипы тех или иных, светских или не очень, персонажей: некоторые опознаются без лишнего труда, некоторых можно узнать, только обладая довольно пространным контекстом (то есть, выражаясь несколько в тон автору, — будучи олдфагом), что при удачном исходе как бы тешит тусовочное самолюбие. В итоге автор сам, своими руками, творит из читателя тот особенный сорт сноба, который полагает, что литература тем лучше, чем она актуальнее и "ближе к жизни" и, в итоге, всю литературу сводит к развернутой колонке в каком-нибудь околополитическом издании: точка зрения почтенная, но едва ли способная наполнить гордостью душу автора литературного труда.
В результате же, невзирая на все приметы литературной игры и стилизаций, здесь получается расширенная версия "Пикника на обочине" — как в силу изобилия прямых ссылок на эту книгу, так и по причине очевидного сходства языкового и жанрового методов: жанр этот можно определить громоздкой фразой "технократическая фолк-философия", языковой же метод — как почтенную попытку создать муляж литературного текста из бытовой интеллигентной речи, не способной отрефлексировать себя именно как бытовую речь и, в силу этого, не имеющей возможностей увидеть те маркеры, которые отличают ее от речи литературной.
Основная проблема такого жанра заключается не в технике письма, не в сюжетной изощренности или неизощренности и даже не в заявленных проблематиках: она состоит в том, что, в силу к крайней близости такого рода текстов к необработанной рефлексией языковой и событийной повседневности, их подлинным содержанием всегда оказывается одно и то же — а именно внутренний мир автора, его демоны, его страхи и его предрассудки: это единственное, что можно оттуда извлечь. В силу этого требование к такому творчеству, по большему счету, одно — чтобы автор его был человек интересный: кому охота копаться во внутреннем мире человек дюжинного? В настоящем случае с этим требованием все в порядке, конечно: автор данной книги — человек недюжинный; но что было бы с книгой, кабы у ее автора не было столь яркой биографии?
