— Послушай, а ты правда знаешь того волхва, который не подписал грамоту? — вдруг вспомнил Волот.
— Конечно, и очень хорошо.
— И как ты считаешь, ему можно верить?
— Про веру я ничего говорить не буду. Иначе, опять же, ты в своих суждениях начнешь опираться на мою точку зрения. Но скажу: это очень хороший и честный человек. Немного странный, немного смешной, но бескорыстный. И еще — это сильный человек. Сильный в совершенно определенном понимании. И сила его — совсем не та сила, о которой мы привыкли говорить. Он беззащитен этой своей силой...
— Не понимаю, — вздохнул Волот, — как сила может быть беззащитна?
— Эта сила загоняет его в определенные рамки и не позволяет выйти за них даже тогда, когда того требует ситуация. Вот, например, когда Сова Осмолов вздумал разыграть это отвратительное действо на вече, ни один человек не позволил бы зайти боярину так далеко. Млад же — его зовут Млад Ветров, если ты помнишь — не считал себя вправе защищаться, и только смерть Белояра заставила его раскрыть рот. Но ты, наверное, помнишь, как слушал его слова. Затаив дыхание, верно? Пил каждое слово и хотел пить этот голос бесконечно. Впитывал его, словно губка, и не просто верил, а безраздельно соглашался. И был счастлив при этом, правда?
Волот подивился и даже мотнул головой: настолько верно доктор описал его отношение к словам волхва на вече.
— Да, ты прав... Это настолько сильный волхв?
— Он не только волхв, но и шаман-облакопрогонитель.
— Ничего себе! Вот здорово! — улыбнулся Волот. Он мало знал о шаманах, но относился к ним с любопытством, граничащим с восхищением.
— Да. Способности к волхованию он унаследовал от отца, знаменитого целителя Мстислава-Вспомощника. А шаманские способности — от деда, как это обычно и бывает. Я не очень хорошо знаю шаманские тайны, хотя и сталкиваюсь с темными шаманами почти каждый день. Умение управлять толпой, умение вогнать ее в нужное шаману состояние — эта способность более свойственна белым шаманам. Ведь они говорят с богами напрямую и напрямую требуют у них дождя или солнца. Для этого мало силы одного шамана: за ним должны стоять люди, поддерживающие его. Обычно шаман пользуется шаманской пляской, когда ритм бубна, слова его песни и звон оберегов заставляют толпу подчиняться ему с радостью и восторгом. Млад же может делать это и без шаманской пляски. Даже со связанными руками, что ты и видел на вече.
— Это требует от него много сил? — переспросил Волот. — Это правда, что у него едва не остановилось сердце?
— Правда. На вече он управлял толпой непроизвольно, потому что был потрясен смертью Белояра, иначе бы никогда своей силой не воспользовался.
— И он до сих пор не поправился?
— У него случилось новое несчастье: во время пересотворения у него умер ученик. Говорят, Млад пытался его спасти, но духи сбросили его на землю. Это само по себе опасно для шамана, а он еще и обгорел, потому что упал в костер. Так что, боюсь, сейчас не лучшее время расспрашивать его о Белояре.
— А что такое "пересотворение"? — спросил Волот.
— Это испытание, после которого призванный юноша становится шаманом.
— И что, во время пересотворения можно умереть? — удивился князь.
— Я не знаю. Говорят, что при хорошей подготовке со стороны учителя все ученики проходят его более или менее спокойно.
— Ты хочешь сказать, это зависит от учителя?
— Я не знаю. Это вне моего врачебного опыта. Да и все, что касается шаманов, — для меня темное дело. Как и для всех.
— Но ты считаешь его честным человеком, достойным доверия? Значит, можно положиться на его слова на вече? И о Белояре, и о неподвластной нам силе, и о странных людях со способностями волхвов?
— Этого я не говорил. Видишь ли, шаманы в большинстве своем — очень впечатлительные люди, люди с тонкими чувствами, богатым воображением, неустойчивым настроением. Они легко возбудимы. И чем сильней шаман, тем сильней его возбудимость. Так же как твоя воля осязаема для тех, с кем ты говоришь или кому отдаешь распоряжения, так и возбуждение шамана передается людям, раскачивает толпу, заставляет верить каждому его слову. Но в жизни такие люди, как правило, беспомощны и смотрят на мир словно сквозь грани хрустальной призмы. Возможно — я это всего лишь допускаю, — что и неподвластная нам сила, и странные люди — порождение его возбудимости, его воображения, и на самом деле их не существует. Он, глядя через этот хрусталь, видит реальность немного искаженной, окрашенной в слишком темные или слишком светлые тона. Так что я бы не стал принимать скоропалительных решений на основании слов шамана. Он не лгал, ни в коем случае. Он так видит мир.
— Но ведь он прав в том, что гадание — ложь, — тихо сказал Волот и сам испугался своих слов и того, что за ними встает.
— Я не знаю. Никто не знает, — Велезар пожал плечами. — Об этом надо было спросить Белояра... Без него, мне кажется, никто точно на этот вопрос не ответит.
Волот думал о разговоре с доктором до самого утра — он так и не заснул. Сначала он никак не мог вспомнить, почему слова волхва и шамана Млада Ветрова на вече показались ему правдой, и мучительно пытался поймать ускользавшую мысль. Может быть, Велезар был прав, и дело в том воздействии, в шаманской силе, которую волхв вкладывал в эти слова? Но почему-то это объяснение Волота не удовлетворяло.
Потом он стал размышлять о боярах и о том, зачем Руси нужен князь Новгородский. Он пытался понять, что же делал его отец, кем был на самом деле: в сущности, предаваясь детским забавам, Волот почти ничего не знал об этом. Он не представлял себе, что такое княжий суд, он ничего не слышал о Вернигоре и его уходе из Городища, хотя история эта произошла, когда он уже стал князем! И, наверное, княжий суд был не самым главным занятием в жизни отца. Волот старался вспомнить, кто при отце вел переговоры с иностранными посольствами, и не мог: все это проходило мимо него. Пока он охотился, учился владеть мечом и луком, читал книги о сражениях — совсем детские книги, как он потом понял, — в это время его отец управлял не городом даже — страной. Целой страной!
Мысли цеплялись одна за другую, пока Волот не понял очевидное: отец объединил Русь под властью Новгорода. А под властью Новгорода ли? Или под собственной властью? Сова Осмолов разыграл на вече представление, и ведь если бы не убийство Белояра, вече могло его и послушать!
Отцу не было нужды разыгрывать представление. Вече слушало каждое его слово с тем же упоением и восторгом, с которым толпа слушала шамана Млада Ветрова. Вече подчинялось ему добровольно и беспрекословно. Отец Волота, в отличие от него самого, имел настоящую власть. Отцу подчинялись все, потому что его слушалось вече. И Сова Осмолов, и Смеян Тушич, и Чернота Свиблов. Но не только они: и московские князья, и киевские, ярославские и владимирские, и Псков, и Ладога, и Нижний Новгород — все покорились Борису. Перед его властью трепетали соседи со всех сторон. Им-то что за дело до новгородского веча? Почему они признавали власть Бориса?
Нет, дело не в вече. Вече — только первая веха на пути князя. А за ней... за ней стоит сила оружия. И чем больше Волот думал, тем верней в его голове прояснялась суть: князь должен держать страну в страхе. Только страх, только насилие помогут удержать в руках огромную страну. И тогда эта огромная страна, управляемая не компромиссом из десятка мнений, а единой жесткой рукой, становится колоссом, титаном, способным не только незыблемо стоять в своих рубежах, но и расширять границы. Потому что, оставшись без этой жесткой, объединяющей все руки, страна потеряла страх, а вслед за ним — и силу.
Может быть, устройство государств в Европе имеет куда больше смысла, чем говорит Велезар? Может быть, единый правитель намного лучше всех этих дум, советов господ, посадников, тысяцких? Ведь даже если монарх слаб, он все равно двигает государство в одном направлении, в то время как сейчас Русь в разные стороны раздирают десятки людей — и князей, и бояр.
Власть должна принадлежать одному человеку. Такому человеку, который думает о государстве, а не о своей семье и о своей мошне. Когда его интересы — это интересы страны. А для этого страна должна безраздельно принадлежать ему. Безраздельно...
От этих мыслей кружилась голова. Волот чувствовал, что прав. Знал, что прав. И оттого, что он как раз и есть такой человек — по рождению, по крови, по силе, по своему нраву, — захватывало дух.
Утром, несмотря на бессонную ночь, он поднялся с постели бодрым, полным сил: перед ним появилась цель. Не призрачное и непонятное желание победить бояр, стать таким, как отец, достойным его продолжателем, укрепить объединенную Русь. Нет, теперь он знал, как это надо делать: добиваться власти. Абсолютной, безраздельной власти. Такой, которой обладают монархи в Европе.
Дядька принес ему теплой воды для умывания, но Волот даже не пожелал ему здравия, настолько поглощен был своими мыслями: внутри все бурлило и рвалось наружу жаждой деятельности. Князь склонился над серебряным тазом, плеснул воды себе в лицо, и вдруг с ним что-то произошло: звук стекавшей, капавшей воды заворожил его на мгновение, серебро шевельнулось под всколыхнувшейся волной, и солнечные блики со дна и с неспокойной поверхности воды заплясали в глазах цветными, как оконные стекла, пятнами. Зрение замутилось, темнота глянула из таза, и в ней мелькнул снежный берег Волхова морозной, звездной ночью. Волот вспомнил! Вспомнил, почему слова волхва и шамана Млада Ветрова показались ему правдой! В ту ночь, накануне веча, когда князь спас татарчонка! Человек с ножом, который вышел ему навстречу из толпы! Тот, который так напугал его, сказав, что спасенный мальчик когда-нибудь отравит князя. Странный человек, непохожий на других человек, которого так хотелось назвать чужаком...
Волот опустил руки в воду, и по спине, как и в ту ночь, пробежали мурашки... Дядька же, стоявший подле, шептал одними губами:
— ...От колдуна, от ведуна, от колдуньи, от ведуньи, от черного, от черемного, от двоеженова, от троеженова, от двоезубого, от троезубого, от девки-пустоволоски, от бабы, от всякого злого находа человека...
Наваждение исчезло, но настроение изменилось. Что Волот себе вообразил? Что он придумал? Какая безраздельная власть! Когда кругом творятся непонятные и страшные дела, когда затаившийся враг сужает круги вокруг Новгорода? Когда безнаказанно убивают волхвов? Когда странные люди и странные силы ходят рядом под чужой личиной?
— Что ты там шепчешь? — недовольно спросил он у дядьки.
— Да как обычно, княжич. От морока разного помогает...
Волот рассмеялся:
— Да ты, может, волхв? Вон, и волхвов морочат, а ты хочешь шепотком от морока меня защитить?
— Не скажи, — дядька обиделся, — все знают, слова здесь не главное. Главное — любовь. Если любишь и добра желаешь, любое слово и от морока поможет, и от смерти спасет.
— А что это ты вдруг решил, что меня кто-то морочит?
— Да уж больно лицо у тебя было... злое...
Глава 12. Обвинение
— Младик...
Он лежал в столовой, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну — он утопал в мягком пухе. Над его головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, шумел самовар, и Ширяй, как всегда, читал книгу.
Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.
— Ты живой, Младик? — Дана полотенцем вытерла ему пот со лба.
Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.
— Ты хочешь пить? — шепотом спросила она.
И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!
Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.
— Млад Мстиславич! Ты здесь... Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с медицинского, спускался вниз и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!
Каждое его слово било по голове, словно молоток. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?
— Тише, — Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, — что ты орешь?
Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.
— Млад Мстиславич... Ты... Нам рассказали про тебя все... и про Мишу... Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, — Добробой громко всхлипнул, — и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят...
Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал...
— Да замолчите вы! — прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот. — Вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!
Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоявшим у входа.
— А может, чаю лучше? — на всякий случай спросил он.
— Пока воды, — ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, что вокруг ее глаз лежат темные тени.
Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться и не мог долго пить — ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правому боку, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.
Потом заглядывали медики, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки: если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда медики ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.
— Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? — спросила Дана, вытирая ему лицо.
— Хочу, — ответил Млад. Это было первое слово, которое он сказал.
— Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?
— Не знаю...
— Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?
— Не знаю...
Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать: боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.
— Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась. — Она улыбнулась загадочно и тепло. — Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?
