Человек, которого нет

И Лу сразу понял — ну, это не так. Это не так и не может быть так. Даже говорить не о чем.

И они еще раз туда смотрели.

Но Лу уже стало очень спокойно — и как гора с плеч: вот уж этого можно не бояться.

Что никак не отменило чувства одиночества и покинутости тогда и там, в самом конце.

Так он сидел, осознавая себя между теплом братства и одиночеством в руках палачей.

И потихоньку, почти незаметно подступила другая волна. Как будто — в начале. Учеба. Ничего конкретного, только ощущения и чувства. Отличник. Удовольствие и удовлетворение. Новенький, с иголочки. Хорошо подготовленная, отлично оборудованная машина. Техника. Боевая. Хотя это касается не столько навыков и умений тела, сколько головы. Он искал слово и не мог подобрать такое, чтобы точно и полностью назвать это.

— Не то что умный... Еще... Умеющий? Подготовленный? Специалист?

— Кажется, в английском есть подходящее слово, — сказала М. — Smart.

Лу сразу понял, что это слово подходит. От него стало приятно, оно с этими чувствами совпало. И правда, машина, вертолет такой, хорошо обвешанный... Оборудованный.

И следом пришла еще волна: понимание, что вот этот прошел все испытания. И действительно оказался настолько хорош, насколько он о себе думал.

И сильное спокойствие.

Лу понял, что ад, через который он шел почти год в этих сессиях, в кошмарных снах, во внезапных флэшбэках, он вот здесь где-то и заканчивается. В него еще придется возвращаться — за информацией о себе. Но ад перестает быть единственной существенной реальностью прямо где-то здесь. И самое гнусное, через что пришлось пройти за последние полгода, то, где он — размазанный и размолотый, это уже пройдено. Он весь, сильный, и твердый, и спокойный — вот здесь собирается снова, здесь, в этой точке складывается этот молодой, подготовленный, такой весь smart и новенький с иголочки — c этим же, но который уже испытан и справился.

Ему стало спокойно и радостно.

Ад не бесконечен.

Записки сумасшедшего: Он, она, они...

Те, кто стали мне "хорошими родителями", так это сейчас называется? Они. Больше ничего не могу о них ни сказать, ни подумать: только это безликое, неопределенное "они". Среди них и тот, с кем мы вместе сооружали во мне этот лабиринт без выхода, спираль, "улитку", последнее путешествие вглубь себя, куда можно унести все секреты, оставив на поверхности пускающее слюни, безответное тело. Пожалуй, и того "жизнерадостного дебила", который готов ответить на любой вопрос, да только не в состоянии понять, о чем его спрашивают, тоже он мне... устанавливал? Внедрял? Как это называется?

Время от времени ловлю себя на том, как бодро проецирую его фигуру на М.

— Сможешь еще посмотреть туда?

— Смогу!

— Остановимся?

— Нет.

— Пойдем туда?

— Да.

Подозреваю, что я отвечаю не ей. Не совсем ей. Я готов работать, готов учиться, и я очень тепло и с большим уважением отношусь к тому человеку, и ради его одобрения я готов на многое. Не то чтобы я не осознавал, что вижу перед собой М. Но я как будто предоставляю ей его права, переношу на нее свои обязательства перед ним и свое доверие к нему. Идти, сколько могу и еще немного. Стоять, пока есть силы, и еще сколько нужно. Держаться до конца. Пока он не скажет, что на сегодня достаточно. И так же честно сообщать, когда уже совсем не могу.

Сегодня вот тоже... смотрел на М., а видел его. И когда думаю о том, как был один... там, в конце — я знаю, о ком я тоскую.

Они, там. Кому доверял и доверялся.

Потому что — не от родного же отца мне ждать... чего? Ну, вот хоть этого: "Слышу, сынку, слышу".

И старательно пишу отчеты о сессиях. Тяжело. Но что я только не сделаю, чтобы он видел: я справляюсь, я надежен.

Теперь, со всеми этими мыслями, могу оценить всю силу моей тоски по ним: не только по "братьям", но и по "отцам".

Сижу, дышу, плачу.

Неокончательный диагноз: Дышать и плакать

Это тоже по части дисциплины: он должен сохранять себя в рабочем состоянии, по возможности здоровым и спокойным. Загнать эмоции под бетон не трудно, он очень убедительно продемонстрировал это прошлой зимой. Но кроме несомненного и очевидного вреда здоровью он обнаружил, что с блокированными эмоциями не может узнать ничего нового: вся информация поступает через ощущения тела и эмоции. Поэтому он дышит, рычит и плачет, если нужно — так эмоции раскрываются глубже и проживаются скорее, так он сохраняет работоспособность и больше узнает нового о себе. Нет, это не какая-то особая дыхательная техника, это не введение себя в измененное состояние сознания с помощью определенных дыхательных упражнений.

Мы часто перестаем дышать от напряжения, от страха, от боли. Так мы снижаем болевые ощущения и останавливаем свои чувства. Лу просто внимательно следит, чтобы при встрече с горем, страхом или тоской, дотянувшимися до него издалека, его дыхание оставалось ровным и достаточно глубоким. Это означает так же, что ему приходится вздыхать от тоски и рыдать от горя. Терпеливо и стойко, снова и снова. Принимать эти чувства и отдаваться им. За них, как за ниточку, он вытаскивает из темноты обрывки мыслей, знания, картинки и разрозненные впечатления тех дней. Узнает что-то новое.

Это новое, как правило, не так легко пережить, поэтому кажется легче и безопаснее блокировать эмоции и не смотреть туда.

Но он говорит: хочу все знать. И говорит: посмотрим, что это меня так согнуло? И смотрит. И дышит. И все остальное.

Харонавтика: От первого лица

Сессия N38, 15 февраля 2014, фрагменты

<...>

Мы продолжаем работать.

Я подбираюсь. Я вспоминаю, что надо выглядеть так, чтобы показать Киму, что это можно вынести и не сломаться. Что это переносимо.

Я знаю, что там именно он, не кто-то другой, не кто-то незнакомый.

Кажется, я выпрямляюсь, делаю улыбку, кажется, довольно кривую, но уверенную, ей и не надо быть ровной, она не про то, что мне хорошо, она про то, что я не уничтожен, не сломан. С долей пренебрежения. Чтобы ему было, за что держаться...

<...>

Я очень устал. Просто адски. Отдыхаем. Я говорю, что у меня больше нет сомнений в том, что этот эпизод реален. Я видел теперь достаточно.

Я говорю, что, когда я понимаю, что происходит, я как будто возвращаю себе часть контроля. Это, конечно, иллюзия. Но, хотя тогда это тогда, а сейчас это сейчас, и ничего невозможно изменить, если я могу понимать — я могу назначать смыслы.

— Повеяло экзистенциальным анализом, — говорит М.

— Гештальтисты тоже вовсю пользуются этим выражением, все давно перекрестно опылились... Все-таки интересно, что там было у меня тогда — гештальт, экзистенциалисты?

Я задумываюсь, я думаю о своей подготовке, об Африке...

— А что ты кусаешь кулак? — спрашивает М.

— Я... останавливаю себя.

— Смотри туда.

Внезапно, отчетливо, сильно: тяжесть в ногах, как будто отталкиваюсь на бегу от земли, тяжелые ботинки... И Африка разворачивается передо мной, все картины, уже знакомые и новые: лагерь, "казарма", местность вокруг, счастье, родина, родное место... До слез, блаженных, счастливых. Тоска и счастье. И меняются интонации, осанка. Я чувствую себя по-другому. Мистер Смарт, очень приятно, это он. И, кажется, побегал я там немало. И смех, смех. Моя любовь.

Записки сумасшедшего: Размышления после пробежки

Что они сделали со мной, что я полюбил бегать и прыгать?

То тупое отчаяние, которое я помню среди серых камней и сухой травы на ветру, там, в детстве — и чувство безысходности, и усталость, и что требовательно наблюдают и не допускают даже мысли, что я не смогу. Там ни малейшей радости, никакого азарта и дерзновения. Литое резиновое бесчувствие внутри.

Но стоит мне "попасть" в Африку — и я наполняюсь эндорфинами по макушку, у меня есть представление, что долго стоять не дадут, но это как-то... азартно, как-то про то, что я умудрился выиграть себе незапланированный кусочек времени на передышку, и сейчас опять продолжится гонка, но меня это ничуть не огорчает. Выиграл — значит, я и сам играю в эту игру, и в ней полно телесной радости, удовольствия, силы. И я могу выигрывать, я справляюсь.

И когда я думаю о том мальчике и об этом парне, мне кажется почти невозможным их совместить.

Как в этого задорного гончака превратился мальчик, у которого не получалось, который не мог быстро бегать по каменистым откосам.

Хотя — откуда я это знаю? Тот, с секундомером — был недоволен. Но, может быть, он просто хотел всего и сразу? Может быть, он верил, что от похвалы дети портятся? Строгость и требовательность, дисциплина и что еще там? Большая темная спальня там, одиночество и безнадежность.

Может быть, они просто ставили задачи, с которыми можно было справиться, и качественно мотивировали и поощряли?

Я ведь, с этим секундомером в анамнезе, небось и горы мог свернуть за похвалу старшего, за то, что у меня получалось — и это признавали.

Меня можно было очень хорошо выдрессировать.

Харонавтика: "Разреженность"

Сессия N39, 02 марта 2014

Он пришел с желанием вспомнить, что он знал о Хорхе. Все, что угодно: от фамилии и звания до связей с тайными и явными организациями, от любимых блюд до привычек и слабостей. Да хоть что-нибудь!

Через мысли, картинки, ощущения — как угодно.

Он боялся оставаться с этим желанием, смотреть в него. Страшно было встретиться с тем знанием, которое было в конце. Знанием о его гибели, о том, как это могло быть. Лу уже и здесь знал достаточно о том, как это происходило в том августе, в том сентябре — что делали с моряками, отказавшимися поддерживать заговор. Но и до того, как начал переводить книгу Магасича, он имел очень точный слепок своих чувств об этом — и сведения из книги только конкретизировали его знание.

Но другого пути не было — только идти наугад, смотреть в сторону Хорхе. И в самом начале он почувствовал толчок головокружения, впрочем, несильный. Тогда Лу стал аккуратно выруливать: хочу знать, как было в самом начале. Как встречались. Как ездил время от времени на юг и на север — может быть, хотя бы издали увидеть корабли. Как мы познакомились, кажется, там, в Африке.

— Просто чувствую, — сказал он, — как в голове мозги шевелятся, нейрончики друг с другом перещелкиваются.

— Оставайся с этим, — сказала М. — Не знаю, что там где у тебя шевелится...

Ассоциации на это у Лу случились самые неприличные. Он разозлился на себя: ну что ж такое, что об Африке без "этого" и подумать нельзя? Зашкаливающее сексуальное напряжение, дурацкие смешки, беспокойство и суета... Ну, опять? Вот без этого — никак?

Голову к левому плечу как приклеило. М. несколько раз напоминала: держи голову прямо. Он ворчал: как на построении?

Голова у левого плеча — мышцы шеи справа свело. Чувствуется много прищура и дистанции во взгляде. Как будто...

Как будто он смотрит снизу вверх — например, сидя на корточках, — на человека, стоящего довольно близко. Тогда или сильно задирать голову — или вот так, на плечо ее и вывернуть лицо кверху, и так гораздо удобнее смотреть, и не совсем "снизу вверх" получается.

Шея уже сильно болела — показалось даже, что выскочил какой-то позвонок. Ничего, решил Лу, домой приеду — друг поправит, он умеет. Но когда они с М. перешли к другим эпизодам, боль прошла, исчезло всякое неудобство, как и не бывало, так что Лу вспомнил об этом только дома, когда записывал сессию.

Болела голова. Ступни и щиколотки наполнились тяжелым гудением. Головокружение нарастало, но вскоре Лу понял, что это не головокружение, это состояние разреженности.

Было ощущение гонки, бесконечной гонки, все усложняющихся задач. И важно их решить, но важна и реакция на задачи, и на их усложнение, а нагрузка все возрастает, и растет раздражение, которому важно не поддаваться, и все важно, буквально все — потому что неизвестно, что именно важно на самом деле. То ли тестирование, то ли обучение, слабо отличимое от тестирования. Ничего конкретного, никаких картин и оформленных мыслей. Только напряжение и усталость, неуверенность и азарт, страх пополам с надеждой.

Разреженность росла, в ней отчетливо проступало ощущение холода. Где разреженно, там же всегда холод? — сказал Лу. Это знание, хотя и перекликалось со здешним теоретическим, было какое-то абсолютно телесное, шкурное. И он видел в этот момент горы, и это были Анды. Он просто знал.

Разреженность становилась все больше, до головокружения. Слева, глубоко под ключицей, сжался комочек тупой глухой боли. Голова запрокинулась, он почти не мог ее удержать. Но, хотя внешне это могло напоминать другие сессии, где он попадал в свой ад, в этот раз он чувствовал себя вполне комфортно и безопасно, совершенно не было страха или страдания.

М. сказала, что гипертонический румянец, которого давно не было видно, опять появился.

Лу удивился, он не чувствовал ничего такого совершенно, только сильную разреженность и холодок. Однако ее слова вызвали резкую досаду и тревогу: и этим я не подхожу! Призрак отца как будто встал за плечом. И чей-то еще, но Лу не смог рассмотреть. Кажется, он испугался: если не соответствует каким-то критериям, не подходит, то его выгонят-отчислят-исключат... Он не смог подобрать точно подходящего слова. Но он очень не хотел, чтобы это случилось. Он боялся, что это случится. Стараясь обойти это страшное и позорное слово "выгонят", Лу сказал: потеряю это.

М. спросила в своем обычном нейтральном тоне: какие ценности ты боишься потерять?

Почему-то Лу это очень задело. Он разозлился. На тон, на сам вопрос, на его формулировку, на то, что опять надо что-то там угадывать, догадываться, что нельзя спросить по-простому, во всем какие-то психологические трюки и ловушки. Надо угадать, о чем вопрос, какой ответ правильный... Сил уже нет, как достало это, дали бы отдохнуть... выспаться. Вы достали! — хотел крикнуть он.

Но ни страха, ни страдания. Только какая-то очень нагрузочная и быстрая учеба, напряжение от темпа и нагрузки, раздражение, которое нельзя выразить напрямую, потому что, кажется, это тоже важно — сколько напряжения он может вынести, не срываясь.

Неожиданно перед ним протянулся длинный коридор, довольно узкий, довольно низкий, по сторонам — двери, на потолке — кажется, кабель. Лу не мог этого сказать с уверенностью, но это был такой коридор, в котором кабель смотрелся бы очень уместно. По виду это напоминало коридор, который он видел в музее-блиндаже генерала Ляша в родном городе здесь. Но другие цвета, и намного длиннее, и вообще — точно не он, Лу узнал бы. Удалось разглядеть белые плафоны, продолговатые, плотно прижатые к потолку. Свет белый, как будто синеватый.

Вся эта быстрая, быстрая учеба, кажется, происходила именно там. А как же Африка?

Потом М. задала вопрос — к своему большому сожалению Лу после так и не смог вспомнить, какой именно. Может быть, в этом тоже можно было бы найти кусок информации, например, о том, как запускается его "улитка". Потому что в ответ на это вопрос он начал замедляться и замедляться внутри, как будто до полной остановки.