Королевская кровь-4. Связанные судьбы

Воспоминания, неприятные и болезненные, настойчиво лезли в голову, и не помогала ни бутылка превосходного вина, стоящая тут же, на столике, ни усталость, зовущая в кровать. Люк пил вино, глядел в низкий потолок, и ему казалось, что он один в этом гулком, тяжелом пространстве и нет никакой возможности избавиться от противного чувства стыда, угнездившегося где-то у сердца.

Отец уехал из страны, когда Люку исполнился год. Дед настаивал, что наследник герцогства должен расти в Инляндии, Кембритч-старший мечтал о политической карьере — ему сделали протекцию в весомой партии Рудлога. Приезжал он редко, и эти приезды были пыткой как для леди Шарлотты, исполняющей прихоти мужа, только чтобы не давать ему повода снова пройтись по ней, по сыну или по имению, так и для маленького Люка.

В отсутствие графа Кембритча наследнику и единственному ребенку позволялось все. Графство приносило хороший доход, и мать с удовольствием баловала Люка. Он носился по имению и окрестностям, набивал синяки и шишки, доводил гувернера, не поспевавшего за озорным мальчишкой, и хулиганил в полной уверенности, что весь прекрасный мир принадлежит ему.

Новоиспеченный герцог Дармоншир потянулся за сигаретой — вода в ванне бултыхнула, закачалась, — прикурил и усмехнулся.

С того времени мало что изменилось. Он до сих пор так и считал. Понял только, что мир — это бульон из людских пороков. И принадлежит он тому, кто умеет играть с этими пороками.

Дым смешивался с паром, закручивался в замысловатые фигуры, растекался по потолку, а Люк лежал в полудреме, не сопротивляясь более набегающим воспоминаниям.

Самым светлым в его детстве всегда была мать. Теплая, добрая, ласковая. Он не помнил, чтобы она повышала на него голос, — хотя сейчас, в свои тридцать пять, понимал, насколько частенько нарывался на хорошую порку.

Один раз, лет в пять, Люк так набегался, что залез в собачью будку поиграть со щенками — и с месяц назад ощенившаяся сука не тяпнула его, не рыкнула даже. Животные к нему вообще относились снисходительно, слушались. Люк тогда пробрался в узкий лаз, поглядел на копошащихся пискливых малышей и заснул там, прижавшись к собачьему горячему боку. Проснулся только ночью, когда на парковке перед домом уже мигали огнями несколько полицейских машин, в лесопарке мелькали фонари, раздавались голоса членов поисковых групп и лай собак.

Полицейские и спасатели с непередаваемыми выражениями на лицах наблюдали за бредущим ко входу в Мелисент-хаус заспанным черноволосым мальчишкой. Он еще какое-то время любовался на машины, даже попросил посидеть за рулем, спросил, зачем приехали.

— Постоять приехали, — с юморком ответил один из спасателей. Они на него не сердились, улыбались: пусть вызов был ложный, зато ребенок живой. Слишком часто эти люди видели совсем другое.

И мать не сердилась. Схватила его в охапку, зацеловала всего и зарыдала так, что он испугался.

Когда Люку было шесть, ему подарили двухколесный велосипед. И именно тогда, отчаянно накручивая педали по лесопарку, ощущая баланс и предугадывая необходимые маневры каким-то шестым чувством, съезжая с холмов так быстро, что ветер больно бил в лицо, он навсегда полюбил скорость.

Леди Шарлотта просила его быть осторожнее, но он только отмахивался. Осторожность пришла, когда он сломал руку — и целый месяц не мог ездить. Это стало худшим наказанием, даже хуже, чем боль.

Тогда, лежа в постели с закованной в гипс рукой, засыпая после прихода виталиста, Люк возмущенно слушал разговор деда с матерью.

— Надо забрать у него велосипед, иначе в следующий раз он сломает себе шею, — беспокойно выговаривал дед.

— Отец, ты же знаешь, кровь не обманешь, — отвечала мать и гладила ушибленного сына по голове. — Да и как я отниму? Он же расстроится.

Да, леди Шарлотта всегда была на его стороне.

Тем контрастнее казались жесткие требования к дисциплине, исходящие от Кембритча-старшего во время визитов, его уничижительные нотации после каждого неверного движения; тем тягостнее было его здесь пребывание. Мать словно замораживалась, улыбалась вымученно, ходила прямо, без свойственной ей легкости.

Но Кембритч уезжал, и сразу после отъезда отца горничные проветривали родительскую спальню, вымывали ее и перестилали белье. И снова начиналась вольная счастливая жизнь. С учебой на дому, которая Люку давалась удивительно легко. С поездками к деду, тоже ни в чем не ограничивавшему внука, с его серьезными вопросами по географии, истории, политике, с рассказами о Дармоншире, с совместными походами на яхте, с прогулками по парку.

Счастливое время было, да.

Люк вяло шевельнул рукой, стряхивая пепел, снова затянулся. Начинала болеть голова, но вставать не хотелось. Много раз он вспоминал прошлое, но никогда не хватало сил пройти до конца. И лишь тут, в доме почившего деда, это показалось необходимым и уместным. Хоть и чертовски тяжелым.

Как гром среди ясного неба прозвучало намерение его светлости отдать внука в закрытое кадетское училище в столице. Кристофер Дармоншир сам закончил его и пребывал в непоколебимой уверенности, что только военная дисциплина может сделать из двенадцатилетнего подростка мужчину.

— Хватит, — непривычно строго сказал он возмутившемуся Люку, — цепляться за материнскую юбку, пора взрослеть.

Соли подсы?пал и не вовремя приехавший отец, горячо поддержавший принятое решение, — хотя они с тестем друг друга на дух не переносили.

Люк до последнего не верил, что кто-то пойдет поперек его желаний, и в конце концов устроил совершенно позорную истерику — орал, бился, падал на пол, — когда его вместе с вещами уводили через телепорт в Дармоншир-холл, герцогский дом в Лаунвайте. И уже оттуда, с напутствиями не посрамить честь рода, ошарашенного предательством обожаемого деда подростка препроводили в училище.

Мать, зажатая с двух сторон волей властных мужчин, робко упрашивала оставить сына с ней, не ломать ему жизнь. Но ее не слушали. А жаль.

В первый же день в училище Люку остригли длинные волосы, выдали несколько комплектов неудобной формы и показали личную койку у окна и большую тумбу — все персональное пространство в комнате на двенадцать человек. Учились там в основном дети военных, да редкие "счастливчики" из аристократических семей, и нравы были самые жесткие. Преподаватели относились к ним не как к детям — как к кадетам. Все было мрачно, регламентированно и уныло.

После своей детской вольницы Люк долго не мог привыкнуть к жизни по распорядку, к тупым заучиваниям устава, к построениям, к неудобной форме и самообслуживанию. Ему не хватало движения. В надежде на то, что его исключат, он нарушал все, что только можно было нарушить, хамил учителям, задирал других кадетов. Но его не исключали. Лишали обедов и ужинов, ставили на дежурства, запирали на гауптвахте — и строчили донесения в Дармоншир.

Люк неоднократно сбегал, возвращался к матери в городской дом, и леди Шарлотта, конечно, прятала его — но всегда находился тот, кто доносил деду о появлении наследника, и беглеца возвращали обратно. К взысканиям и штрафам, к позорным отработкам с уборкой территории, сортиров и прачечных. Люку все время казалось, что в этой школе из разных людей делают совершенно одинаковых, безрадостных, озлобленных, да и нравы были как в любом подростковом коллективе — стайные, безумные. Преподаватели то ли не могли уследить за всеми происшествиями, то ли считали стычки между учениками элементом воспитания "настоящих мужчин", но драки происходили регулярно.

Именно в училище он научился драться и полюбил это дело. Его безудержная энергия требовала выхода, учебных физических нагрузок не хватало. Люк привычно задирал окружающих, получал тумаки, сам махал руками. Однажды одну из подростковых ожесточенных потасовок прямо на плацу увидел дежурный преподаватель по боксу. Растащил шипящих и грязно ругающихся друг на друга представителей "цвета нации", выстроил их, шмыгающих разбитыми носами, у стеночки и произнес краткую, цветистую и емкую речь.

— Вы не мужики, а тупые волчата, — припечатал он первокурсников. — Так, махая кочерыгами и визжа, дерутся только б

* * *

и в борделях. А вы кто? Мужики? Точно? А ну-ка проверьте! Что между ног у вас, спрашиваю?

Подростки молчали и с ненавистью косились друг на друга.

— Позорище, — боксер сплюнул на плац. — Драка — благородное искусство, а не свалка. Чего вы тут друг друга щупали? Девок щупать будете, когда щупалки отрастут! Зар-разы! Раз прыткие такие — после уроков всем стадом ко мне в зал. Объясню и покажу. А этого смехотворного б

* * *

*ва я чтоб больше не видел! Все понятно?

— Так точно. Так точно, майор Уилсон, — ломающимися голосами сообщили красные от унижения "волчата". И побрели в казарму — умываться.

После, в зале, во время тренировок, они даже подружились. Легко подружиться, когда предмет ненависти общий — сквернословящий и насмехающийся краснолицый майор.

Впрочем, обучал он их на славу. И правила вбивал в буквальном смысле слова. Объяснял, как вести себя и в кабацких драках, и при спорах с дворянами, ставил удары, отчитывал. Выматывал как мог.

Майор умер от инфаркта прямо во время тренировки, на их последнем курсе. Он был одинок, курил как паровоз, пил — и грубоватой отцовской любовью любил своих воспитанников. И последними его словами были "Теперь без меня, волчата".

Люк невесело подумал, что майору-то было всего тридцать шесть. Совсем молодой, чуть старше его самого сейчас, он казался им, мальчишкам, умудренным стариком.

Уже гораздо позже Кембритч оценил то, что этот угрюмый мужик для них сделал. Он учил их жизни — не светскому этикету, который в них вкладывали наравне с уроками словесности, математики и танцев, на которых мальчишки, кривясь и оскорбляя друг друга, становились в пары. Он легко говорил о женщинах, отвечал на вопросы, волновавшие парней, вступающих в период созревания, выслушивал рассказы о проблемах с родителями и высказывал советы — прямолинейные, невежливые. Не давал кадетам спуску, награждал обидными прозвищами — сам Люк был у него Доходягой, — но при этом помогал небогатым ученикам, тратя на них скудную зарплату военного преподавателя. Да и тяжелый, заставляющий потеть и кривиться от боли труд в зале и на ринге стал тем немногим, что радовало Люка в училище.

И только когда Люк на каникулах приезжал в Мелисент-хаус, к матери, он снова погружался в ее спокойную, безграничную любовь, словно возвращался обратно в детство. Он не оставлял надежды переубедить деда, устраивал ему скандалы, пытался говорить холодно и с достоинством, уговаривал с шутками и смехом, оскорбленно молчал и игнорировал его, — но итог всегда был один: он снова уезжал в училище.

Вода в ванне совершенно остыла, и Кембритч неохотно встал, вытерся, захватил полупустую бутылку, бокал и сигареты и побрел в едва успевшую прогреться спальню. Сел на кровати, вытянув длинные ноги поверх тяжелого белого покрывала с вышитыми серебром гербами Дармонширов, налил себе еще вина и отсалютовал языкам пламени в камине.

— За тебя, старый деспот, — сказал он мрачно и выпил залпом, как виски.

Второй отрадой в училище была гоночная трасса, расположенная через дорогу. Из окна третьего этажа, на котором находилась комната Кембритча, было превосходно видно соревнования. Он почти полгода подглядывал через стекло, слушая шум моторов, наблюдая за проносящимися с невероятной скоростью болидами, за женщинами в широких шляпках, за вальяжными мужчинами, за пилотами и суетой у боксов. В один из выходных на третьем курсе купил билет на очередной тур Гран-при трасфлая в Инляндии. И пропал.

К окончанию училища Люк помнил всех пилотов по именам, ухитрился стать своим в боксе одной из команд — его поначалу гнали, потом узнали, что перед ними внук самого Дармоншира, и сменили гнев на милость, предупредив, однако, что ежели сольет секреты конкурентам, то имя ему не поможет. В те дни, когда команда выступала в Лаунвайте, Люк смиренно сидел в уголочке, наблюдал за суетливой подготовкой машин к старту, потом болел за "своих" и был совершенно счастлив, когда пилоты "Бронз" выигрывали.

Со временем к Кембритчу привыкли так, что считали его чем-то вроде талисмана команды; стали показывать устройство болида, объяснять, как собирать машину и подбирать шины. Давали мелкие поручения, звали на буйные празднования побед. И даже позволяли катать по трассе. Ради этого Люк готов был часами подавать инструмент и слушать подтрунивания механиков. Потому что во время заездов он сливался с узким болидом, чувствуя скорость и взрыв адреналина всем телом, и с удовольствием принимал удивленные похвалы видавших виды работников.

Там же, в боксе команды "Бронз", за стойкой с шинами, на потертом, пропахшем маслом диванчике он потерял девственность в свои шестнадцать лет, оказавшись предметом внезапного интереса одной из пышногрудых болельщиц. Рози, веселая и незакомплексованная, научила его радостям секса. И стала первой в череде многих. Тогда он и полюбил женщин с их влажными темнеющими в минуты удовольствия глазами, крутыми изгибами мягких тел, так отличающихся от мужских, с умелыми руками и губами и горячей и желанной глубиной, приносящей не меньше удовлетворения, чем хорошая драка.

С тех пор он не отказывал себе в женском обществе. И не было до сих пор такого, чтобы одна затмевала всех остальных. Они все были разными — и сколько их еще, непознанных, есть вокруг?

После окончания училища герцог Кристофер Дармоншир вызвал вытянувшегося, окрепшего внука к себе. И потребовал поступать в Лаунвайтский государственный университет, на управление предприятиями и хозяйствами — наследнику это образование было необходимо.

Но тут Люк уперся и выдвинул встречное условие. Дед делает ему протекцию в команду "Бронз", оплачивает обучение, тренировки и вкладывается в болид. А он идет туда, куда ему укажут, но на заочное. И учится так, чтобы нареканий не было.

Старый герцог хмыкнул, постучал пальцами по столу, позвонил владельцу "Бронз" и выписал чек.

Три года тренировок и участия в юниорских чемпионатах — и Лукас Кембритч вышел на свой первый взрослый заезд. Он стал сенсацией мира трасфлая, придя первым и потеснив в упорной борьбе тогдашнего чемпиона. Такого не бывало никогда — чтобы новичок сразу стартовал с победы. Газеты пестрели заголовками о молодом даровании, у него брали интервью, снимали репортажи — а Люк успевал учиться и выигрывал один кубок за другим. Не чурался благотворительности, поддерживал детские дома, делал щедрые взносы в свое кадетское училище. Ему нравилось общаться с подростками — те смотрели на чемпиона, открыв рты, — нравилось помогать тем, кто был беден и нуждался в помощи.

Дед с гордостью представил внука высшему свету, и именно наследник Дармоншира ввел моду среди аристократов на посещение гонок. Неоднократно на трибунах трассы замечали самого Луциуса Инландера — хоть его величество носил полумаску, его трудно было не узнать по фамильной светло-рыжей шевелюре, прямой как палка спине и характерным жестам.