Его тихий вкрадчивый голос, его колкие слова раздражали не хуже стаи свирепых комаров. Они жалили и кололи в самые уязвимые места, разгоняя кровь, распаляя гнев, пробуждая утихшую ненависть. Задрожали руки, сгоняя охватившее все тело оцепенение и еле сдерживаемые от того, чтобы не сомкнуться на шее этого ублюдка. Но терпения не хватало, срыв был неминуем. Я чувствовал это...
— ...Зря! — другой такой знакомый, глумливый голос раздался у меня из-за спины. — Мы придем и за ними!
На этот раз я повернулся так резко, что был слышен хруст моих же шейных позвонков. Не узнать этот полный похоти говор я не мог бы и при всем желании — уж что-что, но он останется в моей памяти навечно. Ведь его хозяином могла быть лишь одна скотина на всем белом свете.
— И ты зде... — фраза, начатая куда раньше моего оборота, застряла в горле, стоило мне только увидеть его.
И её.
Живую куклу с пустыми, но мокрыми глазами, с лицом без единой видимой эмоции, с расслабленным и неподконтрольным телом, ритмично подбрасывало короткими фрикциями величественно восседавшего на другой стороне обрыва молокососа. Фу Хьюга и ... нет, этого попросту не могло быть...
Шиноби в маске исчез.
Исчезли страх и растерянность перед этим темным миром.
Исчез и разум...
...но пришла ярость. Кроваво-красная, всепожирающая, неостановимая ярость затопила все мое бесчувственное тело. Темнота отступила перед багровым туманом, упавшим на весь это мир, окружившим меня и то, что было предо мной.
Порвать эту мразь... убить его... дать ему вкусить его же собственной боли...
Никогда еще я с такой силой не желал кому-то смерти. Его образ, истерзанный, поломанный, избитый стал для меня тем, что смело можно было бы назвать мечтой.
И я собирался её исполнить. Сейчас же.
Одна рука сомкнулась на неведомо откуда взявшемся луке, вторая явственно чувствовала тяжесть прямой, еще мгновение назад отсутствовавшей, деревянной стрелы. Та бездна, что разделяла меня и похотливого молокососа, не была преградой для метко пущенного снаряда.
И я стрелял. Стрелял, вложив в выстрел всю свою ненависть, все своё желание лишить эту тварь его похотливого взгляда и глумливой улыбки. Стрелял без сомнений и опасений — промахнуться с такого расстояния было невозможно даже для меня.
И вот, в короткий момент полёта снаряда, я не смог удержаться от торжественной улыбки.
"Он умрёт, — зло шептало мне моё сознание, — умрёт! Пусть улыбается пока мож..."
Но Фу явно думал не так. Он, будто зная обо всех моих действиях, обо всех моих мыслях, без малейшего страха смотрел на приближающуюся к лицу стрелу.
— Хах, — вырвался смешок из его глумливого рта, перед тем как он, легким движением тела, не подставил под летящую смерть голую спину подскакивающей на его коленях Эйко... нет, лишь куклы, так на неё похожей.
— Нет... — мой горестный вздох был слышен, кажется лишь только мне — все остальное мигом потонуло во взрыве издевательского хохота и болезненных стонов.
Руки до хруста сжали рукоятку небольшого лука — на моих глазах по чистой белоснежной спине моей матери тек ручеек алой крови.
Сука! Как он посмел прикрыться ею! Тварь и...
— ...трус! — крикнул я, пытаясь задавить в себе вину за нанесённую Эйко рану. — Хватит прикрываться женщиной, трус!
Но Фу лишь продолжал издевательски хохотать и было в этом нечто странное. Его глумливый смех, казалось, лился со всех сторон разом из каждого клочка багрового тумана окружавшего нас. Казалось, что сам мир смеялся надо мной.
— Трус? — меня окружил объемный голос ненавистного Хьюги, что прямо на моих глазах исчезал в красной дымке. — Опять ищешь оправдания собственным ошибкам?
"Нет!" — хотел крикнуть я, но было уже некому: Фу истаял багровым туманом, а безвольное тело женщины с глухим стуком упало на пол. В шоке уставившись на переломанную фигуру передо мной, я, кажется, забыл обо всем другом. В этом мире боли и ненависти остались лишь мы — истекающая кровью женщина с пустыми, рыбьими глазами и мальчик с поломанным детством.
"Слабак!" — раздался справа от меня холодный шепот шиноби в маске.
"Слабак!" — вторил ему издевательский голос Фу Хьюга.
"Слабак!" — одними лишь губами произнесла женщина, так похожая на Эйко...
...Мое пробуждение, на этот раз обошлось без криков и стонов, но на этом плюсы кончились. Колотящееся сердце гулко отдавалось в ноющих висках, с каждым ударом вызывая острую вспышку боли в голове. Тяжелое, как после марафонского забега, дыхание не думало успокаиваться, заставляя натужно работать измученные легкие. Пальцы с трудом разжались, вынимая ногти из глубоких кровавых канавок на ладонях.
"Это лишь сон" — твердил я себе, в попытках успокоить, но получалась слабо — слишком уж была похожа та тьма, что сейчас стояла перед моими глазами на ту из сна.
Липкий страх поднимался во всем моем теле. Тот удар, я вспомнил его. Вспомнил и куда он пришелся... и оттого мне было так тяжело открыть глаза. Судорожный вздох, и я смог себя перебороть.
Глаза открылись, но тьма осталась — она и не думала уходить.
"Нет! — взметнулся в панике разум. — Не может быть! Нет, нет, нет!"
Этого не должно было случиться! Этого не может быть!
Страх, наполнив каждый уголок моего тела, буквально заставил меня подскочить на мягком футоне. Свободные руки, дрожа, мигом достигли лица.
Повязки. Почувствовав обыкновенные повязки, что целиком пеленали все мое лицо, я немного успокоился. Все возможно было и не так уж плохо.
— Бьякуган! — впервые использовал я словесную формулу, желая даже вслух обозначить для себя это действие...
* * *
Короткий, изогнутый нож проворно и умело отделял толстую шкуру от мяса, когда сзади раздались тихие неуверенные детские шажки. Прекрасно зная, кто же наконец соизволил подойти к нему, Манабу даже не повернулся. Это должно было быть для Акио очередным уроком.
Почти две недели мальчик не решался с ним заговорить, почти две недели он избегал не то, что его компании, но даже взгляда. Акио, что два дня после происшествия провалялся в беспамятстве, чувствовал заслуженную вину. И это не могло не радовать охотника.
"Винит себя, значит осознает всю глупость своих действий", — думал Манабу, ожидая, когда же его сын, наконец, созреет для разговора. Ждал долго, вот только это ожидание скучным назвать язык не повернулся бы.
У него были свои проблемы, которые ему надо было решить. Главной, разумеется, стала разорванная медведем спина. Даже не до конца зажившая, она вызывала уйму беспокойства.
Уже дома, вдумчиво разобравшись в произошедшем, Манабу понял, отчего же он так и не смог взвести лук до конца. Мышцы, что он через пот и кровь тренировал с самого детства, оказались в клочья разорваны острыми медвежьими когтями, а если судить по побледневшему после взгляда на его спину лицу Анзу дело было более чем серьезным. Настолько, что даже наложенные на рану повязки, совершенно не помогали.
Лишь спустя несколько дней, когда он почувствовал в себе с силы выйти из дома для уже привычной прогулки по окрестностям в поисках свежей добычи угодившей в подготовленные силки, Манабу осознал, насколько все было плохо. Жуткая боль, пронзившая его спину при попытке вновь натянуть спущенный кол для кабанов, красочно намекнула об этом. Но когда он, даже терпя, не смог подтянуться на низко висящую ветку, охотник серьезно забил тревогу. Дело всей его жизни оказалось под большой угрозой.
Не прошло и часа, как с тихим стуком упал отброшенный в сторону лук. Манабу, сгорбившись от пронзившей спину острой боли, с ужасом осознавал — охотником ему больше не быть. Тетива, которую он раньше, пусть и с некоторыми усилиями, свободно доводил до конца полуметровой стрелы, теперь с трудом преодолевала и треть этого расстояния. Выстрел из лука, способного пробивать медвежий череп, отныне лишь слегка загонял наконечник снаряда в древесный ствол.
Сложно описать чувства, что смешались в Манабу, когда он понял все это. Наверное, он злился... нет, он точно злился. На медведя, что сотворил подобное, на сына, как на зачинщика, на себя, допустившего все это. И пусть целей для его злости было столь много, по-настоящему виновный среди них был лишь один — он сам. Такая горькая правда...
Манабу лишь одним своим действием мог пресечь даже возможность столкновения Акио и медведя, но не сделал этого. Он допустил подобное развитие событий, он позволил этому произойти и потому справедливо, что именно ему и досталось больше, чем другим. Манабу страдал за собственную глупость и недальновидность. Неужели он вправду думал, что разгуливающий в одиночку по лесу шестилетний мальчик это нормально? Разумеется, нет. Манабу с первой ночи своих наблюдений за сыном осознавал всю опасность подобной затеи, но пренебрег ею. Для него передача собственного дела в руки сына стояла выше всех возможных рисков. Вот только он никогда и представить не мог, что пострадает сам...
Смирение с травмой и будущей судьбой пришло много позже — примирится с потерей собственного здоровья, оказалась куда как не просто. Манабу приходилось едва ли не вновь познавать как собственное тело, так и его новую границу возможностей. Поднять и перенести чугунный чан? Да, пожалуйста. Но вот закинуть его на высокую полку... Увольте. Охотнику с ненавистью к себе приходилось наблюдать за тем, как его сильная лишь духом жена пыхтела под тяжестью этого чугунного монстра, выполняя столь непривычную для неё работу. Впервые Манабу завидовал и одновременно сочувствовал своей жене.
Лишь осознание того, что у него еще был сын, не позволяло охотнику погрязнуть в жалости и презрении к самому себе. Теперь, когда его возможности были более чем ограничены, он должен был направить всю свою энергию на Акио — на того, кто станет главным мужчиной в доме. На того, кто заменит его самого и подставит свое плечо надрывающейся Анзу.
Но для начала тот должен был усвоить свой урок...
... Мальчик остановился в паре метрах от Манабу и явно не знал, как начать разговор. Слышные охотником легкие пошаркивания ясно давали знать охотнику, настолько Акио был взволнован и не уверен.
"Давай, малыш, ты сможешь", — почти взмолился Манабу, чудом находя в себе силы, чтобы не развернуться навстречу сыну.
И он смог. Медленно, неохотно, будто идя наперекор самому себя, но Акио все же выдавил то единственное слово, что так долго ждал Манабу.
— Прости.
Тщательно подавив довольную улыбку, охотник наконец-таки развернулся к своему сыну. Высокий для своих лет мальчик стоял прямо напротив него, недовольно теребя обкорнанную во время его беспамятства такую необычную красную шевелюру. На его лице, что всем видом демонстрировало искреннее раскаянье, были отчетливо видны три широких полосы, оставленных острыми медвежьими когтями, лишь чудом не зацепивших глаз. И одного лишь взгляда на эти багровые полосы было достаточно, чтобы Манабу вновь ощущал поднимающуюся волну стыда. Это его вина. Это он не уследил.
— Поверь, я не сержусь, Акио, — попытался улыбнуться охотник, чтобы мальчик смог почувствовать себя более уверенно. — Лучше подойди, покажу кое-что.
Но Акио не двигался. Его глаза, которые он не сводил с лица Манабу, медленно наполнялись слезами. Трудно было понять, то ли он сдерживал их, то ли буквально выжимал их из себя, но само наличие этих маленьких соленых капель не сулило ничего хорошего.
— Акио? — не унимался Манабу. — Что-то случилось?
— За спину... — мальчик шмыгнул носом и понуро свесил голову.— За спину... тоже прости... я не хотел...
"Вот оно что! — с мрачной радостью понял Манабу, заключив трясущегося от плача мальчика в объятия. — Анзу ему рассказала... и он чувствует за все это ответственность?"
Охотник не мог поверить своему счастью — мальчик вынес из происшествия куда больше, чем на то рассчитывал сам Манабу. Теперь не нужны были планы по ломке его детского, непосредственного характера, не было необходимости в воспитании ответственности как таковой. Ему оставалось только подточить, только огранить этот ценный камень.
— Успокойся, — так не свойственно для себя тихо шептал Манабу, аккуратно хлопая сына по спине. — Со мной все хорошо, слышишь?
Проходили минуты, но Акио и не думал останавливать свой пусть и не сильный, но очень даже чувственный плач. С каждым прошедшим мгновением, охотник, не привыкший к обычным людским нежностям, чувствовал себя все неуютней.
— Хватит! Возьми себя в руки! — не зная как поступить, Манабу решил вернуться к личине строгого учителя. — Если сейчас не перестанешь плакать как капризная девчонка, то не видать тебе нового лука!
Он даже не успел пожалеть о своей вспышке, когда поведение мальчика резко поменялось. Мальчик резко вздернул голову, уперся ему в лицо своими покрасневшими от слез серебряными глазами, и едва не с придыханием, спросил:
— Нового лука?
— Да, — кивнул очень довольный собою Манабу, — или ты думаешь, что я просто так тащил к дому эту здоровенную тушу? ..
Манабу прекрасно помнил тот день, когда его отец даровал ему его личное оружие. Тот лук, который они делали вместе после первой действительно крупной добычи молодого тогда охотника — молодого самца оленя, он до сих пор не поменял ни на какой другой. Рога именно того убитого животного теперь венчали плечи его оружия, именно те кости и сухожилия были аккуратно размазаны по спинке, именно те кишки, поначалу отправляли в полет деревянные стрелы. Уж что-что, а луки делать его отец умел, едва ли не посвящая этому всего себя. Манабу, как сын, мастерства своего старика не перенял, но научиться немногому все же успел.
И теперь собирался поделиться знаниями уже со своим наследником.
За работу они принялись в тот же день...
— Сделать качественный лук, значит быть готовым потратить на это прорву времени и сил, — говорил Манабу, аккуратно отделяя и срезая медвежьи сухожилия. Его рука, даже при порванной спине, не дрожала и с точностью хирурга орудовала острым как бритва ножом. — Глупцы, которые думают, что достаточно натянуть крепкую веревку на упругую палку для получения готового оружия, заблуждаются ничуть не менее, чем полностью. Каждый отдельно взятый лук уникален, сложен в сборке и еще более норовист в использовании.
Не отвлекаясь от подобия лекции, Манабу передавал аккуратно срезанные длинные ломти белой ткани, а детские ручонки с некоторым отвращением, укладывали их в жестяную миску. Охотнику даже не требовалось косить глазами, чтобы знать, настолько неприятна эта процедура была для Акио — шумное, прерывистое и глубокое дыхание едва ли не кричали: "Я борюсь с тошнотой". Никогда раньше еще Акио не был участником разделки столь большой туши.
"И знаний вобьем, и от брезгливости отучим", — усмехался Манабу, со звонким хлопком перерезая очередное натянутое сухожилие.
— Давай малыш, попробуй тоже...
* * *
Та ночь, была ночью чудес.
Начались они уже с момента пробуждения, когда Анзу, открыв глаза от негромкого, но заметного шума, с удивлением обнаружила подле себя крепко спящего мужа. Манабу, который мог проснуться от скрипа половицы или неестественно завывающего ветра, спал крепким, непробудным сном. А ведь раньше она никогда не вставала раньше него. Все— таки повторная встреча с медведем вновь не прошла для него бесследно.
